А он сам как же, который защищать уйдет, – вернется назад или нет, спросила я у военного, но он поднес палец к губам и попросил молчать, чтобы не пропустить, как уполномоченные во многом лица подтверждают сказанное кровью, а кровь у них – из сока алых цветочков, не доехавших с отцом до младшей дочери. Небо было как в новогоднюю ночь – всем на уровне глаз – и ребенку, и старику, и на всех смотрело одинаково, потому что знало, что все сейчас не спят и на него таращатся, а кто спит, тот проснется сразу в новом мире и пропустит переход. И желтый дом напротив ходил ходуном, вот-вот отрастит ноги, разогнет колени и сбежит.
Хотелось разбудить Юлианну и всю парадную, стучаться в двери. Коля был онлайн три часа назад. Кирилл был онлайн пять часов назад. Я мокрая залезла под одеяло, завернулась в трубочку и выключилась, как по волшебству, а через три часа проснулась от первого же будильника. Сбылось то, что почудилось в детстве, и пошла колонна из отцов, а матери даже не думали их отговаривать, но я теперь была взрослая и не знала, что делать и как реагировать, потому что отцы мне теперь не отцы даже, а просто мужчины, а небо этот мир праздновало, оно не отличало хорошего от плохого, только большое от маленького, грандиозное от незначительного. Небо растянулось стеганым матрасом за спиной у военного, который снял каску, чтобы проветрить голову.
Хотелось пройти по улице и посмотреть в совершенно неуполномоченные лица, чтобы понять, что чувствовать, но к врачу я успевала только на такси. В машине было тихо, даже на приборной панели ничего не гремело и не щелкало. Водитель, молодой, лет сорока, никак не давал мне поймать свои глаза в зеркале заднего вида, и я решила вслепую бояться за него, даже если сам он не боится. Повернув на Обводный канал и остановившись на бесконечном красном, он вздохнул, как собака, которой снится беспокойный сон.
Что ж поделаешь, надо будет – пойдем, сказал он в никуда, помолчал полминуты, ударил рукой по рулю, обитому кожзамом, и добавил: «Да как так-то».
Началось. Мы с ним снова заодно. Практически семья. Началось: мы все снова понимаем друг друга без объяснений, без необходимости вводить в контекст и рассказывать детали. Сталотак спокойно, что меня разморило. На стекле остался жирно-влажный след моего лба.
Ты как там, написала я Коле.
Ты как там, написала я Кириллу.
Ты как там, написала я Вике.
Пищали стеклянные турникеты, шуршали синие и зеленые, на выбор, бахилы. Люди в холле частной клиники занимались своими делами. У Давида Георгиевича, онколога-дерматолога, наверняка был сын, за которого нужно бояться. Был или нет – я пыталась понять сначала по рукам, потом по крою халата, потом по тому, как он сказал: «Раздевайтесь вон там». За ширмой не стало понятнее, уйдет ли его сын защищать кисельные берега, и кричит ли у врача внутри, и хочется ли ему разбить уполномоченное абсолютно во всем лицо, поэтому я глупо встала посреди кабинета. Соски затвердели от холода и нагнали стыда. Я как будто пришла сюда поговорить уже совсем не о родинках, поэтому не понимала, почему Давид Георгиевич собирается меня осматривать, вместо того чтобы признаться: «Утром сыну билеты в Казахстан купили, вот так вот» и попросить сочувствия. Он провел пальцем по моей грудной клетке, и резиновая перчатка с трудом проскользила по коже. Вытянутый металлический приборчик увеличил родинку.
Роскошная родинка, девушка, сказал врач, и я улыбнулась, но он не увидел, потому что задержался у ключицы, там, где была другая, маленькая родинка, самая обычная, давнишняя, она на всех детских фотографиях есть.
А вот это интересно, сказал он, и его седая нахмурившаяся бровь прилипла к черному пластмассовому ободку на приборчике, и он стал похож на микрофон с ветрозащитой. Я представила, как, выйдя из кабинета, отправлю одинаково страшные сообщения и Коле, и Кириллу, и оба приедут меня забирать, а я буду плакать и ничего не смогу объяснить, и не будет места для ревности и разбирательств, потому что трагедии сплавляют, мы станем один организм и уедем куда-нибудь, чтобы спасти сначала их, а потом меня.
Вы не переживайте, возьмем частичку, посмотрим, сказал врач и снял белую шапочку, чтобы показать мне лысину. Я подумала: это его обычный успокаивающий жест, экстренный, когда все совсем плохо, но не хочется паники. Так, без шапочки, он отвел меня в процедурный кабинет, вколол под ключицу обезболивающее, через несколько минут надавил на нее пальцем и спросил, чувствую ли я что-то. Я хотела уточнить, что я должна чувствовать, и пожаловаться, что никто никогда мне этого не объясняет, но честно ответила, что я ничего не чувствую. Тогда он повозил по мне скальпелем, наклеил пластырь и радостно показал баночку с красной крышкой, как для анализов, где в прозрачном растворе плавал крохотный коричневый кругляшок.
Вы же сказали «частичку».
Да что ж там от нее отрезать, я это так, для спокойствия, – он поднял баночку, как бокал. – Частичка вас, девушка. Исследуем сразу всю.
Ковыряя под толстовкой край пластыря, я вышла на Конюшенную. Она вся превратилась в звук: сигналы машин, визжание калитки, мои шаги по сухому асфальту, мои шаги по мокрому асфальту, шуршание чьей-то куртки, быстрый стук длинных ногтей по экрану телефона.
Кирилл отвечал: «Норм. Брони обещают», и я вспомнила, почему мы расстались.
Вика отвечала: «Я ок. Мы тут помогаем уезжать мальчишкам, они в полном ступоре, нужны дополнительные руки. Коннектить с шелтерами, искать попутчиков, просто даже консультировать и подсказывать, как, куда лучше в конкретной ситуации. Я помню, что ты не волонтеришь, но это относительно безопасно. Хочешь помочь?» – и я решила подумать.
Коля ничего не отвечал, хотя прочитал. Я почувствовала наконец право разозлиться, разозлилась и написала: «Хоть что-нибудь напиши, где ты, что ты, я же волнуюсь дико», в руках у меня оказался купон на сет роллов со скидкой, гигантская бутылка соевого соуса спрашивала красивым поставленным голосом человека, пять лет назад плакавшего от счастья, что с первого раза поступил в театральный: «Грустите, девушка?» Мне захотелось забраться на него, как на дерево, но я сказала: «Давайте возьму побольше», засунула в сумку полпачки флаеров, думала сделать из одного лягушку, которая умеет прыгать, подарить соусу и пообещать, что это его сохранит и сбережет, но ушла молча. Я же так и не научилась складывать лягушек. Хорошая мысль, чтобы написать ее Коле. Не был, не прочитал.
Брусчатка говорила, что я слишком на нее давлю. Люди не шли, а бежали. Матери держали детей у груди, подростков за спиной, а мужчин – в карманах. Я специально остановилась возле толпы на автобусной остановке – послушать. Все говорили о том, что обещали, и о том, чего точно не будет, не было больше разговоров, которые бы кого-то не касались, диалог можно было прервать с одного конца улицы, а продолжить – с другого, все говорили об одном, прямо как тогда, в конце зимы. Люди набились в подъехавший автобус, а по крыше шлепали треугольными ногами гуси-лебеди, складывали ягоды за пазуху, чистили перышки, хотели добраться поскорее до Московского вокзала, чтобы оттуда пуститься в путь, улететь, пока молочная волна до них не добралась. Я написала: «Коль, о чем я поговорить хотела. Ты мне нравишься. Сильно. Я думаю, ты это чувствуешь, и еще думаю, что это взаимно. Я понимаю, что момент тупой, но, с другой стороны, ты же сам говорил, когда, как не во время турбулентности, за руки хвататься. Вот», отправила, отключила мобильный интернет и позвонила маме, мягкой и медлительной, со шкворчащими оладушками на фоне, мама не собиралась плакать, ни понятным плачем, ни непонятным, никаким. С папой все хорошо, конечно, а что может быть? Ах, это. Да кому ж он нужен. На работе с утра. Родинки как, доча. Ну и слава богу, главное, что со здоровьем все хорошо, это самое главное, доча. Ужас, конечно, ужас, доча, но что поделать. Мама была каменной головой на горизонте – кажется, близко, руку протянуть, идешь-идешь, а не приближаешься, она только дальше становится, и каждый новый километр забываешь, что здесь не надо доверять расстояниям, веришь, как в первый раз.
До нас не доберутся, – проговорила каменная голова абсолютно спокойно, но я-тознала, что до них доберутся первыми, чем дальше в страну, тем сильнее бушуют молочные реки. – А вы-то как? Кирюша в безопасности?
Я представила себя Юлианной, даже остановилась на секунду: в полосатых штанах и с тарелкой жареной лапши, понятная и уверенная, на двух пятках, вот они – две мои пятки, стоят одновременно на земле, потому что все в мире происходит одновременно, время – это секундочка.
С ним все хорошо, но мы расстались, мам.
Доча, как это?
Я слышала, как мама раскусывает оладушек, и чувствовала, как вытекает из него в рот горячее масло. Сглотнув слюну, я коротко объяснила, как это: разошлись взгляды на жизнь, никто не ругался, никто никого не ненавидит, но я уже съехала.
Надо же, сказала мама.
Еще мама сказала, что ездила в маленький городок в области на фестиваль пряжи, купила целый набор спиц и журналы со схемами, даже получила первый заказ от знакомой – жилетка со сложным рисунком. Учится. Я не стала спрашивать, что с массажем, потому что на ее месте не хотела бы слышать этот вопрос, а я и была на ее месте, мы все теперь – на одном месте, в одной секундочке. Вместо этого я попросила связать что-нибудь и мне и пообещала прислать картинки с примерами, купила два куска пирога с грибами и курицей в «Вольчеке» у дома, съела их, сидя на ступеньках и глядя на магазин игрушек. По стеклянной витрине были разбросаны никому не нужные выцветшие спиннеры. Пирог был самым вкусным в моей жизни, а дома ничего и никого не было, и нашей переписки с Колей не было, совсем, – я сначала не поверила, обновила несколько раз, открыла и закрыла приложение, даже телефон перезагрузила – ничего, вообще, ни одного сообщения. Я лениво, сухо плакала, а потом стала очень мягкой, как мама, и уснула на полу. Мне снилось, что у меня есть собака, она пахнет слюной, кормом и лижет мне лицо.