Живая изгородь щекотала мне спину, как если бы кто-то возился там, среди ветвей, я обернулась – мертвая тишина.
– Здесь все по-другому, Сэм. Этот твой Кевин сделал первый шаг – стал ухаживать за девушкой. А эти ребята вообще ничего не делали. Просто живут здесь, и все.
Снова молчание.
– Иногда и этого достаточно – смотря по обстоятельствам. Я просто предположил.
Голос его звучал виновато.
– Верно, – сказала я, сбавив тон. – Ты прав, стоило бы проверить, ведь убийца, возможно, из местных. Прости, нагрубила тебе.
– Лучше бы ты была рядом, – вдруг с нежностью сказал Сэм. – По телефону легко запутаться, неправильно понять.
– Знаю, Сэм, – согласилась я. – Я по тебе тоже скучаю. – Я и в самом деле соскучилась. Запретила себе об этом думать, иначе легко отвлечься, а отвлекаться опасно: провалишь дело, а то и вовсе убьют; но в минуты одиночества и усталости, когда я лежала с книгой после долгого дня, меня накрывало. – Всего-то несколько недель осталось.
Сэм вздохнул.
– А то и меньше, если на след нападу. Расспрошу Догерти и Бёрна – посмотрим, что скажут. А пока… просто береги себя, ладно? На всякий случай.
– Хорошо, – пообещала я. – А завтра жду новостей. Спокойной ночи!
– Спокойной ночи! Я тебя люблю.
Меня не покидало чувство, что кто-то притаился совсем рядом, дышит в затылок. Может, разговор с Сэмом меня вывел из равновесия, только мне вдруг захотелось узнать наверняка. Шорохи в темноте, рассказы Сэма, отец Рафа – казалось, на нас давят со всех сторон, нащупывают слабые места, ждут минуты, чтобы напасть; позабыв на миг, что я здесь тоже захватчица, я чуть не крикнула: “Отстаньте от нас!” Стащила с микрофона носок и затолкала под корсет, вместе с телефоном. Включила фонарик и бодро зашагала в сторону дома.
Я знаю много способов стряхнуть “хвост”, застать преследователя врасплох или поменяться с ним ролями – правда, почти все они придуманы для городских улиц, но можно их приспособить и для глуши. Глядя перед собой, я все ускоряла и ускоряла шаг – если кто-то затаился поблизости, то выйдет из укрытия, наделав шуму. Я резко свернула на боковую тропку, погасила фонарик и, пробежав ярдов пятнадцать-двадцать, бесшумно просочилась сквозь живую изгородь на заросшее поле. Припала к земле, притихла и стала ждать.
Двадцать минут тишины – ни галька не зашуршит, ни лист не дрогнет. Если за мной кто-то и в самом деле следит, то он неглуп и терпелив, не к добру это. Наконец я вылезла из кустов обратно на тропу. Ни души – ни впереди ни сзади. Обобрав с одежды листья и травинки, я поспешила к дому. Лекси обычно гуляла около часа, так что еще немного – и меня хватятся. Над верхушками боярышника поднималось бледно-золотое зарево, это светился сквозь туман старый дом.
В тот же вечер, когда я лежала в постели с книгой, ко мне постучалась Эбби – в красной фланелевой пижамке в белую клетку, умытое лицо сияет, волосы рассыпаются по плечам; ей можно было дать лет двенадцать. Прикрыв за собой дверь, она уселась на край моей постели, поджав под себя босые ноги.
– Можно тебя спросить кое о чем?
– Давай, – сказала я, от души надеясь, что знаю ответ.
– Значит, так. – Эбби заправила волосы за уши, оглянулась на дверь. – Все думала, с какого конца зайти, потому спрошу в лоб, а если я лезу не в свое дело, так и скажи. Все ли в порядке с ребенком?
У меня, наверное, вытянулось лицо от изумления. Эбби улыбнулась лукаво, уголком рта.
– Прости, не хотела тебя пугать. Я догадалась. Цикл у нас с тобой совпадает, а в прошлом месяце ты не стала покупать шоколадки… а потом, когда тебя стошнило, я все поняла.
Я лихорадочно соображала.
– И ребята догадались?
Эбби чуть повела плечом.
– Вряд ли. По крайней мере, ничего не говорили.
В любом случае не исключено, что один из них в курсе, Лекси могла сказать отцу ребенка о беременности или о том, что собирается сделать аборт, он мог выйти из себя… так или иначе, от Эбби ничего не укрылось. Она ждала, глядя на меня.
– Ребенка я потеряла, – сказала я. В конце концов, это правда.
Эбби кивнула:
– Как жаль… Жаль, честное слово, Лекси. Или?.. – Она повела бровью.
– Ничего, – ответила я. – Все равно я не успела решить, как быть. Все решилось за меня.
Эбби снова кивнула – значит, я взяла верный тон, она не удивилась.
– Ребятам скажешь? Если хочешь, давай я.
– Нет, – ответила я. – Лучше им не знать.
Информация – это оружие, говорил Фрэнк. Беременность – тоже мой козырь, не хочу разбрасываться. Кажется, лишь в тот миг – осознав, что я держу про запас мертвого ребенка, как последний патрон, – я поняла, во что ввязалась.
– Что ж, понимаю. – Эбби встала, одернула пижаму. – Если тебе надо выговориться, всегда пожалуйста.
– Не хочешь спросить, кто отец?
Если ни для кого не секрет, с кем Лекси спала, то я здорово вляпалась, но почему-то я была почти уверена, что никто не знает; по всему видно, Лекси что-то о себе рассказывала только по необходимости. Но Эбби… если кто и догадался, то она.
В дверях она обернулась, дернула плечом.
– Думаю, – сказала она спокойно, – если ты захочешь мне рассказать, то расскажешь.
Когда она ушла, почти бесшумно ступая по лестнице босыми ногами, я отложила книгу и села в постели, прислушиваясь, как готовятся ко сну остальные: кто-то открывает в ванной кран, внизу Джастин фальшиво напевает себе под нос (“Го-о-о-олдфингер…”), поскрипывают половицы – наверняка Дэниэл. Мало-помалу звуки стали тише, реже, а потом и вовсе сошли на нет. Я выключила ночник: если его оставить, Дэниэл увидит свет в дверную щелку, а с меня на сегодня хватит задушевных бесед. Даже когда глаза привыкли к темноте, я могла разглядеть лишь темный силуэт шкафа, контуры ночного столика, слабое мерцание зеркала при каждом моем движении.
Все это время я старалась не думать о ребенке, о ребенке Лекси. Четыре недели, сказал Купер, меньше четверти дюйма; крохотный драгоценный камешек, цветная искра – ускользнет сквозь пальцы, и нет ее. Сердечко не больше бисеринки, трепещет, как у колибри, в нем зрели миллионы событий, теперь им не суждено случиться.
А потом, когда тебя стошнило… Упорный малыш, уже вовсю за нее цеплялся пальчиками-ворсинками. Мне почему-то представлялся не шелковистый младенец, а малыш лет двух, голенький, ладный, с темными кудряшками, черты лица размыты – убегает от меня по нагретой солнцем траве, повизгивая от смеха. Вот так же, наверное, сидела здесь, на постели, и Лекси всего несколько недель назад и представляла то же, что и я.
А может, и нет. Я пришла к мысли, что воля у Лекси была тверже моей – обсидиан, созданная не для атаки, а для обороны. Если она не хотела думать о ребенке, то эта радужная комета величиной с бусинку и не мелькнула бы перед ее мысленным взором.
Я хотела, страстно жаждала знать, собиралась ли Лекси оставить ребенка, как будто это и было ключом к разгадке всей истории. Наш запрет на аборты ничего не меняет, из года в год женщины длинной скорбной чередой отбывают паромом или самолетом в Англию, и не успеют их хватиться, как они уже дома. Никто на свете не скажет, как собиралась поступить Лекси, может статься, она и сама не определилась. Я уже готова была вылезти из постели, прошмыгнуть вниз, заглянуть еще раз в дневник – вдруг что-то пропустила? вдруг срок родов в декабре отмечен точкой? – нет, глупости, ничего там нет. И долго еще я сидела в темноте на постели, обхватив колени, вслушиваясь в шум дождя, и чувствовала, как батарейки впиваются в бок, в то самое место, где должна быть ножевая рана.
Запомнился мне один вечер – кажется, в воскресенье. Ребята сдвинули мебель в гостиной, вооружились циклевочной машиной, запаслись мужеством и атаковали пол, а мы с Эбби, предоставив дело им, поднялись наверх в нежилую комнату, покопаться в запасах дяди Саймона. Я сидела на полу в ворохе тряпья и отбирала то, что не доела моль; Эбби разбирала гору жутких занавесок, бормоча: “В мусор, в мусор, в мусор… вот эти стоит простирнуть… в мусор, в мусор… Боже, кто додумался купить этот ужас?” Внизу гудел циклевщик, в доме кипела работа, точь-в-точь как в дежурке отдела убийств в рядовой будний день.
– Ух ты! – воскликнула вдруг Эбби и откинулась назад. – Глянь-ка!
И показала мне платье, зеленовато-голубое в белый горошек, с белым воротником и поясом, с рукавами-фонариками и широкой, летящей юбкой, как для свинга.
– Ого! – Я выпуталась из груды тряпок и подошла посмотреть. – Платье дядюшки Саймона?
– Ему оно точно не по фигуре, но все равно заглянем на всякий случай в альбом. – Эбби рассматривала платье, держа его на вытянутой руке. – Примеришь? Молью не побито.
– Лучше ты. Это ведь ты нашла.
– Мне не по росту. Взгляни… – Эбби приложила к себе платье. – Это на высокую девушку. Пояс там, где у меня попа.
Росту в Эбби было неполных метр шестьдесят, но я постоянно об этом забывала, мне она вовсе не казалась маленькой.
– А мне узковато, – я приложила его к талии, – если и влезу, то в корсете. На мне оно лопнет.
– Да ну, не лопнет! Ты похудела, пока в больнице лежала. – Эбби набросила платье мне на плечо. – Примерь.
Я пошла к себе переодеваться, и Эбби проводила меня озадаченным взглядом – видимо, Лекси ее не стеснялась, но ничего не поделаешь, пусть Эбби думает, что это я из-за повязки. Платье и вправду оказалось мне впору, хотя повязка чуть выпирает, но никто ничего не заподозрит. Я наскоро проверила, не торчит ли провод. Глянула в зеркало и увидела себя озорной, бесшабашной и дерзкой, готовой ко всему.
– Я же говорила! – воскликнула Эбби, когда я к ней вышла. Развернула меня к себе спиной, перевязала пояс, сделав пышнее бант. – Пойдем удивим ребят!
Мы бросились вниз по лестнице с визгом: “Смотрите, что мы нашли!” – вихрем ворвались в гостиную, там нас поджидали парни, уже выключившие циклевочную машину.
– Вы только посмотрите! – крикнул Джастин. – Наша маленькая мисс Джаз!