Мир был красивым, когда Соня на математике кидала мне свернутую бумажку, приглашая поиграть в морской бой, и мы переглядывались, и на правой щеке у нее было больше веснушек, чем на левой. После уроков я шла к ней домой, чтобы целый день делать уроки и смотреть мультики, плавить в микроволновке сыр без хлеба, класть толстые куски прямо на тарелку и получать кипящую сырную корочку, а потом Соня говорила: «Когда вырасту, уеду в Японию». Я представляла, как она садится в самолет, и мне становилось жарко, поэтому я отвечала: «Я тоже» и изо всех сил ждала ответа. Я с радостью играла с другими детьми, но всегда держала руку на красной кнопке: если будет нужно, я нажму на нее, и все они провалятся, исчезнут, останется одна Соня.
Соня звала одноклассниц на день рождения и на ночевки, а после в коридоре на перемене кто-то кричал ей: «А помнишь?..» – и когда я тоже оборачивалась, мне говорили: «Ты не поймешь», говорили беззлобно, обычно, но я видела, как они сантиметр за сантиметром отодвигают меня от Сони, и каждый раз, когда она говорила после уроков: «Подожди, еще Оля с нами», мир был уродливым. Я выглядывала из окна и видела, как Соня играет в прятки в дворовой компании. Я думала: «Не может же она дружить только со мной, это нормально, с другими тоже бывает весело». Но сразу спрашивала себя: «Почему я не могу быть всем, что ей нужно?» Я чаще покупала чипсы с крабом, чем со сметаной и луком, потому что знала, что краб ей нравится больше всего. У меня часто появлялись новые наклейки, и я никогда не отказывалась менять самые красивые. Мы вместе разрезали мамину юбку, чтобы сделать из нее костюм Флоры, мы выковыривали камни из земли, представляя, что это зубы, а мы – стоматологи, я давала ей водить на поводке свою собаку. Я не хочу всех на свете, я хочу одну только Соню, она маленькая, и это совсем немного, я совсем мало хочу – только Соню. И еще хочу поговорить об этом с мамой, рассказать все, спросить, что делать, но я не могу признаться ей, любой ее ответ пугает меня. Звонил домофон, это была Соня, она говорила: «Без тебя тут скучно», и все снова становилось очень хорошо. Очень хорошо.
Там, где жил Сонин отец, родился новый ребенок, а мы перестали быть детьми – теперь он почти никогда не забирал ее по субботам. Мы стали брить подмышки и ноги, вычислили список ларьков, в которых, если ярко накраситься, продают сигареты и ананасовое пиво. Соня пробовала все это за нас двоих. Я была рядом. Мы спали на одной кровати, когда оставались у кого-то на квартире, и вместе уходили вечером, если Соню не отпускали на ночь, запирались под утро в туалете, где я бумагой вытирала ей потекшую тушь и завязывала волосы в хвост. Мне доверяла ее мама. Я знала пароль от ее ВКонтакте. Мы вместе сбрили виски и прокололи языки. За это нас вместе вызывали к завучу. Соня была взрослой, а я была рядом. Она надевала серые треники и ботинки на широких высоких каблуках, закусывала щеки изнутри, когда фотографировалась, чтобы получались скулы, за несколько дней проглатывала книжку, на которую мне нужно было два месяца, а когда на уроках истории началась революция, Соня почему-то сразу знала, что красные – плохие, а белые – хорошие, и не стеснялась спорить об этом с учительницей, она садилась на бордюр, лопала кнопку в сигарете движением, которое мне хотелось съесть, закуривала и ругалась: «Толстой же написал, что Каренина – женщина в теле, а эта Найтли как палка тонкая, анорексичка, ну как можно было такое снять». Я подхватывала это и говорила, что экранизация «Анны Карениной» вышла никудышной. Я ни разу не открыла роман.
Скучая на уроках, я представляла, как Соня умирает. Она соглашалась на все, что ей предлагали. С ней могло случиться что угодно. Я бы упала на пол и рыдала три дня, и даже моя мама бы плакала, и плач бы этот был понятным и однозначным. Мне было противно думать о Сониной смерти и о себе, думающей о Сониной смерти, но хотелось еще, и я откладывала будильник, уговаривала саму себя: «Еще немного, еще пять минут». Я представляла, как учительница биологии приходит жаловаться, что я прогуливаю, а учительница физкультуры цокает языком: «Ты же знаешь, что случилось, прояви понимание». И мама отвела бы меня в пиццерию, потому что я совсем перестала бы выходить из комнаты. Мама никогда не ест фастфуд и не ходит в рестораны – ей кажется, что нет ничего лучше домашней еды, или она просто боится разговаривать с официантами, я не знаю. Но она пошла бы и сказала: «Давай съедим любимую пиццу Сони». И это было бы очень изобретательно.
Я хотела быть Соней, и иногда у меня получалось. Она просила: «Попереписывайся с Даней, меня на дачу забирают, там связи нет». Она влюбилась, и я тоже влюбилась от ее лица. Даня, весь белый, голубоглазый, признался ей в любви в новогоднюю ночь, и мы встретились у подъезда сразу после того, как отбили куранты, и кричали, и обнимали друг друга, потому что делили радость поровну. Я верила, что в их с Даней отношениях мне всегда будет отведена ровно половина, но месяц за месяцем они превращались в отдельное существо. Мы больше не ходили вместе домой – ее провожал Даня. В квартирах, где мы ночевали, им с пониманием отдавали отдельную, обычно родительскую, комнату. Я лежала на диване в одежде, со всех сторон подоткнутая пьяными подростками, смотрела, как свет от автомобильных фар бегает по стенам, думала о том, что они там, за стеной, сидят, лежат или стоят, и хотя их совсем не слышно, что-то неуловимое снова вертится у меня на кончике языка. Мы с Соней вместе ходили к репетитору по русскому. Мы вместе ходили в кино. Мы вместе выяснили, что покупать тест на беременность – намного страшнее, чем пиво, но когда Соня говорила про секс, она поворачивалась к другим девочкам – тем, кто мог ее понять.
Я хотела перестать быть Соней. У меня должны были быть свои дела. Я представляла, как получу четырнадцатого февраля картонное сердечко, а потом Коля, широкий, лохматый, сломавшийся, совсем уже не похожий на ребенка, накинет мне на плечи свою толстовку, потому что на улице прохладно, хоть и май. Вместо этого появился старшеклассник: на два года старше, высокий, сутулый, в прямоугольных очках. Он писал каждый день, а мне не хотелось отвечать, он мне не нравился и немного пугал, поэтому я ставила телефон на беззвучный, но беззвучный беззвучным не был, потому что жужжал у меня в коленках. Я думала: «Как бы не пожалеть». Даже Соня, которой уже не надо было краситься, чтобы купить алкоголь, никогда не встречалась со старшеклассниками. Я могла не только дотянуться до нее, но и перерасти. Я могла забраться выше седьмого этажа. Я ему ответила – и стала отвечать каждый день, с утра до вечера, на каждое сообщение. Он правильно ставил все запятые и, почти не стесняясь этих вопросов, уточнял, правда ли я ни с кем еще не целовалась. Он слушал русский рок – и я открыла для себя Чичерину и Цоя. Мы мечтали съездить на «Нашествие» – чтобы он держал меня на плечах, а я орала песни группы «Пилот». Оказалось, я давно уже выросла, просто не заметила этого. Он говорил: «Ты не такая, как все, с кем я встречался. Они были истеричными и тупыми». Мне это нравилось.
Теперь я знала, что такое секс, мной восхищались – отдельно, вне нашего с Соней «мы», у меня были свои секреты, свои дела и было самое важное на свете открытие: если я и не могла требовать эксклюзивности в дружбе, то могу требовать ее в отношениях. Тут я наконец буду единственной. «Тебе не кажется, что у вас с Соней перекошенная дружба?» Старшекласснику не нужно было стараться, хватило одной ниточки. Я принялась наматывать эти мысли на себя днем и ночью, быстро стала вся обмотанная, как гусеница, увидела, что я только и делаю, что спасаю Соню от всего на свете, а она лезет, лезет и лезет в грязь, и ее мама теперь не верит даже мне. Я почти ничего ей не объяснила. Потом, уже после школы, ко-гда мы обе приехали учиться в Москву, я увиделась с ней на «Третьяковской», мы ели чизбургеры и разговаривали обо всем, о чем могли бы разговаривать любые бывшие одноклассницы, мы по-разному выглядели и по-разному думали, я не хотела больше быть ни Соней, ни анти-Соней, я выдавила ее из списка ориентиров, но когда мы обнялись на прощание, я не решилась посмотреть ей в лицо, потому что знала, что увижу там все, все, все, что было, все войны, взрывы и революции, увижу историю нашей дружбы как историю большого мира, и еще знала, что больше мы друг другу не напишем.
Теперь Коля сидел передо мной, взрослый, причесанный, в брендовой толстовке, и говорил, что лимб закончился, а смерть вернулась.
В смысле, спросила я.
В начале марта. Как я понял, сердце во сне остановилось. Смешала алкоголь с антидепрессантами, ответил он.
Если бы мне надо было придумать самый вероятный сценарий ее смерти, я бы именно это и назвала, сказала я.
Ага, это пиздец в ее стиле. Она всегда с головой пыталась таблами справиться, то наркоту жрала, то психиатров для себя открыла.
Я поставила галочку: Коля не доверяет психиатрам и считает, что проблемы нужно решать самостоятельно. Я сказала: «Ну, разные ситуации бывают». Коля прищурил один глаз, имея в виду, что разных ситуаций не бывает и все однозначно.
Я даже не думал, что ты можешь не знать, сказал Коля, вытащил салфетку из подставки и стал сосредоточенно складывать ее в квадраты и треугольники.
Да ты че, мы даже не переписывались.
Я, кстати, так и не в курсе, что у вас случилось тогда.
Я снова потянула за ноготь, снова почувствовала резкую боль и убедилась, что оторвать его не получится.
Если кратко, мы были мелкими и вели себя как мелкие. А если длинно, то я сама не знаю. Как ее мама?
Я представила, как красивая женщина с красными волосами одевается во все черное, плачет три дня, а потом идет есть любимую Сонину пиццу. Еще я представила, как ей впервые за много лет приходится звонить бывшему мужу – и это получается не сразу, он давно поменял номер, а его мать, Сонина бабушка, не поменяла, так что сначала нужно позвонить ей – она узнает новость раньше отца. Еще я представила, как прошли последние две недели Сони. Она была стойкой и нейтральной. Циничной. Она морщила губы, когда видела сторис на черном фоне, и говорила гнусаво соседке по квартире: «Такие все нежные, как будто раньше в мире ничего подобного не происходило». Если бы мы продолжали быть подругами, я бы использовала это как повод, чтобы навсегда с ней разругаться.