– Если не ошибаюсь, – сказал Дэниэл, – это и есть наш благодетель. – Он вынул фотографию, посмотрел на обратную сторону. – Да: Саймон на Разбойнике, ноябрь 1949. Ему было тогда двадцать один или около того.
Дядюшка Саймон пошел в главную ветвь рода: низенький, жилистый, с орлиным носом и хищным взглядом.
– Еще один бедолага, – продолжал Дэниэл. – Жена у него умерла молодой, он так и не оправился. Потому и спился. Верно Джастин подметил: невеселая компания.
Он хотел было вернуть фотографию в альбом, но Эбби остановила его: “Нет” – и выхватила снимок. Передав Дэниэлу свой бокал, подошла к камину и поставила фото в центре каминной полки.
– Вот так.
– Зачем? – удивился Раф.
– Мы перед ним в долгу, – объяснила Эбби, – вот зачем. Он мог бы завещать дом клубу любителей верховой езды, и я бы так и жила в полуподвале без окон, боялась бы, как бы ко мне среди ночи сосед-шизик не вломился. По мне, так он достоин почетного места.
– Эбби, солнышко, – Джастин протянул ей руку, – иди-ка сюда.
Эбби подперла фото подсвечником.
– Теперь хорошо. – И подошла к Джастину. Тот обнял ее одной рукой, притянул к себе. Эбби забрала у Дэниэла свой бокал. – За дядю Саймона! – провозгласила она.
Дядя Саймон смотрел на нас со старой фотографии хмуро, недовольно.
– Почему бы и нет? – Раф высоко поднял бокал: – За дядю Саймона!
Крепкий, красный как кровь портвейн кружил голову, с двух сторон меня грели Дэниэл и Раф, от ветра звенели стекла и колыхалась паутина по углам.
– За дядю Саймона! – сказали мы хором.
Позже, сидя у себя в спальне на подоконнике, я обдумывала, что узнала нового. Все четверо скрывают, насколько они подавлены, причем скрывают мастерски. Эбби, если ее довести, швыряется посудой; Раф – а может, и не он один – считает почему-то, что Лекси сама напросилась; Джастин ждет, что их арестуют; Дэниэл не поверил в историю с комой. И Раф услышал, как Лекси обещала вернуться, за день до того как я согласилась.
Вот обратная сторона работы в Убийствах: перестаешь воспринимать убитого как человека. Есть те, кто западает в душу, – дети, растерзанные старики, девушки, которые собирались в клуб, полные радужных надежд, а под утро очутились в канаве, – но обычно жертва для тебя лишь точка отсчета, а твоя главная цель и награда – убийца. Страшно подумать, до чего же легко соскользнуть за ту черту, за которой жертва становится мелкой деталью, вроде декорации в прологе, перед настоящим действием, – и вот ты почти не вспоминаешь о ней. Мы с Робом во время каждого расследования вешали посреди доски фото убитого – не снимок с места преступления, не портрет, где он позирует, а мирное любительское фото, картинку из прошлого, где этот человек еще не был жертвой преступления, – чтобы не забыть.
Дело тут не в черствости и не в самозащите. Вот простая истина: во всяком убийстве, что мне приходилось расследовать, главное действующее лицо – убийца. А жертва – и представьте, каково объяснять это близким, у которых все отнято, кроме надежды узнать причину, – всего лишь подвернулась под руку, когда револьвер был заряжен, а курок взведен. “Псих все равно убил бы жену, если бы она его ослушалась, а вашей дочери не повезло, она вышла за него замуж. Грабитель ждал в переулке с ножом, а ваш муж просто мимо проходил”. Мы изучаем всю подноготную убитого, но интересует нас не он сам, а убийца: если найти точку, где жертва попала под прицел, то даже с нашей несовершенной оптикой можно провести линию прямиком к дулу пистолета. Жертва таит в себе ответ на вопрос “как?”, а на вопрос “почему?” – почти никогда. А убийца – первопричина, начало и конец, на нем замыкается круг.
Но это дело с первого дня отличалось от прочих. Опасность забыть Лекси мне уж точно не грозила, и не потому что я видела в зеркале ее портрет. С той минуты, когда я зашла в коттедж, главной героиней здесь была она. А про убийцу я без конца забывала – такое со мной впервые.
Догадка едва не сбила меня с ног, как таран: самоубийство. Казалось, меня выбросило с подоконника в окно, на холод. Если убийца с самого начала был невидимкой, а расследование вертелось вокруг Лекси, возможно, никакого убийцы и вовсе не было, только она. За долю секунды все события промелькнули передо мной, будто разворачивались здесь, под окном, в темном палисаднике – неотвратимо и ужасно. Ребята откладывают карты, потягиваются. Где же Лекси? Тревога нарастает, и они, накинув куртки, выходят в ночь искать ее; лучи фонариков, ливень. Лекси! Лекс! Задыхаясь, вбегают в заброшенный коттедж. Дрожащими руками пытаются нащупать пульс, заносят ее под крышу, укладывают бережно-бережно, вынимают из раны нож, ищут в карманах у нее записку – хоть слово, хоть полслова. Может быть – боже! – может быть, даже находят.
Вскоре в голове прояснилось, я задышала ровнее и поняла: чушь. Это объясняло бы многое – негодование Рафа, страхи Джастина, подозрения Дэниэла, перемещение тела, обыск, – все мы слыхали о том, как люди инсценируют все что угодно, от фантастических несчастных случаев до убийств, лишь бы избавить близкого человека от клейма самоубийцы. Только непонятно, почему ее бросили там на всю ночь, чтобы ее нашел чужой человек, да и ткнуть себя в грудь ножом – не женский способ самоубийства. А главное и неопровержимое, что Лекси, даже если в марте у нее рухнуло все – дом, дружба, жизнь, – ни за что бы не стала себя убивать. Самоубийством кончают те, кто не видит выхода. А Лекси, насколько мы успели узнать, запросто могла выкрутиться из любой передряги.
Внизу Эбби что-то мурлыкала под нос; Джастин чихнул; кто-то с грохотом задвинул ящик. Я уже легла и почти уснула, когда вдруг спохватилась: забыла позвонить Сэму!
8
Первая неделя… Боже! Хочется ее смаковать, как спелое яблоко. В разгар следствия, когда Сэм копался во всяческой грязи, а Фрэнк вел переговоры с ФБР, стараясь не сойти за чокнутого, от меня требовалось одно – жить жизнью Лекси. Это было радостно и пьяняще, все равно что сбежать с уроков, когда на дворе чудесный весенний денек, а твой класс препарирует лягушек.
Во вторник я вернулась в колледж. Несмотря на бездну новых возможностей облажаться, этот день я предвкушала с радостью. Тринити я полюбила с первого взгляда. Вековые своды из серого камня и красного кирпича, булыжная мостовая; здесь на каждом шагу чудятся тени студентов из прошлого и сама тоже становишься частью истории. Если бы меня в свое время, стараниями одного человека, не выжили из колледжа, я, возможно, стала бы вечной студенткой, как наша четверка. Вместо этого – и, может быть, благодаря тому же человеку – я стала детективом. Меня грела мысль, что круг замкнулся и я вновь заняла утраченное место. Странная, запоздалая победа, завоеванная дорогой ценой.
– Учти, – сказала мне Эбби в машине, – сарафанное радио разрывается. Мол, сорвалась крупная сделка с кокаином, а еще грешат на нелегала – якобы ты за него вышла из-за денег и стала шантажировать, – а также на твоего бывшего, который тебя бил, и его за это посадили, а теперь выпустили. Так что готовься.
– А кроме того, кажется, – сказал Дэниэл, обгоняя внедорожник, который занял едва ли не обе полосы, – винят всех нас, поодиночке и в различных сочетаниях, и мотивы нам приписывают самые разные. В лицо нас, конечно, не обвиняют, но выводы напрашиваются. – Он свернул в ворота автостоянки Тринити, показал охраннику студенческий билет. – Если станут расспрашивать, что ты ответишь?
– Пока не решила, – сказала я. – Подумывала ответить, что я пропавшая наследница какого-нибудь трона и до меня добралась враждебная клика, но трон себе выбрать так и не успела. Похожа я на отпрыска дома Романовых?
– Еще бы, – кивнул Раф. – Все они тоже странненькие, без подбородков. Попробуй.
– А ну повежливей со мной, а не то всем расскажу, что ты обкурился, слетел с катушек и гонялся за мной с мясницким ножом!
– Не смешно, – нахмурился Джастин.
На своей машине он в этот раз не поехал – мне казалось, они хотят держаться вместе, именно сейчас – и сидел сзади со мной и Рафом, соскребая с оконного стекла крапинки грязи и носовым платком вытирая пальцы.
– Что ж, – заметила Эбби, – на прошлой неделе и правда было не смешно. Но сейчас, когда ты здесь… – Она улыбнулась мне через плечо. – Бренда Четыре Сиськи меня спросила – знаешь, своим противным доверительным шепотком: У вас в тот раз игра не заладилась? Я ей ответила ледяным молчанием, а зря, могла ведь ее на весь день осчастливить.
– Что меня в ней поражает, – сказал Дэниэл, открывая дверцу, – так это ее безграничная вера в нашу незаурядность. Если бы она только знала…
Когда мы выбрались из машины, до меня по-настоящему дошел смысл слов Фрэнка, я впервые увидела, как выглядит эта четверка со стороны. Пока все мы шли длинной аллеей между спортплощадками, что-то переменилось, неуловимо, но определенно, как замерзает вода; они сомкнули ряды, зашагали в ногу, плечом к плечу, спины прямые, головы подняты, лица невозмутимы. Когда мы дошли до гуманитарного корпуса, нас будто окружала неприступная баррикада, сверкавшая холодным алмазным блеском. Всю ту неделю в колледже, если вдруг кто-то начинал на меня пялиться – крался мимо книжных полок к нашим кабинкам в читальном зале, вытягивал шею из-за газеты в очереди за чаем, – баррикада перестраивалась римской “черепахой” и на любопытного устремлялись четыре пары бесстрастных, немигающих глаз, обращая его в бегство. Собирать слухи мне будет трудновато, даже Бренда Четыре Сиськи и та застыла в нерешительности возле моего стола, а потом робко попросила ручку.
Диссертация Лекси оказалась намного занимательней, чем я ожидала. Отрывки, что давал мне Фрэнк, были в основном о сестрах Бронте – Каррер Белл[17] как второе “я” Шарлотты, заключенное в ней, будто сумасшедшая миссис Рочестер на чердаке; не самое приятное чтение в нынешних обстоятельствах, но примерно этого я и ожидала. А то, над чем работала Лекси незадолго до смерти, оказалось намного любопытней: Рип Корелли, автор прославленного романа “Охота на мужчин”, – на самом деле не кто иной, как Бёрнис Мэтлок, библиотекарша из штата Огайо; жизнь она вела самую безупречную, а на досуге писала мрачные бульварные романы. Мне все больше нравился ход мыслей Лекси.