Не помню, я долго спала с родителями в одной комнате, и не было особо повода одной в темноте оставаться, а когда своя появилась, уже это было, сказала я.
Ясно, ответила Юлианна, и я поняла, что теперь она действительно сканирует меня. Она сказала: «Это все из-за секса». Я не поняла. Тогда она сказала: «Из-за секса родителей». Она спросила: «Ты когда-нибудь слышала, как твои родители занимаются сексом?» Я слышала. Она спросила: «А видела?» Я не видела. Но слышала. Много раз. Панельная девятиэтажка – картонная, было слышно, как соседка сверху ругает мужа, потому что он напился (а однажды на моих глазах выпал с балкона третьего этажа, встал, отряхнулся и пошел), было слышно бабушкин телевизор на кухне, который рассказывал про подростковые беременности и обманом увезенных в США детей, было слышно, как скрипит измученный раскладной диван под отцом, а он стонет и иногда выкрикивает что-то. Сначала я не понимала, что происходит. Объяснение вертелось на языке, смутное, интуитивное чувство, но никак не давалось. Потом я подросла, и слово нашлось. Отец заманивал маму на территорию, огражденную от меня наэлектризованным забором. Родители затихали, хлопала дверь ванной, резко включалась вода на полный напор – это мама пошла в душ, а я ворочалась на кровати и читала с маленького экрана кнопочного телефона порнорассказы, хотела совместить две реальности, убедиться, что я правильно все понимаю.
А при чем тут темнота?
Родители прошли, а темнота осталась. Теперь тебе подсознательно всегда кажется, что там что-то плохое. Но это так, гипотеза.
Последнее звучало неубедительно, я подумала, что Юлианна сказала это просто так, чтобы соблюсти хоть какие-то границы, а на самом деле была уверена во всех своих выводах обо мне, возможно, даже записала что-то в черном блокнотике или на отдельном листе, чтобы не тратить место. Мне захотелось, чтобы она взяла меня за руку и чтобы ладонь у нее оказалась сухой и теплой. Вместо этого она щипцами выкладывала на тарелку лапшу с овощами – маленькими порциями, защипывала и отпускала, защипывала и отпускала, я бы делала совсем иначе, перевернула бы сковороду над тарелкой и потрясла.
Даже не знаю. Подумаю об этом, ответила я.
Юлианна покивала и начала есть. Поэтому я спросила: «Если ты права, то как с этим бороться?» Она ответила: «Много способов. Но вообще тебе нужно понять, что секс – это не страшно».
Я ушла в комнату, забыв про сок, и легла на кровать. Она скрипела, я уже выучила правила: налево – звук высокий, почти истеричный, так никогда не кричит мама, направо – басистый, отрывистый, так всегда разговаривает отец. Я не боялась секса. Он был для меня чем-то вроде оплаты проезда в автобусе: теоретически можно и увильнуть, никто от этого не умирал, садись к окну и высматривай контролеров, но если поймают – неловко будет, возможно, даже отчитают, и вообще, приличные люди так не делают. Приличные женщины так не делают. Так не делают женщины, которые правильно любят. Секс был пунктом в чек-листе, который я мысленно заполняла каждый вечер.
Все идет как надо, если…
Вы смеетесь от семи раз и пяти минут в день, потому что вам весело друг с другом, вы прежде всего друзья.
Вы обнимаетесь от десяти раз в день, и минимум половина этих объятий – долгие, потому что вы дарите друг другу тепло.
Иногда вы спонтанно останавливаетесь на улице, чтобы поцеловаться.
У вас не меньше секса, чем в первые месяцы отношений, потому что ваша связь особенная и страсть не угасает.
Как минимум половина этого секса – незапланированная, потому что вы хотите друг друга всегда.
Каждый день рождения мама говорила мне: «Ты когда родилась, Верун, была девять баллов по Апгар, и акушерка сказала: у вас девушка с характером». Оказалось, шкала Апгар измеряет не только качество младенцев, но и еду, которую я ем, мое отражение, тексты, которые я пишу, и секс тоже. Я боялась шести и семи, но еще больше – восьми или восьми с половиной, меня устраивали только девять баллов. Хороший секс, приносящий мне удовольствие, – не тот, во время которого я кончила, для этого есть мастурбация, хороший – тот, после которого я чувствую себя безопаснее. Я следую закону, а значит, защищена им. Трава сохнет, если долго нет дождей. Машины загрязняют воздух. Консервы хранятся годами. В хороших отношениях часто и громко трахаются. Отношения без страсти – это отношения родителей, не только моих, а родителей вообще. Это то, над чем шутят в ситкомах по ТНТ и в книжечке «1001 анекдот», которая лежит в деревянном дачном туалете. Это увядание, безнадега и смерть, это прошлое. Руку защекотало. Мошек в комнате было много, они вылуплялись на засохших ромашках, которые давно пора было выбросить. Дачный туалет кишел мухами. Я ненавидела его, а заодно и дачу, я представляла, как муха залетает в меня и мечется в прямой кишке, откладывает там яйца, поэтому могла неделю не ходить по-большому и никому не говорила об этом, а пи́сать ходила к кусту жимолости. Кроме туалета, на даче была электрическая мухобойка. Я ловила муху в клетку, нажимала на кнопку, которая подавала легкий разряд тока, шел дым, и пахло жареным, будто папа наконец приехал забирать меня домой, к маме, и делает мясо на мангале. Я довольная несла муху дедушке, крича: «Смотри, шашлык», и дедушка не боялся брать ее двумя пальцами, шевелил усами, притворялся, что жует. Я дернула рукой, мошка пролетела перед моим лицом. Смогу я в своей новой жизни отделить секс от отношений, сделать его физическим, уравнять с едой или горячей ванной?
Иконку огонька в своем телефоне я видела впервые, и он меня пугал: непонятно, как заработать тиндер-девятку, я никогда таким не занималась. Я выбирала между селфи, на котором я широко улыбаюсь и держу еще свежие ромашки, и селфи, на котором я серьезная, с бордовыми губами, смотрю прямо в камеру. Я загрузила оба, но серьезное – первым, написала: «Пишу, гуляю, много думаю» и стала свайпать. Совсем не страшно, даже привычно, почти как дышать в лицо темноте, почти как читать одну и ту же новость, написанную десятью разными журналистами, чтобы найти самую жуткую формулировку, почти как вести на поводке большую мускулистую собаку и продолжать верить, что это ты решаешь, куда вы дальше повернете.
Знакомое лицо.
Я свайпнула вправо, огонек из приложения переместился между ребер, сердце стало тяжелым, я лежала на животе и примагничивалась к матрасу, будто там, под кроватью, была вторая часть магнитной застежки, на завтра много работы, нужно дописать несколько сцен, и как же будет хорошо, если утром я увижу уведомление, удастся улизнуть, потренироваться, первая встреча будет случайностью: «Просто ор, что мы с тобой годами встретиться не можем и в Тиндере пересеклись, это судьба, пойдем пить кофе», если поставить будильник на девять, девять двадцать и девять тридцать, я посплю шесть с половиной часов и встану к десяти.
Мы вместе пошли в первый класс – у меня были огромные банты и розовые туфли на два размера больше, а его побрили практически налысо, наши родители ездили к озеру на майских и созванивались, чтобы обсудить, где лучше переобуть машину к зиме, наши собаки были сестрами, и еда одинаково застревала у них в бородах, но после школы я уехала, а он остался, чтобы потом, спустя пять лет, все перевернулось и он уехал, а я осталась, а теперь мы оба были здесь, на месте, и оба задумывались, точно ли нам тут место, и Коля сидел передо мной, пил вторую чашку за полчаса и говорил: «Как же я скучал по хорошему фильтру». Коля вернулся. Мы говорили о том, без чего не могли начать говорить о другом. О том, как страшно вслух называть суммы, которые он потратил в феврале на билеты. О том, что оформить генеральную доверенность на мать так и не получилось – все нотариусы были заняты на несколько дней вперед. О том, как в чемодане оказались неожиданные бесполезные вещи: подушка, нераспакованный пазл с постером «Челюстей», моток скотча, а ожидаемых и полезных – теплых носков, привычных таблеток от живота, ртутного градусника – не оказалось. И о том, как долго пограничник задавал вопросы про Колину работу, чтобы в итоге не выдержать головоломки и напрямую спросить, считает ли он себя айтишником, – пограничнику было велено считать только таких уезжающих.
Надо все сделать по-человечески, если уж сваливать. У меня много товарищей вернулось, сказал Коля.
Я подчеркнула двумя линиями непривычное «товарищей», от него приятно пахло, как от костра, который только что потух, а до этого долго-долго горел, потому что его разжигали со знанием дела. Я и не помнила, что Коля такой.
Но, честно говоря, сваливать уже не очень хочется.
Ничего же не изменилось, почему теперь не хочется?
Как будто скоро изменится. Чувствую так. И все вокруг чувствуют, иначе с чего бы возвращались.
Коля собирался верить, я это сразу поняла: он вернулся, чтобы верить, и готов был еще много раз повторить мне, что он такой не один, что это сейчас такая тенденция, а тенденции что-то значат, что-то определяют. Я хотела разозлиться и закричать. Отчитать его, как младшего брата, чувствуя на это полное право. Все теперь только хуже, чем вначале, и хуже становится каждый день, и лучше не будет никогда, нам это надо понять вместе, зайти на одинаковую глубину. Я хотела напугать его, довести до слез, но я уже несколько недель не читала новости, не видела красных восклицательных знаков и не знала, права ли я, может, я сижу сейчас в новой стране, о которой мне еще никто не успел рассказать. Бариста включил кофемолку. Она шумела, как самолетные турбины. Коля замолчал. Его спокойствие передавалось людям за соседними столиками, и никто не слышал, как гудит на улице, а слышали только долгожданный звук крутящихся лезвий, которые перемалывают самое правильное зерно в частицы самого правильного размера, и удивлялись, как странно, что нигде больше не вкусно, только здесь, и это было так важно, что ничего больше важного не осталось. Они все уже были на одинаковой глубине, осталась только я. Солдаты истлели, а младенец расползся от крика, и в его маленьких внутренних органах оказались запрещенные тюремные передачки. Мне нравилось, что Колины волосы выглядели мягкими и чуть завивались. Кофемолка затихла.