мотал головой. Дэниэл притворился, будто не понимает, а мы уже давились от смеха.
– Ну ладно, – вежливо сказал Дэниэл, – раз тебе удобней… Что тут смешного, Лекси?
– Психи, – сказал Раф горячечным шепотом, глядя в потолок, и развел руками, показав на телефон, на Дэниэла, на всех нас, а мы зажимали рты. – Одни психи кругом. Чем я это заслужил? Глумился в прошлой жизни над убогими?
Телефон, явно с расчетом на эффектную концовку, сообщил Рафу, что тот мог бы “жить красиво”.
– Хлестать шампанское в Сити, – перевел нам Раф, – трахать секретаршу.
– Ну и что, мать твою, тут такого? – взревел телефон так громко, что Дэниэл испуганно отшатнулся, едва не упав со стула.
Джастин издал нечто среднее между визгом и хрюканьем, Эбби откинулась на стуле, закусив кулак, а я от смеха нырнула под стол.
Телефон, презрев основы анатомии, обозвал нас сборищем головожопых хиппи. Взяв себя в руки, я выбралась из-под стола отдышаться, а Раф выложил пару валетов и полез в кувшин, ухмыляясь и потрясая кулаком. Тут я сообразила. Телефон Рафа заорал почти у меня над ухом, а я и не поморщилась.
– Понимаете, в чем тут суть? – ни с того ни с сего сказала Эбби спустя еще несколько кругов. – В довольстве жизнью.
– Это ты кому и о чем? – спросил Раф, сощурившись и глядя, как Дэниэл тасует. Телефон он выключил.
– Я про реальный мир. – Эбби потянулась через меня, придвинула поближе пепельницу.
Джастин поставил Дебюсси, и музыке вторил шепот дождя за окном.
– Наше общество основано на неудовлетворенности, людям подавай больше, больше, больше, все их не устраивает – жилье, внешность, мебель, одежда, что ни возьми. И все принимают как должное, что в этом и есть суть жизни, в вечном недовольстве. А если тебя устраивает то, что есть, – особенно если запросы у тебя скромные, – значит, ты опасен для общества. Ты плывешь против течения, посягаешь на святое – на экономику, подрываешь устои. Вот отец Рафа и бесится всякий раз, когда Раф говорит, что счастлив. Для него все мы – подрывной элемент, предатели.
– Ты ухватила самую суть, – согласился Дэниэл. – Это не от зависти, а от страха. Удивительный поворот! С незапамятных времен и до наших дней – даже сто лет назад, даже пятьдесят – именно недовольство считалась угрозой обществу, вызовом естественному порядку вещей, опасностью, которую надо искоренить во что бы то ни стало. А теперь во всем винят довольство. Все перевернулось с ног на голову.
– Мы революционеры, – ликовал Джастин, макая чипсы в соус, и вид у него был совсем не революционный. – Не знал, что это так просто, стать революционером.
– Мы подпольщики! – обрадовалась я.
– Ты не подпольщица, а подстольщица, – сказал мне Раф, бросив три монетки.
– Да, зато довольная, – заметил Дэниэл и улыбнулся мне. – Разве нет?
– Если бы Раф перестал уплетать в одно рыло чесночный соус, я была бы самой довольной подстольщицей в Ирландии.
– Отлично. – Дэниэл чуть заметно кивнул мне. – Золотые слова.
Сэм ни о чем меня не расспрашивал. Разве что спросит “Как дела?” и, услышав “Нормально”, тут же меняет тему. Вначале он рассказывал о своей части работы – как проверяет мои старые дела, коллег Лекси, список местных бузотеров. Но чем дальше, тем меньше он об этом говорил. А рассказывал о другом, об уютных домашних мелочах. Несколько раз он заходил ко мне на квартиру – проветрить, привести все в порядок, чтобы не чувствовалось запустения; соседская кошка окотилась в глубине сада, а жуткая миссис Молони из квартиры снизу оставила у него на ветровом стекле злобную записку: “Парковка только для жильцов дома”. Я умалчивала о том, что мне все это кажется далеким-далеким, будто из другого мира, и таким сумбурным, что и думать об этом тяжело. Иногда я даже не сразу улавливала, о ком он говорит.
Лишь однажды, в субботу вечером, он спросил про ребят. Я притаилась в своей засаде, в зарослях боярышника, и одним глазом посматривала на коттедж. “Жучок” я обернула Лексиным носком, и у меня на груди образовалась третья выпуклость, зато Фрэнк и компания расслышат не больше десятой части разговора.
И все равно я старалась говорить потише. Мне казалось, что за мной наблюдают – наблюдают с той самой минуты, как я вышла из калитки. Ничего определенного – просто ветер, тени при луне, ночные шорохи; но тревожил холодок сзади, будто кто-то смотрит в затылок. Я собрала всю волю, чтобы не оглянуться, – если поблизости и вправду кто-то есть, пусть лучше не знает, что я его раскусила, для начала решу, как действовать дальше.
– Вы в паб никогда не заходите? – спросил Сэм.
Я не поняла, к чему он клонит. Сэм может чуть ли не по минутам расписать каждый мой день. Фрэнк говорит, он каждое утро приходит в шесть, чтобы прослушать записи с микрофона. От этого мне почему-то было не по себе, но еще неприятнее оказалось говорить об этом вслух.
– Мы с Рафом и Джастином ходили в “Погребок”, во вторник, после пар, – ответила я. – Забыл?
– Я про ваш местный – как его, “У Регана”? – что на другом конце деревни. Они туда никогда не заходят?
Мимо этого, “У Регана”, мы проезжали по дороге в колледж и обратно. Небольшой сельский паб, развалюха, втиснутая между мясной лавкой и газетным киоском, по вечерам у стены стоят непристегнутые велосипеды. Никто из наших ни разу не предлагал туда зайти.
– Если хочется выпить, проще выпить дома, – объяснила я. – Путь неблизкий, через всю деревню, да и все, кроме Джастина, курят.
Здесь, в Ирландии, пабы всегда были средоточием жизни, но с тех пор как в них запретили курить, многие стали выпивать у себя дома. Сам по себе запрет – это еще куда ни шло, хоть и непонятно, почему пить можно, а курить нельзя; смущает меня другое – до чего легко все подчинились. Для нас, ирландцев, запреты всегда были вызовом – попробуй-ка обойди! – а тут все разом превратились в покорных овец, можно подумать, мы где-нибудь в Швейцарии.
Сэм засмеялся.
– Слишком долго ты жила в большом городе. Наверняка там, “У Регана”, курить можно. А проселками туда ехать меньше мили. Не находишь несколько странным, что они туда не заглядывают?
Я пожала плечами:
– Странностей у них хватает. Не слишком компанейские – для тебя это новость? И, может статься, “У Регана” – дрянное заведение.
– Может быть, – согласился Сэм, но как-то не очень уверенно. – Когда настала твоя очередь покупать продукты, где ты покупала, в “Даннз”? А остальные?
– Откуда я знаю? Джастин вчера ходил в “Маркс энд Спаркс”, остальные – понятия не имею. Фрэнк сказал, Лекси ходила в “Даннз”, вот я там и закупаюсь.
– А здешний газетный киоск? Кто-нибудь туда заглядывал?
Я припомнила, что Раф как-то вечером бегал за сигаретами, но с заднего хода, через калитку, на бензоколонку на ратоуэнской трассе, а не в Глэнскхи.
– С моего приезда – ни разу. А что?
– Да так, – начал с расстановкой Сэм, – интересно стало. Вы ведь из Большого дома, Дэниэл из хозяйской семьи. Сейчас почти всем все равно, но нет-нет да и всплывет какая-нибудь история… Вот я и задумался, не тянется ли какой обиды из прошлого.
Не так давно британцы здесь заправляли как феодалы, целые деревни раздавали англо-ирландским семьям, и те творили с землей и с жителями что им вздумается. После независимости эта система рухнула, но в поместьях остались кое-где замшелые чудаки – живут в четырех комнатах, а остальное сдают, чтобы оплатить ремонт; большинство же Больших домов скупили корпорации, превратили в отели и спа-салоны, и их история почти забылась. Однако в иных местах прошлое оставило глубокие шрамы, там люди до сих пор помнят.
А это Уиклоу. Сотни лет в нескольких часах ходьбы от того места, где я сижу, замышлялись мятежи. Эти горы сражались на стороне повстанцев, укрывали их от солдат темными безумными ночами; коттеджи вроде Лексиного стояли разоренные – британцы вырезaли всех, пока не найдут одного-единственного укрывшегося там бунтовщика. В каждой семье есть что вспомнить.
Прав был Сэм, слишком долго я прожила в большом городе. Дублин современен до истерики, все, что было до интернета, считается здесь нелепым и старомодным, потому я уже забыла, что значит жить там, где жива память о прошлом. Сэм родом из деревни, из Голуэя, он помнит. В уцелевших окнах коттеджа отражалась луна – дом-призрак, молчаливый, зловещий.
– Может быть, – сказала я. – Только не пойму, как это связано с убийством. Одно дело косо смотреть на ребят, когда те подходят к газетному киоску, другое – кого-то из них зарезать за то, что хозяин дома в 1846-м дурно обошелся с твоей прабабкой.
– Пожалуй, так. Но я все-таки проверю, на всякий случай. Вдруг что-нибудь да всплывет.
Я втиснулась поглубже в живую изгородь, и ветви дрогнули, будто спугнула кого-то.
– Да ну! По-твоему, здесь одни психи живут?
Сэм помолчал.
– Я не говорю, что они психи, – ответил он неохотно.
– Ты говоришь, кто-то из них мог убить Лекси за то, что сделала чужая ей семья сто лет тому назад. Тебе, пожалуй, стоит почаще выходить на люди да поискать себе нормальную девушку, которая не напарывается каждое лето на нож.
Сама не знаю, с чего я так разошлась, нагрубила Сэму. Думаю, все из-за дома. Я уже там поработала с ребятами – сегодня, например, почти весь вечер обдирали в гостиной заплесневелые обои – и успела к нему прикипеть. При мысли, что кто-то мог его вот так возненавидеть, во мне шевельнулась ярость.
– Есть в наших краях семья, – начал Сэм, – Перселлы. Их прадед или еще какой-то предок был домовладельцем. Дурной человек – селил бедняков в долг, а в счет процентов забирал у них жен и дочерей, а как натешится, вышвыривал на улицу. Кевин Перселл рос вместе с нами со всеми, зла на него не держали, все тихо-мирно, но когда мы подросли и он приударил за одной из местных девчонок, ребята собрались и задали ему трепку. И никакие они не психи, Кэсси. И против Кевина ничего не имели, парень он был славный, девчонку ту пальцем не тронул. Просто… зло не забывается, даже спустя многие годы. Такое не сотрешь.