сь. Она говорила: «Мне так было плохо, я даже хотела себя убить, я впервые по-настоящему поняла, что могу пойти и это сделать». И говорила: «Я когда вам тогда писала посреди ночи, я думала, все, пиздец. И даже потом после нашего разговора, что надо продержаться, успокоиться, я думала, приду на сессию и дам всему вырваться». И говорила: «А сегодня проснулась, и, представляете, я не знаю, как сказать. Ничего. Я ничего не чувствую». Алсу ничего не чувствует. Алсу говорит своему психотерапевту: «Я его не то что ненавижу или не люблю. Я просто не понимаю, почему он существует. Я как будто из комы вышла. Я оделась, накрасилась, поставила стул перед зеркалом, сидела и смотрела, какая я красивая и отдохнувшая, хотя ревела неделю».
Вы его на хуй послали, спросила Юлианна, и я впервые услышала, как она матерится.
Я так послала его на хуй, вы не представляете, ответила Алсу.
Алсу вырвалась, шмель.
Я отодвинула тарелку с половиной котлеты. Чтобы продавить Кирилла, понадобилось пять сообщений. Я спросила, как у него дела и получилось ли сделать бронь. Я написала, что, если понадобится помощь, он может обращаться, потому что я теперь с этим работаю. Я объяснила, что рассказывать об этом текстом небезопасно, но я с радостью попью чай. И добавила: «У тебя все еще книжки мои, я их готова забрать, купила полку!» Все это полное вранье.
Кирилл выглядел растерянным и уставшим, я с порога ему об этом сказала. Выслушав преувеличенный рассказ о последних моих неделях, он ответил: «Значит, все время вот настолько диссиденткой была» и встал рядом, чтобы подлить мне чаю, а я откинулась и привалилась головой к его руке. Он замер на пару секунд и сел напротив. Я говорила себе, что не знаю, зачем пришла, но это было такой же неправдой, как и то, что я случайно оказывалась рядом с домом Коли. Я цеплялась за обломки мачты, думая, что она еще может превратиться в корабль. Я пыталась хоть что-то делать, было уже неважно что, я просто лупила по воде руками. Замигал экран телефона.
Прикинь, каждый день кто-то названивает.
Неужели тебе неинтересно ответить?
Я промолчала.
Ну заблокируй тогда, сказал Кирилл.
Меня злило, что он предлагает варианты действий, вместо того чтобы назвать меня булкой и разделить со мной тревогу. Я залпом допила чай, будто это был не дорогущий китайский улун, а водка, подошла к Кириллу, села перед ним на колени и попыталась положить руку туда, где под тканью домашних шортов был член. Кирилл отвернулся. Так взрослые отворачиваются от детей, когда не хотят, чтобы те заметили шоколадку или мороженое.
Ты че творишь?
Я не знала, что ответить, и ответила: «Почему мы так никогда не делали? Типа, секс по дружбе».
Зачем?
Я подумала: «Чтобы отомстить Коле. И Вике. Вике-то за что?»
Просто, ответила я и еще раз попыталась к нему прикоснуться.
Вер, ты ебанутая, – сказал Кирилл. – Ты че здесь делаешь вообще? Я охренел, когда ты написала, но подумал, ладно, у тебя же вечно все не слава богу, наверное волнуешься по любому поводу и хочешь с кем-то поговорить, я же не мудак.
Я ничего не понимаю, Кирюх. Я не знаю, что мне делать.
В каком смысле?
Во всех. Я хочу, чтобы кто-нибудь мне сказал, что делать. Вокруг куча каких-то людей, но я не слышу, что они говорят, и никогда не понимаю, чего они хотят.
Ты думаешь, все от тебя чего-то хотят?
Я не знаю, ты понимаешь, что я говорю? Я не могу ни на один твой вопрос ответить честно, потому что у меня тупо нет честных ответов. У меня на каждый вопрос и на каждую реплику окошко вылезает, как в игре – четыре ответа и нужно назвать букву, пока минута тикает, и либо все сгорит, либо я дальше пройду. У меня подруга умерла. Подруга детства, Соня, мы всю школу вместе были.
Пиздец. Там?
Да какой там, таблеток нажралась. Вот ты говоришь: пиздец. А я знаешь, что чувствую? Ничего. То есть я чувствую, что мне надо что-то чувствовать, что мне надо тосковать и скорбеть, и я, возможно, даже тоскую, но я себе не верю. Вот. Я сформулировала, Кирюх. Я себе не верю. Не то чтобы во мне чувств нет, просто они какие-то ненастоящие, как вот ты ждешь, что станешь реальным взрослым, но все продолжаешь на себя, ребенка, смотреть со стороны, не становишься и не становишься. И тут так же. Я что-то чувствую, но не верю, что я это чувствую. Я тут же начинаю обрабатывать, сомневаться, уточнять, нужно ли мне чувствовать именно это. Я тысячу мыслей в секунду думаю. У тебя есть девушка Ева, вы несколько месяцев вместе, она недавно покрасилась в блонд и, видимо, начала играть на гитаре.
Кирилл просто смотрел на меня, и я не пыталась угадать его чувства, потому что разозлилась и призналась: я не угадаю.
Я ее страницу нашла по лайкам, когда мы с тобой свидетельства забирали. А сейчас руки мыла, и на краю ванны шампунь фиолетовый стоит, и вон за спиной у тебя пачка от струн валяется, я по шрифту узнала, в Инсте у нее тогда ничего не было про гитару, а ты гитарный звук ненавидишь, значит, она играет. Вот зачем я это все замечаю? Зачем я помню шрифт, блядь, на пачке от струн, чтобы по нему восстанавливать увлечения твоей новой бабы? Я же не блядский Шерлок, это не потому, что я умная, это потому, что мне очень страшно каждую секунду и я хочу хоть как-то себя обезопасить, замечая все вокруг и пытаясь все связать со всем, потому что, если все со всем связано, получается паутина, а паутина мягкая и упругая, и с нее не упадешь.
Вер, честно. Хочешь честно?
Не хочу.
Ты знаешь, как я отношусь к мозгоправам, но тебе реально голову надо лечить. Профессионально. Ты меня бросила, пришла спустя хуй знает сколько времени и вываливаешь какой-то поток сознания, ты думаешь, ты в кино, в книжке или че? Ты хочешь, чтобы я тебя пожалел и полюбил? Ты думаешь, я о тебе не думал все лето, не анализировал наши отношения? Ты же сама все это делаешь с собой и со всеми, паутинку она, блядь, хочет. Ты как ядовитый паук заманиваешь, вся такая идеальная, чуткая, спокойная, а потом заливаешь все ядом, как только тебе скучно становится. Ты хотела мне отсосать сейчас, а через три дня написать, какая я гнида и как тобой воспользовался в плохом состоянии. Ты больная, Вер.
Я получила что хотела – он на меня кричал. Он уделял мне внимание. Это было ужасно. Книжки я не забрала.
Кто-то постоянно был в моей комнате. Я не хотела знать. Как только я закрывала глаза, он нависал надо мной. Как только я их открывала – оказывался в углу, там, где его не разглядеть. Я пробовала спать с верхним светом, но тогда, чтобы уснуть, приходилось накрываться одеялом, а под ним становилось сложно дышать и казалось, что в горле пластмассовая щепка, отколовшаяся от каски военного. Я мыла голову с открытыми глазами. Я не знала, сколько денег у меня осталось, потому что не могла зайти в приложение банка: как только я видела экран загрузки, включалась пожарная сирена и уши закладывало, как при резкой посадке самолета. Я ела только еду из доставок и ждала, что однажды оплата не пройдет – так я узнаю, что деньги закончились. Вика перестала писать. Я хотела, чтобы Юлианна заметила. Я оставляла грязные контейнеры из-под еды на кухне и ждала, что она что-нибудь скажет, но она просто выкидывала их. Я бросала кеды в середине коридора. Я оставляла включенным свет в ванной. Я специально забывала в стиральной машине мокрые вещи, а на полу в ванной – трусы. Однажды, пока ее не было, я открыла дверь в кабинет и оставила так. Она ничего не сказала. Я ушла, оставив квартиру незапертой, и сидела в «Вольчеке», из окна которого было видно нашу калитку, ждала, пока придет Юлианна. Она пришла, но ничего не сказала. Я знала, что не могу не раздражать ее, но все ее раздражение, скорее всего, решается дыханием по квадрату и мыслями вроде: «Ей сейчас тяжело, такой период, нужно оставаться консистентной рядом с ней». Я ее ненавидела.
Я несколько раз пыталась позвонить Кириллу, но он не брал и заблокировал меня в Телеграме. Я спала в одежде и в крошках. Фонтанка почти замерзла, и на ней появились венки, толстые и тонкие, как у мамы на ногах. С мамой я говорить не хотела, а она думала точно как Юлианна: «Вера только что развелась, переживает, надо дать ей побыть одной». Я не хотела быть одна. Номер четыре из моего списка больных умерла, и я каждый день заходила читать соболезнования под ее последними постами. Однажды я возвращалась домой после долгих бесцельных шатаний по улице, в нескольких метрах передо мной на остановке была толпа, но, как только я до них дошла, приехал троллейбус и всех забрал. Никого не осталось, кроме меня и мужчины, вышедшего из арки. Он не делал ничего плохого, он не выглядел подозрительно, я даже не знаю, как он выглядел, – не успела рассмотреть ни лицо, ни одежду, потому что, обернувшись на полсекунды, сразу ускорилась. И почувствовала, что мужчина ускорился тоже. Воспоминание пробежало по позвоночнику, задержалось в самой верхней косточке и стрельнуло в шею. Я говорила: «Вера, остановись и подумай, все в порядке, он ничего не сделает, это один из тысячи прохожих». Я побежала, как тогда.
Тогда был влажный летний день, мне было семь, и я несла из магазина сахар и «Буратино». Сахар задрожал в прозрачной упаковке. Шмель жужжал: «Обернись быстрее». Чуть позади, по другую сторону дороги, шел мужчина. Он посмотрел на меня: липко, будто жаром в лицо пахнуло из открытой духовки. Шмель сказал: «Присмотрись». Я прищурилась, все еще чувствуя на себе взгляд мужчины. На одной руке у него не было двух пальцев. Шмель спросил: «Понимаешь, что это значит?» Мужчина пошел быстрее. Шаги его слышались где-то вдалеке, будто мне в уши попала вода. Или она правда попала? И в легкие? Поэтому не хватает воздуха? Мужчина думал не словами – картинками. Шмель листал их, как семейный альбом: вот мужчина хватает меня, зажимает локтем, и рука его с тремя пальцами – прямо перед моим лицом, я могу рассмотреть красную кожу на обрубленных бугорках, но не получается – я зажмуриваюсь и кричу, а он закрывает мне рот. Вот он тащит меня в квартиру – дом напротив, запах канализации и пятнистая, как серая ветчина, плитка на полу, раскуроченная обивка на двери, запах спирта, немытого мусорного ведра и подгнивших овощей. Вот он… «Беги!»