Вообще хэзэ, не разговаривал ни с кем, кто был на похоронах. Это, наверное, дурацкая мысль, но мне кажется, время было… Не было такого, что у ее матери горе, а все вокруг веселятся. Все в трауре были, притихшие. Каждый из-за своего, но какая разница.
Коля сделал последние сгибы на салфетке и поставил передо мной оригами-лягушку.
Я за последние месяцы штук триста таких собрал, сказал он и нажал лягушке на хвост. Лягушка умела прыгать.
Коля рассказал, что Соню кремировали. Сожгли, а потом аккуратно пересыпали в урну. Или неаккуратно? Они стараются пересыпать прах так, чтобы ничего не просыпать? Сколько граммов пепла получается из шестидесяти пяти килограммов? Я знала, что мы оба подумали: «Это тоже в ее стиле». Я не знала точно, что мы имеем в виду. Я расспросила Колю про его родителей, объяснила, кем сейчас работаю, услышала в ответ больше удивления, чем ожидала, пообещала, что мы еще увидимся, сходим куда-нибудь, понадеялась, что мы сходим куда-нибудь, нежно, чтобы не скомкалась, положила бумажную лягушку в карман и пошла домой.
Закатное небо было красно-розовым, летали чайки, и в их животах отражался свет, голуби топтались по колено в грязной луже. Я чувствовала себя живой. Придурочно живой. Экстраживой, с добавкой по акции, с тремя зелеными плюсами. Я пережила Соню. Я теперь навсегда живее, чем она. Что бы я ни делала, я всегда буду «-ее» Сони, потому что Сони больше нет. Я почувствовала все, что у меня есть. У меня есть ноги и руки, и у меня есть два ряда острых зубов, и у меня есть живот. На улице было тихо, и я слышала звук своих шагов, сухой и плотный, как кожа на маминых руках. Нереалистичный звук. Я не была уверена, что это настоящие шаги, а у меня настоящие руки и ноги. Проходя мимо черного фонарного столба, я потрогала его, металл был не холодный и не теплый, уличной температуры, комнатной температуры, я автоматически оторвала бумажку от объявления, на ней был номер телефона и женское имя. Я не была уверена, что эта женщина существует. Зрение не фокусировалось на имени с бумажки, потому что тряслась рука, она была, но не слушалась, и идти стало очень легко, невесомо, что-то разлилось из груди по всему телу, я услышала внутри собственное дыхание и почувствовала, как много сил нужно, чтобы на каждом вдохе грудью натягивать майку.
Мимо проехали три набитых полицейских машины. Водитель одной из них посмотрел мне в глаза и не улыбнулся. Это не напугало меня. Мне не стало интересно, куда они едут. Полицейских машин не было, или они были. Я была, или меня не было. Смерть была. И была страна, в которой все было или ничего не было. Один шаг прохрустел, я подняла ногу и посмотрела на подошву. Пока мы с Колей сидели в кофейне, прошел дождь, и много улиток выползло на улицу. Я раздавила улитку. Соня считала деньги на сигареты поштучно и планировала завтрак перед сном, а теперь вместо нее – ничего, просто совсем ничего, закончилась, а мир продолжился, будто не она его держала. Весной я пыталась объяснить Кириллу, почему плачу, я говорила: «Ты понимаешь, я наконец-то повзрослела. Только теперь. Я наконец-то чувствую, что взрослые – это я, и я не знаю, как с этим обращаться. Люди умирают, а я взрослая, и это теперь мое дело – умирание людей, потому что это дело взрослых, меня не отгородят по праву ребенка, не задернут шторку, не скажут, что там нечего смотреть, я теперь та, кто должен смотреть, кроме меня некому». Все это было тогда неправдой.
Очередь вытягивалась из овощного магазина на улицу, начался сезон арбузов. Я не знала, что выучила код от калитки, но, оказывается, выучила, потому что не помнила, как очутилась в парадной и поднялась наверх. Я достала из сумки связку ключей и подумала, что они звенят не как обычно. Будто кто-то перепутал файлы и наложил на ключи треньканье велосипедного звонка. Из кабинета Юлианны звучал мужской голос. Кажется, это тот, у которого пропал отец. Я заперлась в ванной, одним движением сняла джинсы вместе с трусами и носками и встала с головой под горячий душ. Обычно я беспокоилась, что помешаю Юлианне, но теперь хотела этого, поэтому на полную громкость включила Shortparis, я хотела, чтобы она сказала: «Ну и музычка у тебя, что-то случилось?» – и я бы ответила: «Да, Юлианна, случилось, я о ней ничего не знала лет восемь, мы даже не были подписаны друг на друга в Инстаграме[6], а теперь она умерла и заставляет меня как-то на это реагировать, ее нет, а я все равно хочу ей угодить, понять, чего она ждет от меня». Я села на корточки и положила душ на макушку. Я чувствовала, как сложно воде пробиваться между резиновыми пупырышками на душевой насадке и моим черепом. Я видела пухлые руки, белые, как с картин из Третьяковки, короткие пальцы с чистыми трапециевидными ноготками, желтоватый отколотый клык, объемную родинку на мочке левого уха, я попыталась представить, как все это гниет и разлагается, пальцы становятся худыми, тонкими, такие она всегда хотела, полилась холодная вода, я покрутила кран, чтобы вернуть горячую, и подумала, что ее пальцы никогда не станут тонкими, они сгорели, а я даже не знаю, точно ли она просила об этом, или дело в том, что тело из Москвы в Сибирь везти дороже, чем урну, урна – это всего лишь вазочка, как моя с засохшими ромашками, из которых вылупляются мошки.
Живот ныл, хотелось прямо сейчас пойти и что-то делать, что-то правильное – скорбеть или плакать, что-нибудь, чем она была бы довольна, но я только думала и ничего не чувствовала. Я представила пепел. Я представила Соню. Я представила пепел. Я представила много кучек пепла, и все – одинаковые, одну не отличишь от другой ни по размеру ноги, ни по профилю магистратуры. Я подумала: у Сони внутри тоже жужжало, все поэтому. Она вся гудела, и кожа у нее слегка вибрировала, а я не замечала и не слышала, и все было из-за этого: из-за этого я таскала ее пьяную по лестницам, из-за этого она взахлеб рассказывала мне за гаражами про своего отца, а зрачки у нее были огромные, во весь глаз. Она пыталась сделать так, чтобы внутри замолчало. Я подумала: это правильно, что Соня умерла, когда загудело повсюду. Оторванный ноготь свободно болтался на пальце. Я надеялась, если распарить его, он поддастся, но стало только хуже. Я представила пепел. Я попыталась отгрызть ноготь, не смогла, больно. Нужно было его отрезать, но ножниц у меня не было. Я вылезла из душа, открыла шкаф под раковиной, достала коробку, в которой Юлианна хранила всякие аккуратные мелочи вроде лезвий для бритвы и скребков для языка, и нашла там маникюрные ножницы. Они были туповатыми, я с трудом срезала ноготь и кинула его в унитаз, помыла ножницы с мылом, насухо промокнула полотенцем и положила обратно, ровно туда же, откуда взяла, под полоскатель для горла. С меня натекла большая лужа, я повозила по ней джинсами и, подцепив ногой, забросила их в стиральную машину.
Я выключила музыку. Мужской голос за стенкой продолжал говорить, он, наверное, слышал мой шум, и Юлианна тоже слышала и, наверное, была недовольна. Я хотела, чтобы после сессии она заглянула ко мне поговорить об этом, а я бы расплакалась, и она бы почувствовала себя виноватой и впервые бы ко мне прикоснулась. Я полистала уведомления. Мамино сообщение: «Привет! Ты мне сегодня приснилась!)))» висело непрочитанным вторые сутки. В рабочих чатах обсуждали нейросети и релиз новой главы, меня несколько раз тегнули. Ничего не случится и не рухнет, если у истории про любовь с вампиром вообще не будет никакого финала, разгребу все завтра. Мужчина в кабинете Юлианны говорил: «Уже не знаю, кому верить». Я села на подоконник в своей комнате, снова пошел дождь, я провела рукой по мокрому карнизу и облизала пальцы. Дождь на вкус был как пыль. Я нашла в Инстаграм[7] страницу Сони. Закрыта. Интересно, всегда была или мама закрыла уже после. После смерти или после кремации? Я представила пепел. Почему она не удалила ее аккаунт совсем? Стены дребезжали, кровать скрипела, хотя меня на ней не было, и мне казалось, я слышу, как тонко жужжат мошки, они говорят мне: «Таких Сонь – тысячи, ты же знаешь. Посмотри на каждую, не упусти никого». Не буду же я отправлять запрос. А если примет? Мне нужно посмотреть только одну секундочку. Я зашла в новостной канал и вместо Сони нашла там фигурантов, диверсантов, атомы, суперкомпьютеры, доклады. Я зашла в другой новостной канал и прочитала про энергию, проверки, первое сентября, поднятые флаги, разговоры о важном, я спросила себя, что важно для меня, подумала о маме, о Коле, о письме, о работе, о городе и не нашла ответа. Комната резко стала ощущаться пустой, как будто из нее вынесли всю мебель. Я вспомнила о девочке с дредами на переходе и о глобальном потеплении. Я почувствовала себя чужой в собственном теле, как будто за компанию пришла в гости к бабушке одноклассницы и теперь слушаю, как ее за что-то отчитывают, и не знаю, куда деться, потому что это место не мое, оно не хочет укрыть, защитить, не хочет, чтобы мне было спокойно, все запахи здесь липкие, а все текстуры сомнительные. Я пролистала аккаунт Коли на год назад. Я видела теннисный корт, бутылку крафтового сидра, дорогой аэропортный сэндвич, тропические пейзажи, рабочую тетрадь по английскому, я видела взлетающий самолет, пограничника, шлепающего печать в красный паспорт, я видела девушку, которую Коля придерживал за талию, я перешла в ее аккаунт, открыла последнюю фотографию на фоне средневековой башни, приблизила лицо, руки – аккуратные, с длинными пальцами и круглыми выдающимися костяшками посредине, с острыми темно-синими ногтями. Я увидела фото, на котором она целуется с парнем. Я сверила даты. Я зашла к каждой девушке, которая хотя бы раз комментировала Колины фотографии. Я приближала лица. Я приближала руки. Я вернулась в Телеграм и подписалась на несколько новостных каналов. Мне нужно быть в курсе, чем живет мир, мне нужно быть в курсе, чем живет Коля. Дождь лил.
Я вспомнила, как он улыбался, когда говорил о компании, с которой познакомился в эмиграции. Я подумала: под «приятными и интересными ребятами» он имел в виду не их всех, а только эту девчонку. Я вспомнила, как он бросил