я не заслуживающими доверия. Только Чарлз Дарвин впервые, но — увы! — уже в то время, когда Шпренгеля не было в живых, отметил выдающееся значение наблюдений, сделанных натуралистом из Шпандау. О том же, что важнейшую тайну природы о строении и оплодотворении цветков еще за 15 лет до Шпренгеля правильно раскрыл и ясно изложил в журнале «Сельский житель» первый русский ученый-агроном А. Т. Болотов, Дарвину и вовсе не довелось узнать. На сообщение Болотова ученые обратили внимание лишь в середине XX века!
Рассмотрим заглавный лист сочинения Шпренгеля, им самим рисованный; здесь в числе других опыляющих цветы насекомых изображены шмель и пчела, которые, как писал автор, «играют весьма важную роль как в природе, так и в этой книге».
Шпренгель очень внимательно изучил всевозможные устройства для опыления цветков пыльцой других растений. К числу таких приспособлений относится прежде всего дихогамия — разновременное созревание тычинок и пестиков.
На обрамляющей заголовок книги виньетке, составленной из 28 разных цветков, можно увидеть и цветок кипрея, о котором Шпренгель писал:
«Это — кипрей, впервые натолкнувший меня на одно из важнейших открытий, заключающихся в этой книге. В цветке сначала поспевают только тычинки, вследствие чего он содержит только пыльцу, но не имеет зрелого пестика. В этом состоянии его уже посещают шмели, которые уносят на себе пыльцу… Когда в цветке разовьется рыльце пестика, то он уже обыкновенно бывает лишен пыльцы. И тут шмели его опыляют пыльцой, принесенной с более молодых цветков».
То, что своя пыльца не попадает на пестик цветка, важно для качества семян. Но не только… Рассказывая, к примеру, о цветке шалфея, Шпренгель заметил: его дихогамия полезна также потому, что «позволяет шмелям полностью собрать пыльцу всех пыльников из молодых цветков».
Может показаться странным, но даже Шпренгель, так пристально изучавший цветок и работу в нем насекомых-опылителей, различал всего две формы шмелей: крупных и мелких. Видов он еще не знает.
Лишь спустя полвека после Шпренгеля французский биолог Ж. Ламарк, всего две страницы уделив в «Естественной истории беспозвоночных» шмелям, говорит уже о шести формах этих насекомых.
Таким образом, 250–300 лет назад шмели перестали теряться в массе других шестиногих. Но шмели оказались открыты только для науки.
А надо сказать, что далеко не всякое открытие приобретает необходимую известность сразу. Бывает, проходит немало времени, прежде чем знание, добытое одним или несколькими исследователями, обогатит умственный арсенал, войдет в культурный обиход всех или множества людей. Иные открытия совершались подчас дважды, трижды, четырежды, пока весть о последнем достигала наконец сознания человечества.
Та же дихогамия цветков, как показали позднейшие изыскания, задолго до Шпренгеля была обнаружена не только Андреем Тимофеевичем Болотовым, но и несколькими другими натуралистами — итальянцем, шотландцем, немцем, шведом и членом Санкт-Петербургской академии Кельрейтером. И тем не менее даже после Шпренгеля она долго оставалась неизвестной для ученых.
Да что там дихогамия! Америку — целый огромный континент — и ту сколько раз потребовалось открыть, чтобы Новый Свет получил права гражданства на картах мира.
Но можно ли выяснить, откуда взялось латинское название шмеля — Бомбус, почему шмель зовется шмелем, когда эти слова — шмель, шмелиный — вошли в русскую речь? Узнав это, мы могли бы установить, в какое время эти насекомые стали известны не только специалистам-энтомологам вообще или гименоптеристам, занимающимся одними перепончатокрылыми, а просто людям.
Язык древних римлян свидетельствует: название шмеля подсказано его жужжанием; одно из значений слова Бомбус — глухой шум. Может, русское шмель происходит от слова шум? У них даже две одинаковых согласных: Ш и М…
Впрочем, дилетантские изыскания неуместны. Я попросил знатока русской речи Льва Васильевича Успенского просветить меня. Отправив письмо автору замечательного «Слова о словах», я зарылся в справочники и словари. И узнал, что немецкое Хуммель — слово звукоподражательное; французское бурдон — четвертая струна на скрипке, самый большой, басовый колокол — Бурдон собора Парижской богоматери; бурдон, по мнению Реомюра, происходит от глагола «бурдонне», то есть гудеть. Впрочем, возможно, классик энтомологии здесь ошибался: во всяком случае, словарь Доза утверждает, что не насекомое получило свое имя от глагола, а, наоборот, глагол образовался от существительного, обозначающего название насекомого.
И тут пришло с нетерпением ожидаемое письмо из Ленинграда. Лев Васильевич начал его шуткой: «Вот, наконец, и энтомология, как гора, пришла к этимологии», а дальше подробно рассказал все, что известно по поводу шмеля науке о происхождении слов — этимологии.
Это оказалось не так просто, как выходило из сопоставления шума и шмеля. Современное слово шмель, просвещал меня Лев Васильевич, сравнительно молодо. Оно в родстве с более старыми формами: чмель, щемель. А те, в свою очередь, восходят или, наоборот, нисходят к общеславянским кьмель и кемель, которые сродни хорошо всем знакомому слову комар. С ним мы сразу попадаем в эпоху, которую можно без преувеличения назвать древней. Как оно ни удивительно для несведущих, через латышское камане и литовские камине и камане шмель связан корнями с близким по звучанию и смыслу санскритским камарас.
А ведь это уже почти комар? Выходит, в далеком прошлом отдельного понятия шмель не существовало, оно было растворено в общем камарас, воедино слито с комаром. И это не только в древнерусском. На украинском, например, слово комаха и сегодня еще обозначает вообще насекомое (однако не жука, не бабочку).
Неожиданно? Еще бы! Но еще более неожиданно, что родимые пятна этих давних представлений отчетливо проступали и в конце XIX столетия, и даже позднее. В русской словесности шмель, насколько удалось выяснить — а я не ленился на расспросы и поиски, — упоминается впервые в рукописи, известной под названием «Роспись травам». Хранится «Роспись» в московском Историческом музее, где считают, что этот документ составлен в конце XVII века, то есть примерно в то время, когда голландец Гедарт издал свое сочинение. Вот три строки из нашей «Росписи»:
«Дятлина есть трава, а ростеть по логам и по низким местам, а по тому ея познати, что на нее часто пчелы и шмели садиться и медвяну сладость себе собирают…»
Дятлиною в старину называли клевер. Шмели действительно часто посещают головки цветущего клевера, и, как можно видеть из приведенной выписки, русские люди, близкие к природе, уже три столетия назад не только знали о существовании шмелей, но так и звали их и отличали от пчел.
А в лексиконах русского языка шмель появился только лет через сто после «Росписи». Слово впервые приведено в словаре Норстедта (1782), то есть в конце XVIII века, а прилагательное шмелиный зарегистрировано еще позже: в академическом словаре в 1847 году.
Мы выяснили: слово существует, но как его понимали, что именно им обозначали?
Жил в конце XVIII — начале XIX века поэт Н. Ф. Остолопов. Его басня «Пчелы и шмели», напечатанная в 1802 году, изображает шмелей «ленивыми». Однако все, что известно о шмелях, не соответствует такой характеристике. Выходит, что слово-то автор слышал, да не знал того, к кому оно относится.
И в романе И. И. Лажечникова «Последний Новик» (1831) слово шмель употреблено чуть ли не как бранное. «Шмелями государства» писатель называет «завистливых и недостойных искателей фортуны».
В сочинениях знаменитого Г. Р. Державина шмелей и вовсе нет, слово не упоминается ни разу. Однако в державинские времена издавался журнал «Всякая всячина». И здесь некто, подписавший свое сочинение фамилией Правдомыслов, ругательски ругает «дурных шмелей» — шмелей, которые прожужжали уши своими вредными разговорами.
Правда, у жившего в те же годы Болотова описан «камень, казавшийся составленным быть из шмелиных вощин». Тут ясно: человек не только шмелей знает, но и видел их гнездо. Однако Болотов тоже натуралист…
Заглянем теперь в сочинения А. С. Пушкина. Шмель Александру Сергеевичу известен, но понятие, обозначаемое этим словом, все еще отличается от нынешнего, близко к лажечниковскому. Иначе разве назвал бы Пушкин «северными шмелями» презираемых им издателей журнала «Северная пчела» — мракобесов Булгарина и Греча. «Уже досталось нашим северным шмелям от Крылова, осудившего их, каждого по достоинству», — с удовлетворением писал А. С. Пушкин 1 июля 1818 года.
Есть шмель в «Сказке о царе Салтане». Помните князя Гвидона и его превращения: «тут он в точку уменьшился, комаром оборотился, полетел и запищал»; «в муху князь оборотился, полетел и опустился между моря и небес»; наконец в третий раз: «шмелем князь оборотился, полетел и зажужжал», а во дворце царя Салтана пустил в ход свое острое жало: «нос ужалил богатырь, на носу вскочил волдырь».
Так древнее санскритское понятие неожиданно отозвалось в комарино-шмелиных перевоплощениях Гвидона.
Да и позднее разница между многоликими летающими, жужжащими и жалящими насекомыми была еще недостаточно отчетлива.
Откройте «Фрегат «Палладу» И. А. Гончарова. Здесь в четвертой главе первой части можно прочитать, что над лошадьми кружат «овод или шмель». Разумеется, овод может кружить над лошадьми. Некоторые действительно при полете громко жужжат, и, хотя ни один вид их не кусает своих жертв, самки оводов причиняют животным страдания, откладывая на их теле яйца, а то и сразу личинок, которые пробираются внутрь жертвы и в ней растут. А зачем шмелям — они ведь яйца откладывают только в своих гнездах, а питаются и личинок кормят только нектаром и пыльцой, им зачем преследовать лошадей?
Впрочем, здесь еще неясно, кто ошибся: Гончаров пли шмель. Н. А. Некрасов же прямо утверждает, будто шмели преследуют лошадей, и не просто жалят, а даже кровь животных пьют! Вот отрывок из стихотворения «Лето»: «От шмелей ненавистных лошадки забираются по уши в волны». Правда, «Лето» — шутка, пародия на стихи А. Фета. Но строки о лошадках и ненавистных шмелях вполне серьезны. В другом, нисколько не шуточном, стихотворении «Уныние» говорится: «Стоит в воде понуренное стадо, над ним шмелей неутомимый рой». Скажете: непонятно, какова здесь роль шмелей? Читайте да