А ты молодец, что не стала дергаться.
Я не сказала, что больше всего на свете хотела уехать вместе с ними, стать очень маленькой и забраться в чей-то чемодан, и все месяцы после хотела уехать с каждым уезжающим, стать еще меньше и спрятаться в кармане чьих-то брюк, и не уехала только из-за Кирилла, а теперь просто не знаю, что мне делать, и я ровно того же размера, что была вначале, большая, взрослая и тяжелая, и дай мне малейший повод – я возьму билет, но его, как назло, нет, никакого повода для риска, мы в лимбе, где все шепчутся о скором освобождении и потихоньку разбалтывают крепления электрических браслетов, пока я сижу бездвижно и не понимаю, осталась ли у меня вообще под этими браслетами кожа. Я всего этого не сказала, а сказала, что переезд – это как ребенка родить, нужно понимать, на что идешь, заранее все изучить и ехать с серьезными намерениями.
Коля говорил о впечатлениях: «Там много-много кошек, и они лежат на коленях, пока пьешь чай». Я думала: «Он рассказывает совсем не так, как Кирилл, его голос – не мягкое масло, а грейпфрутовая кожура, сочная, щипучая». Он гордился: «Я сразу на групповые по боксу записался, чтобы социализироваться, кафешки нашел разные, вообще гулял много». Мне приятно было знать, что он привык не просто мечтать, а делать. Я держала правую руку под столом и ковыряла ноготь на большом пальце. Он переходил к главному: «А потом в очередной раз какие-то новости, а я в КФС зашел, и там все вокруг кричат на турецком, заказы объявляют, и я смотрю в меню и понимаю, что ни хуя не понимаю. Хочу просто шесть острых крылышек и не понимаю, как их заказать, мне отдельно нужно подумать, задачку решить. И я вдруг такой: блин, это же каждый день происходит, я где-то стою и ни хуя не понимаю. Ты видела, какие там собаки ходят по улицам? Толстые, сонные, с сухими локтями. Вот я как эта собака, мне мелочь типа покупки капель в уши – уже на гору подняться, одышка, три дня потом в себя приходить. Ты правильно говоришь, нужно понимать, ради чего это все, не от чего-то уезжать, а куда-то».
Я вспомнила, что подслушала эту мысль – про эмиграцию как рождение ребенка – в каком-то видео, сама я никогда так не считала, я вообще не считала никак, мне казалось, что люди всегда принимают это решение случайно, вспененная кровь переливается через край, и, чтобы не убежало все до последней капли, они бронируют квартиру «на первые недели» на другом конце света, это невозможно спланировать. Но Коля, кажется, искренне мной восхитился, и мне это понравилось. Я подумала: «Он умеет признавать свои ошибки, это важно». У меня получилось надломить ноготь, я потянула за него, чтобы оторвать, но почувствовала резкую боль. Коля сказал: «И в плане романтики, если честно, скукота. А тут я четвертый день, и у меня уже две свиданки было. Ну и ты». Он засмеялся, и смех его был будто кто-то скачет на левой части фортепьяно. Я посмотрела на руку, не доставая ее из-под стола, чтобы он, человек, который смотрел, как меня рвало на уроке природоведения, несколько лет наблюдал мои смоки-айс, которые я делала, жирно обводя глаза черным перед сном, чтобы за ночь все размазалось, и видел мои выпускные фото, не заметил, что у меня такие ногти. В уголке большого пальца была капля крови, ноготь повис, отломился слишком глубоко, оторвать его можно было только с мясом.
Это за свидание не считается, сказала я и подумала, что мне хочется, чтобы Коля засмущался и замялся, но он только ответил: «Конечно, этого еще не хватало».
Я подумала: «Странно, надо бы его переубедить», но ничего больше подумать не успела, потому что он после недолгой паузы сказал: «Про Соню жесть, конечно».
Про какую Соню, спросила я.
Про Соню, повторил Коля так, будто Соня была одна на весь мир.
Ему понадобилось время, чтобы понять.
Тебе, что ли, не сказал никто, спросил он.
Мне никто не сказал, ответила я.
Тогда Коля допил последний глоток фильтр-кофе, ради которого вернулся в темный-темный лес, и сказал слегка торжественно, без усилия: «Соня умерла».
Соня была одна на весь мир.
Она жила на семь этажей выше – так, что могла связать пять поясов от маминых халатов, привязать к ним пакет и спускать мне в этом пакете что захочет, но обычно – конфеты «Бешеная пчелка» с жидким центром, маленьких пластиковых животных или туфли для кукол. Соня во всем была ровно надо мной – на семь этажей. Так я думала и видела, никто никогда этого не говорил. Иногда она спрашивала, дочитала ли я новую часть «Гарри Поттера», и я отвечала: «Конечно», хотя бросила все, кроме первой, на половине. В другой раз она записалась в художественную школу – и я записалась тоже. Но моя бабочка растекалась, а акварель становилась грязной, желтый и голубой исчезали в некрасивом зеленом, и рисовать мне не нравилось, и я говорила: «Я тоже хочу быть дизайнером и делать одежду».
У Сониной мамы были всегда уложенные красные волосы, длинные прозрачные ногти и черные капроновые колготки. «Папа живет в другой квартире», – объяснила она, когда мы только познакомились. «Везет тебе», ответила я. Папа забирал ее утром, около десяти, каждую субботу, – приезжал на кремовой девятке и увозил в свою другую жизнь в другом месте, проводил через таинственный портал в платяном шкафу. Я часто думала, что она не вернется, но она возвращалась – с диском, с набором косметики, с кассетным плеером или даже с лифчиком, подарком тети Кати, которая жила в другой квартире вместе с отцом.
Мой отец просто был. Он приходил домой в семь, наливал растворимый кофе в большую чашку, кидал туда кружок лимона и ложился на диван, а чашку ставил на пол. Однажды я наступила в нее, и с моей ступни слезла кожа. Тогда я начала думать, что если бы та война для всех не закончилась так быстро, и отцу пришлось бы на нее идти, и он бы там убивал людей, и плакал, и был бы грязный много дней подряд, и не мог бы обливать лицо пахучим одеколоном и хлопать себя по щекам, потому что отцов на войне много, а бутылочка с одеколоном одна, – я думала, тогда, вернувшись, он взял бы меня на целый день в парк, и купил бы кассетный плеер, не спрашивая, зачем он мне, и даже предложил бы лифчик, потому что так, как напугала и пристыдила его война, его не напугает уже ничто.
Иногда мама говорила: «Вадик, похоже, пьяный. Не берет трубку». Она говорила это не мне, а бабушке с черными глазами, но я стояла за косяком, в коридоре, и слушала долго, потому что чем больше я знала, тем сильнее внутри раскручивался волчок. От него хотелось избавиться, но я не знала, как это сделать, и поэтому продолжала с усилием раскручивать: когда он вертелся медленно и падал, было невыносимо. Однажды я слушала так долго, что устала стоять и принесла в коридор маленький синий стульчик. Мама и бабушка вышли из кухни и увидели, как я сижу на стульчике и слушаю их. Когда они обсуждали пьяного отца, у меня появлялась надежда. Я боялась ее, я была уже взрослой, я уже знала, что надежды должны быть другими, но не могла не думать о том, как пиво, коньяк или что там пьет отец помогут ему придумать, куда уйти. Тогда он станет забирать меня по субботам. Тогда мама будет только для меня.
Не выдержав ожидания, я украла у Сони брелок. Фонарик, серый резиновый камушек с кнопкой, на которую нужно нажать, чтобы зажечь свет. Он лежал в коробке с игрушками, откуда я могла взять что угодно: бархатное болеро для куклы Братц, седло для лошади Барби, пластмассового Шрека со сгибающимися руками, браслет. Но когда Соня сказала, что брелок ей подарил отец, я сразу поняла, что возьму его. Спустившись на семь этажей ниже, я достала его из кармана и, стоя в подъезде перед дверью квартиры, долго нажимала на кнопку: включала и выключала недоступную частичку Сониной жизни. Дома я залезла в коричневый шкаф, устроилась между шуб, жакетов и старых платьев – и нажала снова. Брелок светил ярко. Я спрятала его в дальний угол полки с журналами «Бурда» и иногда доставала, чтобы посмотреть, не сели ли батарейки. Потом мама нашла его. Я готова была к злости или крику, но она улыбнулась и сказала: «Верун, ты украла это? Украла?» Иногда я думала, что она тоже знает правило, по которому нужно повторять одно и то же слово определенное количество раз, чтобы не допустить беды. Она спрашивала: «Украла? Украла? Ты украла? Ты, что ли, украла?» Нет, нет, нет, я нашла, мне подарили, я вижу его впервые. Я хватала ее за руку, плакала, стягивала с себя колготки, а она не могла понять меня так же, как я не могла понять ее. Вибрировало в коленках. Все, что мать говорила, было крепко намылено, покрыто коркой, ее слова не получалось удержать в руках дольше секунды. Я думала: она никогда, ни разу за всю жизнь не говорила мне правды. Мама разочаровалась навсегда, разлюбила меня, но никому об этом не скажет. Продолжит: «Ты рыбка наша», просто потому, что так принято, так надо, чтобы соседки, которых мы встречаем во дворе, думали только хорошее и передавали это другим соседкам, и так хорошее про маму разошлось бы по всему миру. Брелок перестал ассоциироваться с субботами и подарками, через несколько дней я закопала его под горкой в соседнем дворе. Соня рассказала, что нигде не может найти его, и добавила очень грустно: «Это папин подарок». И я плакала в тот день в кровати долго, но так, чтобы никто не увидел.
В августе перед первым классом я спрашивала маму, посадят ли нас с Соней за одну парту. Мама улыбалась, гладила рубашку и говорила: «Конечно, главное – ведите себя хорошо». В первый же день всем назначили места, девочкам можно было сидеть только с мальчиками, мне достался хмурый мальчик, который не разговаривал, не передавал записочки и не хихикал, только играл на телефоне в змейку под партой, а Соне – Коля. Вечером я сказала: «Жалко, что нас не посадили вместе». Соня пожала плечами: «Да по фигу, так тоже весело, мы с Колей комикс рисовали». Я ответила: «Ну да». Так я поняла, что следить теперь нужно не только за мамой, но и за Соней – ее тоже могут отвлечь, переманить. И еще – что мир с этого дня будет бесконечно расширяться, он потребует исследовать себя и для этого придется упускать Соню из виду.