Ближе к одиннадцати я встала и направилась к стенному шкафу за кроссовками (в свой суперсексуальный корсет я влезла еще до ужина, чтобы не изменять привычкам Лекси и не уходить не вовремя к себе в комнату; Фрэнк бы мной гордился). Опустившись на каминный коврик, я поморщилась, тихонько охнула, и Джастин встрепенулся:
– Что с тобой? Нужны таблетки?
– Не-а, – ответила я, распутывая шнурок. – Просто неудачно села.
– На прогулку? – спросила Эбби, подняв взгляд от куклы.
– Ага. – Я сунула ногу в кроссовку. На стельке виднелся контур ступни, чуть поуже моей.
И вновь все в комнате будто затаили дыхание. Раф взял на пианино аккорд, и эхо еще не отзвучало.
– А стоит ли? – спросил Дэниэл, заложив пальцем страницу.
– Чувствую я себя отлично, – сказала я. – Швы болят только при резких движениях, от прогулки не разойдутся, не бойся.
– Я не про это, – пояснил Дэниэл. – Тебе не страшно?
Четыре пары глаз уставились на меня, будто просвечивая насквозь. Я пожала плечами, затянула потуже шнурок.
– Нет.
– Почему нет? Ты уж прости за любопытство.
Раф поерзал, заиграл взволнованную трель где-то на верхних октавах. Джастин поморщился.
– Потому что, – ответила я. – Не боюсь, и все.
– Но ведь всякий бы на твоем месте боялся, разве не так? Ведь ты даже не знаешь…
– Дэниэл, – сказал почти шепотом Раф, – отстань от нее.
– Лучше бы тебе остаться, – проронил Джастин. И весь скривился, точно у него живот свело. – Честное слово.
– Мы волнуемся, Лекс, – прошептала Эбби. – Даже если тебе хоть бы что.
Трель все еще звучала, назойливо, как будильник.
– Раф, – взмолился Джастин, зажав ладонью ухо, – перестань.
Раф словно и не слышал.
– Она и так истеричка, а вы ее еще подзуживаете…
Дэниэл не обращал внимания.
– Ты считаешь, мы во всем виноваты? – спросил он у меня.
– Боитесь за меня, ну и бойтесь на здоровье, – сказала я, надевая вторую кроссовку. – Если задергаюсь сейчас, так и буду дергаться всю жизнь, – нет уж, спасибо.
– С чем тебя и поздравляю, – ответил Раф, завершив трель чистым аккордом. – Фонарик возьми. Пока! – Он отвернулся от пианино и начал листать книгу.
– И телефон, – напомнил Джастин. – Если вдруг тебе плохо станет или… – Голос у него сорвался.
– Дождь, кажется, утих, – сказал Дэниэл, выглянув в окно, – но может быть прохладно. Дождевик наденешь?
Я не понимала, к чему он это говорит. Не прогулка, а операция “Буря в пустыне”!
– Обойдусь, – ответила я.
– Хмм… – Дэниэл внимательно оглядел меня. – Хочешь, пойду с тобой?
– Нет, – вмешался Раф, – лучше я. Ты же работаешь. – Он захлопнул крышку пианино, вскочил.
– Да к черту! – взвилась я. Всплеснула руками, обвела всех четверых гневным взглядом. – Подумаешь, прогулка, велико дело! Обойдусь без бронежилета, без сигнальной ракеты и уж тем более без телохранителя! Или кто-то не согласен?
Поболтать наедине с Дэниэлом или Рафом было бы заманчиво, но можно и как-нибудь в другой раз. Если кто-то меня караулит там, на тропинках, еще не хватало его спугнуть.
– Узнаю нашу Лекси. – Джастин слабо улыбнулся. – Справишься сама, да?
– Хотя бы, – невозмутимо заметил Дэниэл, – не ходи той же дорогой, что и в прошлый раз, ладно?
Он пристально смотрел на меня, по-прежнему держа палец в книге, на лице читалось лишь легкое беспокойство.
– Я бы с радостью, – ответила я, – если бы только помнила, какой дорогой шла. А раз ничегошеньки не помню, пойду на свой страх и риск, так?
– Ох, – вздохнул Дэниэл, – конечно. Прости. Захочешь, чтобы мы тебя встретили, – звони. – И снова уткнулся в книгу.
Раф плюхнулся на табурет перед пианино и заиграл “Рондо в турецком стиле”.
Ночь была ясная, высоко в прохладном небе сияла луна, отбрасывая бледные отблески на темные листья боярышника; я наглухо застегнула Лексину замшевую куртку. Луч фонарика освещал узкую тропку, и невидимые поля справа и слева вдруг показались бескрайними. С фонариком я была уязвимей, привлекала к себе внимание, но выключать его не стала. Если кто-то маячит поблизости, он и так знает, где меня найти.
Никто не появлялся. Что-то крупное, тяжелое шарахнулось в сторону от тропы; я посветила фонариком – корова, смотрит на меня большими скорбными глазами. Я шла и шла, медленным шагом – идеальная мишень, – и все думала о том разговоре в гостиной. Интересно, как воспринял его Фрэнк. И непонятно, то ли Дэниэл пытался разбудить мою память, то ли хотел проверить, вправду ли я ничего не помню или только притворяюсь.
Я не подозревала, что иду к заброшенному коттеджу, пока не уперлась в него – он высился темной громадой на фоне неба, а в уцелевших окнах дрожали, как огоньки свечей на алтаре, отсветы звезд. Я выключила фонарик: через поле перейду и в темноте, а на свет в коттедже, чего доброго, сбегутся перепуганные соседи. Трава тихонько шуршала под ногами. Я коснулась каменной притолоки, будто в знак приветствия, и переступила порог.
Тишина внутри была другая – глубокая, густая, слегка давящая. Лунный луч блеснул на щербатой каминной кладке в дальней комнате.
Я села на выступ стены в том самом углу, где Лекси сжалась в комок и умерла. По-хорошему, мне следовало бы испугаться, ведь она умерла совсем рядом, я могла бы, протянув руку сквозь время, коснуться ее волос, – но я не испугалась. Ведь у коттеджа и без нее длинная история, целых полтора века тишины, и смерть Лекси для него лишь миг; он уже вобрал ее в себя, сомкнул над нею своды.
В ту ночь я начала думать о Лекси иначе. До сих пор мне казалось, что она вторглась без спросу в мою жизнь, бросила мне вызов, и при мысли о ней я напрягалась, готовилась к бою. А на самом деле это я вошла в ее жизнь из ниоткуда, поднесла ей все на блюдечке, а Вики-Липучка послужила пешкой; это я ей бросила вызов, а она его приняла – приняла за годы до того, как мне открылась другая сторона медали. В небе медленно плыла луна, и я представила Лекси с моим лицом, посеревшим и немым, на стальной полке в морге; лязгает ящик – и она остается во тьме одна. Представила, как она сидит на том же выступе стены, что и я сейчас, другими ночами, канувшими в вечность, и почувствовала себя такой живой и настоящей, будто меня наложили на ее зыбкий силуэт, – и у меня защемило сердце. Захотелось рассказать ей все, что было бы ей интересно, – как справились ее студенты с “Беовульфом”, что приготовили ребята на ужин, какое сегодня небо, – все, что я для нее приберегла.
В первые месяцы после операции “Весталка” я всерьез подумывала сбежать. Казалось, как ни странно, что это единственный способ вновь обрести себя: взять паспорт и смену одежды, нацарапать записку (Дорогие мои, я уехала. С любовью, Кэсси.) и улететь ближайшим рейсом куда угодно, оставив здесь все, что изменило меня до неузнаваемости. Незаметно для меня самой, не знаю точно когда, жизнь моя утекла сквозь пальцы и разбилась вдребезги. Все, что было у меня, – работа, друзья, квартира, одежда, отражение в зеркале – будто принадлежало кому-то другому, стройной ясноглазой девчушке, которую уже не вернешь. А я развалина, захватанная грязными пальцами, во мне засели, как занозы, осколки былого кошмара, мне здесь больше не место. Я шла по своей утраченной жизни, как призрак, стараясь нигде не оставить кровавых следов, и мечтала очутиться где-нибудь в теплых краях, на Бермудах или Бонди-Бич, училась бы ходить под парусом, а о своем прошлом плела невинные небылицы.
Сама не знаю, почему все-таки осталась. Сэм, наверное, назвал бы это мужеством – он всегда склонен видеть в людях хорошее, – а Роб сказал бы, что из чистого упрямства, но я не обольщаюсь: это не то и не другое. Нельзя ставить себе в заслугу вынужденные поступки. Если тебя загнали в угол, проще действовать не рассуждая, держаться знакомых вещей. Думаю, слишком уж сложным и непривычным казалось бегство, вот я и осталась. Единственное, что я могла, – нащупать под ногами клочок твердой почвы и стараться на этом клочке удержаться.
А Лекси сбежала. Когда ей представился случай, она не сопротивлялась, не то что я, а ухватилась за эту возможность обеими руками, заглотила ее целиком, извлекла из нее все, что можно. У нее хватило ума и мужества отбросить прежнее разрушенное “я” и как ни в чем не бывало уйти, начать заново, с чистого листа.
И вот после стольких усилий кто-то пришел и отобрал у нее выстраданную новую жизнь, бездумно, точно сорвал цветок. Меня захлестнула вдруг бешеная злость – не на нее, как раньше, а за нее.
– Неважно, чего ты хочешь, – шепнула я в темноту, – я здесь. Я с тобой.
Воздух словно всколыхнулся – легкий вздох, тихий, радостный.
Было темно, большие рваные облака закрыли луну, но тропинку я уже запомнила так хорошо, что могла обойтись без фонарика, и когда дошла до калитки, то рука сама потянулась к задвижке. У агентов время течет по-иному – не верилось, что я здесь живу всего второй день.
Дом, черный на черном, угадывался лишь по контуру крыши, выше которого начинались звезды. Он казался огромным и призрачным, размытым – подойди ближе, и растает. Золотые окна, похожие на картинки в волшебном фонаре, лучились теплом: в кухне сияют на стенах медные сковородки, в гостиной на диване склонились над толстой книгой Дэниэл и Эбби.
Выглянула из-за облака луна, и в глубине дворика я увидела Рафа, он сидел, одной рукой обхватив колени, с бокалом в другой. Сердце у меня подпрыгнуло. Если бы он увязался за мной на тропинке, я бы увидела, да и ничем подозрительным я не занималась, но все-таки слегка тревожно. Наверное, дело в его позе: застыл на краю лужайки, подняв голову, – поджидает меня.
Я понаблюдала за ним, стоя у калитки под боярышником. Смутные мысли, бродившие в голове, обрели четкость. Вспомнились его слова про истеричку, ехидный тон, обиженный взгляд. И лишь теперь я поняла: Раф почти ни слова мне не сказал после моего приезда, разве что “передай соус” и “спокойной ночи”; он говорил при мне, возле меня, но не со мной. Вчера он один не обнял меня при встрече, просто схватил мой чемодан и ушел. Открытой неприязни он не выказывал, ясно было одно: Раф на меня за что-то взъелся.