Как-то вечером я нашла в соцсетях Сонину маму. У нее все еще красные волосы, она такая же красивая, как в нашем детстве, но подсохшая. Последняя фотография – в шубе и с букетом, на фоне заснеженного города. В альбомах были Сонины фотографии и нигде не было упоминания о ее смерти. Сначала я хотела добавиться к ней в друзья, но у меня был пустой аккаунт без аватарки, который я создала за десять минут до этого. Я написала: «Оксана, здравствуйте. Это Вера, мы с Соней дружили в детстве». Я не знала, что дальше. До меня дошли слухи, что у Сони остановилось сердце, потому что она напилась и объелась таблеток разом, это правда? А почему вы сожгли Соню? А как вы это переживаете? А когда вы позвонили Сониному папе, чтобы сообщить о смерти дочери, ваши чувства вспыхнули снова и у вас начался тайный роман? А новости вы читаете? А вы за тех или за этих? Вы добрая или злая? Я стерла сообщение и написала то же самое еще раз. Ночь дребезжала, холодная улица за открытым окном молчала, все спрятались в тыквенные латте и яблочные пироги, клавиши щелкали отчетливо, как когтистые ножки маленького животного, ежа или щенка. Только «ж» заедала, потому что я вечно ела перед компьютером и крошила на клавиатуру, получилось: «Мы с Соней друили в детстве». Я отправила скриншот Коле и сказала, что собираюсь написать Сониной матери, но не знаю что, мне неловко и я не умею общаться со взрослыми.
ахахахах, с какими взрослыми
ты сама кто
ты понял, о чем я
блин, ну
а че ты хочешь от нее?
сама не знаю. спросить, как дела
то есть, типа, в цирк сходить?
Я разозлилась, что Коля меня не понимает, но он написал: «Не думал, что ты такая циничная сука», и мне стало очень страшно и одиноко. Я моргнула, и это сообщение исчезло, а страх и стыд остались. Видимо, я правда собиралась попросить мать, у которой недавно умерла дочь, чтобы она посочувствовала мне, не общавшейся с ее дочерью восемь лет. Я не стала ничего отправлять, удалила фейковый аккаунт, а потом зашла в аккаунт Сони, чтобы в очередной раз проверить, что он все еще закрыт.
Среди вещей, которые я выбросила, была моя единственная осенняя куртка. Ветер стал настойчивым, острым и разбирал на волокна нитки свитеров. Пустой белый магазин в середине Лиговского был территорией Кирилла, я заходила туда с ним, следовала хвостиком и кивала, когда он предлагал что-то примерить. Теперь я была одна. Смелая, самостоятельная и с деньгами за работу, которая за два месяца успела мне разонравиться. Девушка с каре и короткой челкой развешивала на рейле футболки и едва на меня посмотрела, но я все равно поняла: она считает, что я здесь ничего не куплю. Тогда я решила, что обязательно уйду с пакетом. Я потрогала немягкие длинные пальто с объемными подкладками на плечах и по привычке оглянулась, чтобы спросить Кирилла, что он думает. Нет, я теперь сама. Нужно решить, что мне нравится. Что мне идет. В чем я себе нравлюсь? Я примерила зеленое, потом такое же серое и такое же бордовое. На всякий случай я примерила размер побольше. Я смотрела в зеркало и не понимала, красиво это или нет, просто была я и на мне висело пальто, я мысленно пролистала девушек из Колиных подписок и их фотографии с заниженной экспозицией, прикинула, могла бы я встать рядом с одной из них и не выделяться. В сером – очень даже. Я мельком посмотрела на ценник, чтобы не выглядело, будто я сомневаюсь, из двух размеров выбрала тот, что побольше, и пошла на кассу. Было холодно, и мне хотелось сразу надеть пальто, чтобы дойти в нем до дома, но я вспомнила, как мама спрашивала меня на рынке в детстве: «Хочешь, сразу в этом пойдешь? Щегольнешь во дворе» и позволила сложить пальто в большой белый бумажный пакет.
Наличные или по карте?
По карте.
Карты нигде нет. Карта в сумке, а сумка на ручке двери, а дверь в квартире Юлианны, а квартира Юлианны – вдоль по реке километра три.
Вы до скольких работаете?
До двадцати двух, еще сорок минут.
Ага, я тогда сбегаю за картой и вернусь. Извините, до сих пор не могу привыкнуть, что телефоном не расплатиться.
Я одна, я сама по себе, и я не справилась, девушка с челкой теперь считает, что я на это пальто копила месяцами и так разволновалась в день икс, что все спутала. Об этом я думала в такси по дороге домой, слушая, как по радио обещают «открывать новые имена в отечественном кино». Юлианна в этот день работала допоздна, за дверью кабинета текли психологические процессы, по тротуару перед домом текли, заведенные ветром, тонкие грязные дождевые струйки, через дорогу текла река, а через реку – двое рабочих в оранжевом натягивали новый билборд, пока что было видно только правый верхний угол и портрет человека в камуфляжной каске, который забавно соединялся с большим обручальным кольцом с предыдущего плаката, рекламирующего ювелирный магазин. Я запрыгнула в следующее такси, водитель ехал в тишине, и я подумала: жалко, что нельзя попросить его убавить громкость мыслей.
Все в порядке, не дует?
Все супер, но, если можно, отключите мне голову.
У дверей магазина я вытащила из сумки карту и убедилась, что она есть и я ее не придумала, а потом убрала обратно, чтобы продавщица не подумала, что я всю дорогу держала карту в руках, как большое сокровище, зашла в онлайн-банк, убедилась, что денег хватает, и только потом переступила порог. С пакетом я прошла несколько метров, завернула в туалет «Подписных изданий», с хрустом утрамбовала пакет в маленькую металлическую мусорку для туалетной бумаги, побродила среди книг и вышла в новом пальто. Было тепло и темно. В витринах отражался непривычный силуэт. Я сфотографировалась и отправила Коле. Он написал: «Вау, пальто огонь». Я снова посмотрела на свое отражение и убедилась, что выбор правильный, пальто мне идет, в нем была какая-то новая взрослость. Я подумала, что идеальным завершением вечера будет встретить Кирилла, который бы сказал: «Ого, снова поменяла имидж». Дома я повесила пальто на крючок рядом с практичной спортивной курткой Юлианны, посмотрела на несколько кучек одежды, разбросанных по комнате, и поняла, что ни одна из цветных вещей, которые я скупала, под это пальто не подойдет. Рабочие исчезли с билборда, мужчину в каске крепко пригвоздили по четырем углам, чтобы не сдуло, и теперь он заглядывал в мое окно. Рядом красными буквами было написано: «Настоящая мужская работа».
С баннером я здоровалась каждое утро, а в одно из них позвонила маме. Закончив короткий рассказ о Соне, я подумала: «Сейчас она скажет: господи, как так?»
Господи, Верун, как же так, сказала мама.
Не знаю, мам. Говорят, таблетки и алкоголь.
Какие таблетки?
Ну какие-то, которые нельзя мешать с алкоголем.
Господи, Вера, ты, главное, будь аккуратнее, сказала она, а я вспомнила случай с качелями и подумала, что так было всегда: для мамы весь опыт мира – это потенциально мой опыт. Все, что произошло с кем-нибудь, может произойти и со мной. Наверное, я воспринимаю себя так же. Хотелось еще поговорить о Вере.
Я не принимаю никакие таблетки, мам.
Такое горе. Надо маме ее позвонить, у меня где-то был телефон…
Зачем?
Ну как это, ответила мама и замолчала. Ладони закололо от мысли, что мы с мамой – один человек и я отчитала ее, как несколько дней назад отчитала сама себя от лица Коли. Мне хотелось наброситься, прижать ее и понять, что она чувствует на самом деле. Я долго говорила о том, что впустую проявлять сочувствие бессмысленно, если уж помогать, то надо помогать нормально, вещественно – деньгами, например, но сейчас, когда похороны прошли, зачем ей уже деньги, Соню, кстати, кремировали, сожгли, потому что это дешевле. Мама слушала, потом молчала, а потом вдруг сказала:
Сонька всегда крепенькая была. Ты белая такая, даже желтая, я тебя однажды из-за этого повела печень проверять, испугалась, а врач говорит: все нормально с печенью, просто такой у вас желтый ребенок. А Сонька была розовой и ела за двоих, ты помнишь? Ночевала у нас, я вам накладываю, она свою порцию съедает и твоей половину, а через час слышу топот, выглядывает: есть у вас еще что-нибудь покушать? Отца это раздражало нашего, он говорил, своих детей кормить надо.
Каких детей?
Ну тебя… Это он так говорил просто.
Понятно.
Мы тебя к бабке водили, ты не помнишь, спросила мама. Я помнила отца, который возмущался, что надо тащиться на другой конец города в выходной по жутким пробкам, помнила, как он барабанит толстыми пальцами по нагретой приборной панели, помнила частный сектор – земляную дорогу с двумя продавленными полосами от колес, по которой машины ехали навстречу друг другу, деревянный одноэтажный домик, то ли зеленый, то ли синий, и темный длинный коридор, весь состоящий из такой же длинной низкой лавочки, усеянной смирными нервными людьми.
Не помню, ответила я.
Ты совсем слабенькая была. То нос, то уши. И все на мне висела, когда болела, невозможно отлепить. Мамсик. Мама, мама. Только одно вылечим, выйдешь в садик – другое подцепишь. И истерики у тебя были, помнишь?
Я помнила жуткий гул в квартире и во всем мире, темноту, которая не проходила, когда я открывала глаза, я очень хорошо помнила, как это – бояться, что мамы не будет, и уже не придумывать причины, по которым она исчезнет, понимать, что никто больше не будет церемониться и объяснять, куда делась мама, сейчас она успокоит меня, зайдет в туалет и никогда оттуда не выйдет, пропадет просто так, без причины, без доводов, а все будут делать вид, будто так и надо, будто мамы пропадают каждый день. Я помнила, как бабушка с черными глазами вздыхает: «За что нам такое, за что бог такое наказание послал» и причитает, охает, как плакальщица на похоронах, а я так кричу, что не слышу своего крика, но очень четко и чисто слышу, как мама молчит, мама клеит обои в бабушкиной комнате, стоя на моем синеньком стульчике, мама обиделась и больше со мной не разговаривает, мама так больше не может, у нее это уже вот тут сидит, все эти мои выкрутасы, а я знаю, что таймер тикает, время ссыпается, собака сейчас раздерет пуховую подушку и ее будет уже не собрать, если я не успею получить от мамы хотя бы слово, ее заберут, но чем сильнее я кричу, тем сильнее и глубже она молчит. Мама, пожалуйста, скажи мне что-нибудь, мама, поговори со мной, когда ты молчишь, мне кажется, что меня не существует, а если меня нет, то как я буду с тобой рядом, ты хочешь, чтобы меня не было, я знаю, что ты написала это в бумажке для шампанского на Новый год, я бы дала тебе все, чего ты хочешь, но не это, я уже не могу исчезнуть, я уже не смогу исчезнуть, я уже не захочу исчезнуть, я согласна стать с тобой заклятыми врагами, как из мультика, и только ругаться, кричать друг на друга, только давай кричать вместе, давай я буду кричать не одна, давай друг друга обжигать, топтать, видеть, посмотри на меня, мама.