Не помню, мам, сказала я.
Ты так кричала, мы думали экзорциста вызывать. Я тебя как-то на физио повела, а заодно взяла талон к неврологу. Он тебя осмотрел, такой смешной пожилой дядька с усами, и сказал, мол, вам, мамаша, к психиатру надо. А я так испугалась, доча, оно того не стоит, психиатры – ты же знаешь, мало ли, отметку какую-то поставят, как оно на жизнь повлияет, кто скажет. Ну мы и поехали к бабке, она на воду пошептала, трехлитровка воды такая, – я знала, что мама придержала телефон плечом, чтобы показать руками высоту банки. – Нужно было с собой привезти. Ты правда поспокойнее стала. Потом куда-то делась эта вода. То ли ее как-то по-особенному нужно было вылить, плохую энергию слить… Не помню.
Я помнила маму на пассажирском сиденье с большой прозрачной банкой на коленях, как будто мы купили на птичьем рынке рыбку и везем ее домой. Я помнила банку у изголовья и как сильно мне хотелось из нее попить, но я знала, что тогда случится что-то плохое, поэтому просто разглядывала ее, лежа на боку. Я помнила, как отличала задверные шаги мамы от любых других шагов и как расслаблялось тело, впитывая в себя тепло одеяла, когда я убеждалась, что она здесь, никуда не делась, и как я тут же по-кошачьи напрягала слух, надеясь, что шаги остановятся возле моей комнаты и мама зайдет.
Теперь понятно, почему у меня с головой не все в порядке, сказала я и засмеялась.
Что ты такое говоришь, доча. Отличная у тебя голова. Просто нужно пропить магний и железо.
Мама рассказала, как, когда и в каких дозировках принимать витамины, передала привет Кириллу, а я подумала, что пора бы ей сказать, и ничего не ответила, она тоже молчала, мы помолчали несколько минут, и я положила трубку. Соня умерла, и теперь это было точно. Стала главным горем в жизни своей матери, главной ее тайной, главным проверочным фактом для четвертого свидания, и на этом все. Я открыла рабочую таблицу, полистала туда-сюда, переглянулась с огромной головой военного в окне. Я даже привыкла, что он заглядывает через плечо и проверяет, «как у меня продвигаются дела». Пора было дать ему имя.
Не знаю, почему я решила, что стану литературным Робин Гудом, буду красть из Юлианниного кабинета человеческие души и выкладывать их перед теми, кто приходит развлечься и пофлиртовать с выдуманными персонажами. В каждую историю, которую я приносила, меня просили добавить «магии, остроты и секса». Чтобы хоть на что-то опираться, я читала форумы. Люди там были грустными, бездельными, одинокими, занимались сексом в лифтах, туалетах кинотеатров, за придорожными шашлычными, а потом самыми банальными словами описывали это в темах с названиями «Самый необычный 18+ в вашей жизни», потому что недостаточно было, что секс случился, нужно, чтобы кто-то его увидел и лайкнул, и я видела и пользовалась этим, превращала его в еще более нереалистичные сюжеты, которые завышали ожидания, круг замыкался. Компания, в которой я работала, была болезненным, только начавшим пробиваться стартапом и могла развалиться в любой момент, я подумала: хорошо бы это случилось завтра. Мне стыдно было увольняться через два месяца работы, плюс некуда было идти, а если бы они закрылись, я бы стала вынужденно безработной и говорила бы: «Представляете, работала в стартапе, а он прогорел», и это было бы как смерть лучшей подруги, как муж, который, ничего не объясняя, бросает одну со счетами за квартиру. Нужно было прописать нового персонажа – египетского полубога с голым в ближайшей перспективе торсом. Я думала о Коле. Я думала о трехлитровой банке. Я думала о банке и пепле, который плавает в воде. Я погуглила: «заговоренная вода». По одной из первых ссылок был магазин, который продавал воду, разлитую по маленьким бутылочкам с минималистичной этикеткой, как комбуча в модной кофейне. Я прочитала: «Вода обеспечивает увеличение чувствительности к энергетическим сигналам и интуиции, что помогает замечать подсказки судьбы и принимать правильные решения в любовных отношениях». Я проверила диалог с Колей, сухое сообщение, на которое я заставила себя не отвечать, висело последним уже сутки, я на секунду задумалась.
Это уже через край, умная же баба, Вера. Никакой заговоренной воды, ты таким не занимаешься, сказал военный с плаката, из его рта вылетел большой густой комок слюны и растекся лужей по граниту.
А у меня правда что-то с головой? Я попыталась вспомнить, когда зажужжало, когда впервые завибрировало в коленках. Мама клеила обои в комнате бабушки, когда мне было семь. Значит, уже тогда. Я подошла к зеркалу и смело потянула себя за волосы. В руке ничего не осталось, потому что я здорова и жива, привлекательна без всякой воды.
Вот бы еще уговорить себя на работу. Я честно пробовала. Но деньги уже не впечатляли, я узнала, как с ними жить, и было совсем неважно, что их платят за тексты, – все, что я писала, было незначимым, незначительным, отупляющим, я не меняла жизни и не спасала мир, я только помогала людям бежать от реальности, обманывала, обещала то, чего с ними никогда не случится. Мне не нравилось думать, что я вырасту в редактора или еще кого-нибудь. Я придумывала для героини любовную линию вроде: «Он хищно посмотрел на нее и сказал: „Мне нравится, когда твои губы становятся фиолетовыми от вина“. Официант протянул терминал, и он приложил карту. Карина заметила, что на правой руке у него резинка, и удивилась. Его волосы были короткими, почти ежик. Через полчаса, когда она наклонилась с пассажирского сиденья машины, чтобы расстегнуть пуговицу на его брюках, он этой резинкой собрал ее длинные черные волосы в хвост. Карина задрожала», и мне очень не нравилось. Не нравилось, что любое рабочее сообщение скакало в голове эхом Кирилловых слов: «Это же манки-джоб». Мне, похоже, просто ничего не нравилось. Я знала: если бы Коля повторил хоть раз, как тогда, в первую встречу, что придумывать визуальные новеллы – это необычно и интересно, если бы я уловила его восхищение, смысл бы нашелся, и мне от этого было не по себе, противно и страшно, но я держала эти чувства в контейнере с плотной вакуумной крышкой и даже не смотрела в его сторону.
Вика продолжала обо мне заботиться и прислала ссылку на литературный журнал, про который я ничего не слышала. Искали рассказы. Тема: большие перемены. Дедлайн – вот-вот. Сначала я закрыла сайт, потом вернулась. Это же единственное, в чем я уверена, это то, что мне нравится без подтверждений от всяких Коль, сколько можно откладывать и ходить кругами. Юлианна сказала однажды на кухне: «У меня этих историй…», и я ей тогда позавидовала, подумала: мне бы хоть парочку – я бы показала, что могу. Теперь все ее истории у меня, выбирай любую, красиво формулируй и отправляй, подставляй лицо солнышку, наслаждайся. И я даже знаю, какую выбрать.
В простом редакторе я вырезала из больших аудиозаписей все сессии женщины, которая боялась лифтов, пронумеровала и сохранила в отдельную папку. Получился самодельный восьмисерийный аудиосериал. Я вышла из дома утром, захватив засохшие ромашки, чтобы наконец избавиться от них, а вернулась вечером, с промокшими ногами, разрядившимися наушниками, обветренными костяшками рук и полностью сложившимся сюжетом: человек, ради которого девушка не уехала с мужем в Лондон, оказался на девять лет старше и, судя по всему, хотел просто пару месяцев поиграть с ней, расслабиться, а больше ничего не хотел, но ей еще предстояло это понять, потому что понять – значит признать, что мир рухнул и придется строить его заново, а этого никому не хочется, это никому не приятно, и намного уютнее терпеть странные обвинения и оставлять на ногах вмятинки от ногтей, когда он снова пропадает и сбрасывает звонки. Хотелось спать, и я пообещала себе, что начну писать утром, полночи вертелась от нетерпения, проснулась без будильника и сразу села за стол. Именно о той Вере, какой я была эти два дня, я всегда мечтала. Не хотелось есть, только пить. Не нужно было постоянно читать новости. Про Колю я не забыла, он бы и не дал про себя забыть, потому что долго не появлялся онлайн, а потом высвечивался в пять утра, но работа над текстом отвлекала, и было намного проще не думать о том, что он делает и чего не делает, проще выдерживать интервалы приличия, прежде чем написать, чтобы получить ответ из пары слов, я даже боялась, что он позовет меня куда-то именно сейчас и придется отвлечься. Моя задача была простой, механической, как у швейцара: я открывала дверь, а текст сам заходил и устраивался. Я в него верила. Я думала: хорошо бы поменять детали, города, профессии, я несколько раз попробовала заменить Лондон на Берлин, а лифты на поезда, но история сразу плесневела, становилась похожа на все то, что я пишу по работе, и тогда я решила, что достаточно уступить имена, ни Юлианна, ни женщина, боящаяся лифтов, такое не читают, а даже если случайно прочитают – ничего не докажут и даже не подумают доказывать, решат, что им это показалось, бывают такие совпадения, близнецовые жизни, вот же смех. Я чихнула.
Правду говоришь, сказал военный. Я выбрала ему доверять. Мне казалось, за эти два дня выражение его лица изменилось, стало мягче и добрее, даже каска чуть съехала набок, приоткрыв высокий лоб. Писать бы мне так еще неделю без остановки – она, может, вообще расстегнется, спадет, а военный размякнет и уйдет с билборда.
Потом постучалась Юлианна. Я представила, как она, думая, что я не замечаю, заглянет мне за плечи, всмотрится вглубь комнаты, все ли в порядке, не валяется ли пустых стеклянных бутылок или людей, и скажет: «Ты стала странная. Тебе нужна помощь?» – а я ей отвечу: «Я, Юлианна, пишу рассказ, я настоящий рассказ пишу, я наконец ухватила что-то, за чем долго-долго гналась». Я представила, как она деликатно отодвинет меня и пройдет в комнату, сядет на кровать, попрыгает, услышит, что скрипит сильнее, чем раньше, что я расшатала пружины, оглянется по-хозяйски и скажет: «Я все знаю. Я знаю, что ты делаешь, я оставила в кабинете камеру и видела, как ты подкладываешь свои диктофончики, ты больная, это не сериал, так нельзя», а я сожмусь сначала до дыни, потом до персика, потом до сливы, потом до сухой горошинки, закачусь под шкаф, где я ни разу не вытирала и не пылесосила, и среди пыли она меня никогда не найдет. Ладони завибрировали, и, взявшись за ручку, я почувствовала, что дверь вибрирует тоже.