Я боялась, что ее научный руководитель потребует от меня чего-то осмысленного, Лекси ведь была далеко не дура, писала интересно, оригинально, продуманно, а я за много лет отвыкла от научной работы. Если на то пошло, ее руководителя я с самого начала побаивалась. Студенты наверняка не заметят разницы – когда тебе восемнадцать, те, кому за двадцать пять, для тебя просто обобщенные взрослые, белый шум, – и другое дело тот, кто с ней общался один на один. Но первая же встреча меня успокоила. Это оказался тощий тихий малый, немного не от мира сего; он был настолько потрясен “несчастным случаем”, что глаз на меня поднять не мог, велел мне сначала прийти в себя, а о сроках пока забыть. Я решила на несколько недель окопаться в библиотеке, почитать о суровых частных сыщиках и роковых красотках.
А вечера мы посвящали дому. Что ни день выкраивали время – то двадцать минут, то час-другой – для какой-нибудь работы: отшлифовать ступеньки, разобрать одну из коробок дядюшки Саймона, поменять детали люстры, залезая по очереди на стремянку. За самую противную работу – скажем, за чистку туалетов – брались с тем же рвением, что и за интересную, для всей четверки дом был как прекрасный музыкальный инструмент, вроде скрипки Страдивари, которую нашли в какой-нибудь сокровищнице и восстанавливали с бесконечной трепетной любовью. Дэниэл в такие часы был сама безмятежность – лежит в кухне на полу в потертых брюках и рубашке в клеточку, красит плинтус, хохочет над какой-нибудь байкой Рафа, а Эбби, наклонившись к нему, макает в краску кисточку, а заодно и волосы, и нет-нет да и мазнет нечаянно его по щеке.
Все четверо любили ласковые прикосновения. В колледже мы всегда обходились без нежностей, зато дома – другое дело: то Дэниэл потреплет Эбби по макушке, проходя мимо ее кресла, то Раф обнимет за плечи Джастина, разглядывая с ним какую-нибудь находку из дальней комнаты, то мы с Джастином сядем на качели, а Эбби примостится у нас на коленях, то Раф читает рядом со мной у огня, закинув ноги на мои. Фрэнк, ясное дело, острил насчет педиков и оргий, но если бы я уловила хоть намек на эротику, то насторожилась бы – из-за ребенка, – но тут дело было совсем в другом. Это было странно и притягательно: друг для друга у них не существовало границ, не то что у большинства людей. Почти в каждом доме воюют из-за территории – то спорят до хрипоты из-за пульта от телевизора, то обсуждают на семейном совете, как делить хлеб; соседка Роба по квартире три дня дулась, если он брал из холодильника ее масло. А у этих ребят, насколько я понимала, все – за исключением, к счастью, нижнего белья – считалось общим. Дэниэл, Джастин и Раф брали из шкафа одежду без разбору, была бы подходящего размера. Я так и не поняла, какие блузки на самом деле мои, а какие Эббины. Они вырывали листки друг у друга из блокнотов, ели гренки из общих тарелок, пили из одного стакана.
Фрэнку я об этом не рассказывала, у него шуточки про оргии сменились бы мрачными намеками на коммунизм, а мне такие зыбкие границы были по душе. От этих отношений веяло теплом, надежностью. В стенном шкафу висел необъятный зеленый дождевик, еще от дяди Саймона, его надевали, если выходили под дождь; когда я его впервые накинула, собираясь на прогулку, на меня накатила странная пьянящая радость, как в школьные годы, когда в первый раз держишься за руки с мальчиком.
Это чувство я распознала только в четверг. Близилось лето, день прибывал, вечер был ясный, теплый, приятный; после ужина мы устроились на лужайке с бутылкой вина и кексом. Я сплела из ромашек браслет и пыталась его закрепить на запястье. К тому времени я уже махнула рукой на трезвость – и с характером Лекси не вяжется, и о несчастном случае лишний раз напоминает, вдобавок если меня надо будет срочно вытащить, вот вам и предлог: алкоголь плюс антибиотики. Словом, я была слегка навеселе.
– Еще кекса, – потребовал Раф, легонько подтолкнув меня ногой.
– Сам возьми, я занята. – Отчаявшись завязать одной рукой браслет, я пыталась нацепить его на Джастина.
– Тюфячок ты ленивый, вот ты кто.
– На себя посмотри. – Я закинула ногу за шею – я гибкая, в детстве гимнастикой занималась – и, глядя из-под коленки, показала Рафу язык. – Я в отличной форме, вот, полюбуйся!
Раф томно поднял бровь.
– Весьма соблазнительно.
– Извращенец, – сказала я с достоинством, насколько позволяла мне поза.
– Прекрати, – встревожилась Эбби, – а то швы разойдутся, а в больницу везти тебя некому, все пьяные.
Про воображаемые швы-то я и забыла. Хотела изобразить испуг, но передумала. Трава щекотала босые ноги, а длинный весенний вечер и алкоголь совсем вскружили голову. Давно уже мне не было так легко и хорошо. Я повернула голову, искоса глянула на Эбби:
– Все с моими швами в порядке, даже не болят уже.
– Потому что до сих пор ты в узлы не завязывалась, – заметил Дэниэл. – Веди себя прилично.
Вообще-то ненавижу, когда мной командуют, но на этот раз было приятно, уютно.
– Хорошо, папочка, – ответила я, расплелась и, потеряв равновесие, повалилась на Джастина.
– Ох, слезь с меня, – простонал он, вяло отмахиваясь. – Боже, сколько же весу в тебе?
Я положила голову ему на колени и, прищурившись, стала смотреть на закат. Джастин пощекотал мне травинкой нос.
Вид у меня был безмятежный – по крайней мере, я так надеялась, – но мысль напряженно работала. Вот что напоминают мне их порядки: семью (“Хорошо, папочка”). Скорее, не из жизни – впрочем, откуда мне знать? – а из детских книжек или из телесериалов, что идут годами, а герои не стареют, и в конце концов задумываешься, все ли у актеров в порядке с гормонами. В этой пятерке у каждого своя роль: Дэниэл – суровый, но любящий отец, Джастин и Эбби по очереди играют то заботливую мамочку, то надменного старшего, Раф – хмурый подросток, Лекси – последыш, капризная младшая сестренка, которую то балуют, то дразнят.
Возможно, о настоящих семьях они знали, как и я, понаслышке. Я с самого начала должна была заметить, что в этом они похожи: Дэниэл – сирота, Эбби выросла в приемной семье, Джастина и Рафа выгнали из дома, Лекси… кто ее знает, но тесной связи с родителями она не поддерживает. Я не заостряла на этом внимания, потому что и сама из таких. Вольно или невольно они собрали по крупицам свой образ идеальной семьи и попытались воплотить в жизнь.
Всем им, не считая Лекси, было лет по восемнадцать, когда они познакомились. Я смотрела на них из-под ресниц – Дэниэл, поднеся к свету бутылку, проверял, осталось ли вино, Эбби отгоняла муравьев от блюда с кексом – и гадала, что стало бы с ними, если бы они не встретились.
В голове зароились мысли, но смутные, неуловимые, лень было обдумывать их как следует. Подождут еще часок-другой, до вечерней прогулки, решила я.
– И мне, – сказала я Дэниэлу и подставила бокал.
– Ты что, напилась? – разозлился Фрэнк, когда я ему позвонила. – Судя по голосу, ты никакая.
– Успокойся, Фрэнки, – отвечала я. – Ну выпила пару бокалов за ужином. Разве это называется никакая?
– Смотри осторожней. Обстановка здесь у вас как на отдыхе, но ты не расслабляйся. Будь начеку.
Я брела по разбитой тропе, что вела от коттеджа вверх по склону холма. Меня давно уже занимал вопрос, как Лекси занесло в коттедж. Мы представляли, что она бежала в укрытие, но ни до усадьбы, ни до деревни ей было не добраться – то ли убийца отрезал ей путь, то ли силы быстро убывали, – и она устремилась к ближайшему знакомому ей убежищу. Но Н меняет картину. Если Н – человек, а не паб, не радиопередача и не партия в покер, то им нужно было где-то встретиться, а раз в дневнике не указано где, значит, встречались они всякий раз на одном и том же месте. А для вечерних встреч лучше места, чем коттедж, не сыскать: тихо, уютно, ни дождь, ни ветер не страшны, и никто не подкрадется из-за угла. Может быть, туда она и направлялась в ту ночь, да так и продолжила после нападения – то ли на автопилоте, то ли надеялась, что Н ждет там и ей поможет.
Не о такой зацепке мечтает следователь, но ничего лучше я не придумала, потому и кружила возле коттеджа, рассчитывая, что Н все-таки появится, облегчит мне задачу. Я облюбовала себе удобный участок тропы, откуда хорошо был виден коттедж, есть где спрятаться в случае чего, да и место достаточно уединенное, можно не опасаться, что какой-нибудь фермер услышит, как я разговариваю по телефону, да и примчится со своим верным дробовиком.
– Я и есть начеку, – заверила я. – И вот что спросить хотела. Напомни мне: двоюродный дед Дэниэла умер в сентябре?
Слышно было, как Фрэнк шуршит бумагами, листает страницы: или он еще на работе, или взял дело с собой домой.
– Третьего февраля. А десятого сентября Дэниэл получил ключи от дома. Завещание, видимо, утвердили не сразу. А что?
– Можешь узнать, от чего умер дядя Саймон и где были в тот день эти пятеро? И почему так долго утверждали завещание? Когда бабушка мне оставила тысячу фунтов, я их получила через полтора месяца.
Фрэнк присвистнул.
– Думаешь, они кокнули дядюшку Саймона ради дома? А потом Лекси задергалась?
Я вздохнула, запустила руку в волосы – как бы объяснить подоходчивей?
– Не совсем так. Точнее, совсем не так. Но к дому у них какая-то нездоровая привязанность, Фрэнк. У всех четверых. Послушать их, так все они хозяева, не только Дэниэл. Нам надо поставить стеклопакеты, мы должны решить, что делать с грядкой для зелени, мы… И рассуждают так, будто это навсегда и можно годами приводить в порядок дом, ведь они будут здесь жить вечно.
– Ах, молодость, молодость, – добродушно пропел Фрэнк. – В их годы думаешь, что студенческая дружба и съемные углы – это навсегда. А пройдет еще несколько лет, и все переберутся в пригороды, а по выходным будут таскаться в магазин “Дом и сад”.
– Не такие уж они юные. И слышал бы ты их, слишком уж они поглощены домом и друг другом, больше ничего у них в жизни нет. Дядюшку они вряд ли укокошили, но как знать. Мы ведь чуяли с самого начала, что у них какая-то тайна. Все подозрительное стоит проверить.