– Прекрасно! – улыбнулся мне Дэниэл. – Просто идеально.
Раф сел за пианино, перекинув ногу через табурет, взял широкое, свободное арпеджио. И заиграл что-то чувственное, томное, с развальцем. Эбби засмеялась, подтянула мне бант на поясе, подошла к пианино и запела:
– От всех парней (их было немало) я, если честно, давно скучала…[18]
Эбби и раньше пела при мне, но тихонько, думая, что никто не слышит, а вот так – никогда. Что у нее был за голос, в наши дни такой редко услышишь – бархатное, чарующее контральто, будто из фильмов военных лет; голос из мира прокуренных ночных клубов, завитых локонов, алой помады и печальных саксофонов. Джастин отложил циклевочную машину, звонко щелкнул каблуками, поклонился:
– Позвольте вас пригласить. – И протянул мне руку.
Секунду я колебалась. А что, если Лекси танцевать совсем не умела? Или, наоборот, умела, и меня выдаст неуклюжесть? А вдруг он прижмет меня слишком крепко и ему врежется в бок батарейка?.. Но танцевать я любила сколько себя помню, только давным-давно уже это дело забросила, забыла даже, когда танцевала в последний раз. Эбби подмигнула мне, ничуточки не сбившись, Раф сыграл озорную трель, я взяла Джастина за руку, и он вывел меня на середину комнаты.
Танцор он был хороший, двигался плавно, кружил меня по комнате не спеша, уверенно; поскрипывал под ногами гладкий, темный, пыльный паркет. И танцевать я все-таки не разучилась – не спотыкалась, на ноги Джастину не наступала, двигалась с ним в такт ровно и грациозно и не оступилась бы, даже если бы захотела. В глазах рябит от солнца, Дэниэл, прислонившись к стене с куском наждачной бумаги в руке, улыбается, юбка у меня взлетает колоколом при каждом пируэте. Что ты творишь со мной, как вернуть покой, бьюсь я, но не могу понять… Пахнет лаком, в длинных лучах предвечернего света вьются опилки. Эбби застыла с раскрытой ладонью, запрокинув голову, изогнув шею, а песня льется сквозь пустые комнаты с облезлыми потолками, взмывает ввысь, к алому закатному небу.
Я вспомнила вдруг, когда в последний раз так танцевала, – с Робом, на крыше пристройки под моим окном, вечером накануне нашей большой ссоры. Воспоминание почему-то не отозвалось во мне болью – ведь это так от меня далеко, я в голубом платье, как в непробиваемой броне, а эта грустная история приключилась давным-давно, с кем-то другим. Раф ускорил темп, а Эбби пританцовывала, щелкая пальцами: Я б спела ‘bello, bello’, или же ‘wunderbar’, любой язык хорош, когда на сердце пожар… Джастин ухватил меня покрепче за талию, поднял в воздух и закружил, и его раскрасневшееся, смеющееся лицо маячило совсем рядом. Голос Эбби звенел в просторной гулкой комнате и отзывался эхом, будто ей подпевали из каждого угла, и шаги наши тоже отдавались эхом, точно мы здесь не одни, точно дом созвал всех, кто здесь танцевал весенними вечерами за всю историю: светские красотки провожают на войну храбрых юношей, вальсируют пожилые пары, а мир их рушится, и новый мир стучится в двери, и все побиты жизнью, и все смеются и принимают нас в длинный ряд поколений.
9
– Так-так-так, – сказал в тот вечер Фрэнк. – Помнишь, что за день сегодня?
Я начисто забыла, мыслями я была в “Боярышнике”. После ужина Раф выудил из-за подкладки табурета для пианино растрепанный, пожелтевший песенник и всё играл довоенные мелодии, а наверху, в нежилой комнате, Эбби разбирала вещи и подпевала: Ах, Джонни, как ты можешь любить[19], Дэниэл и Джастин в кухне мыли посуду, и на вечернюю прогулку я вышла пританцовывая, в ушах звенел нежный, озорной, чувственный мотив. Я даже подумывала остаться дома, а Фрэнк, Сэм и тот, кто за мной ходит по пятам, обойдутся один вечер без меня. Все равно от сегодняшней прогулки пользы не будет. К вечеру набежали тучи, по общественному дождевику мелкими иголочками скреб дождь, фонарик во время разговора включать не хотелось, а в темноте я не видела дальше своего носа. Пусть хоть целая орда кровожадных маньяков устроит вокруг коттеджа пляски с ножами, все равно ничего не разглядеть.
– Если у тебя сегодня день рождения, – предположила я, – с подарком придется подождать.
– Ха-ха-ха! Сегодня воскресенье, крошка! И, если не ошибаюсь, ты до сих пор в “Боярышнике”, живешь припеваючи. Один-ноль в нашу пользу, ты продержалась неделю и не попалась. Поздравляю, детектив. Вы приняты.
– Видимо, да, – ответила я.
Дни считать я давно уже бросила. Наверное, это добрый знак.
– Итак… – продолжал Фрэнк. Слышно было, как он усаживается поудобнее, приглушает рацию, – значит, он дома, где бы ни был у него дом с тех пор, как Оливия его выставила. – Итоги первой недели.
Я села на выступ стены, сосредоточилась. Это с виду Фрэнк добродушный весельчак, а на самом деле хватка у него железная, и он, как всякий начальник, требует отчетов, причем ясных, емких и сжатых.
– Неделя первая, – начала я. – Я внедрилась в дом Александры Мэдисон и на ее место учебы, и, видимо, успешно: никто ничего не заподозрил. Обыскала дом, насколько сумела, но пока не нашла ничего, что указало бы нам направление. – Так оно и было; дневник наверняка на что-то указывал, но на что, пока непонятно. – Подставлялась как могла – знакомым, оставаясь одна днем и по вечерам, и неизвестным, стараясь во время прогулок быть на виду. За все это время общались со мной только те, кто у нас и так на заметке, но все же не исключено, что на Лекси напал неизвестный, – возможно, он выжидает. Ко мне подходили с вопросами друзья Лекси, студенты, преподаватели, однако спрашивали в основном о здоровье; Бренда Грили чересчур интересовалась подробностями, но, по-моему, в силу своего характера. Ничья реакция на несчастный случай или на возвращение Лекси не вызвала подозрений. Друзья, похоже, скрывали от полиции, насколько они встревожены, что неудивительно. С посторонними они очень сдержанны.
– Сам убедился, – подтвердил Фрэнк. – А чутье тебе что подсказывает?
Я поерзала, уселась поудобнее. Вопрос сложный, ведь я не собиралась рассказывать ему и Сэму ни о дневнике, ни о том, что за мной, кажется, следят.
– По-моему, чего-то здесь не хватает, – ответила я в конце концов. – Чего-то важного. То ли того самого незнакомца, то ли мотива, то ли… не знаю. Но нутром чую, не сегодня-завтра что-то важное всплывет. И кажется, вот-вот ухвачу, но…
– Это как-то связано с друзьями? С колледжем? С ребенком? С Мэй-Рут?
– Не знаю, – ответила я. – Ей-богу, не знаю.
Скрипнул диван – Фрэнк потянулся за чем-то; оказалось, за чашкой – слышно было, как отхлебнул.
– Вот что я тебе скажу: дядюшка ни при чем. Тут ты промахнулась. Умер он от цирроза, лет тридцать-сорок сидел в четырех стенах и пил, потом полгода умирал в хосписе. Ни один из нашей пятерки его ни разу не навещал. На самом деле, если не ошибаюсь, Дэниэл с ним в последний раз виделся еще ребенком.
Я от души рада была, что ошиблась, но во мне с новой силой проснулось чувство, не покидавшее меня всю неделю, – будто я гоняюсь за миражами.
– Почему тогда он оставил дом Дэниэлу?
– Выбирать было почти не из кого. Долгожителей в роду у них нет, из родственников сейчас живы двое – Дэниэл и его двоюродный брат Эдвард Ханрахан, внук старика Саймона. Эдди – пай-мальчик, работает в агентстве по недвижимости. Саймон, как видно, счел, что наш Дэнни – меньшее из двух зол. А может, люди науки были ему больше по душе, чем яппи, или дело в том, что у Эдварда фамилия другая.
Ай да Саймон!
– А Эдди, наверное, обиделся.
– Еще как! С дедом он был не ближе, чем Дэниэл, но пытался оспорить завещание, доказывал, что Саймон от пьянства совсем спятил. Вот почему завещание так долго не могли утвердить. Глупость, конечно, но наш Эдди умом не блещет. Врач Саймона подтвердил, что тот был алкаш и вредный старикашка, но в здравом уме, как мы с тобой, – тем и кончилось. Здесь не подкопаешься.
Казалось бы, огорчаться не с чего, я с самого начала не верила, что ребята накапали белладонны старику в зубопротезный гель, и все же меня не покидало ощущение, что вокруг усадьбы “Боярышник” творится что-то не совсем понятное.
– Ясно. Просто проверяла версию. Прости, что зря время из-за меня потратил.
Фрэнк вздохнул.
– Не зря. Проверять нужно все. (Еще хоть раз услышу эту фразу – сама кого-нибудь прирежу.) Если они тебе кажутся подозрительными, то, скорее всего, так и есть. Просто не в том смысле.
– Я никогда их не называла подозрительными.
– На днях ты опасалась, что они дядю Саймона подушкой задушили.
Я надвинула поглубже капюшон – дождь лил сильнее, жалил тонкими иглами, скорей бы домой. Непонятно, что бесполезнее – моя слежка или этот разговор.
– Ничего я такого не думала. Просила проверить, так, на всякий случай. Не похожи они на банду убийц.
– Хм-м… – задумался Фрэнк. – Потому что они такие симпатяги?
По голосу никак не поймешь, дразнит он меня или проверяет, Фрэнк есть Фрэнк, наверняка всего понемногу.
– Да ладно тебе, Фрэнк, ты меня знаешь. Ты спросил, что мне чутье подсказывает, вот оно и подсказывает. Я неделю с ними варюсь в одном котле – и ни намека на мотив или неспокойную совесть; и опять же, если это один из них, остальные трое должны знать. За столько времени кто-то уже бы проговорился, так или иначе. Ты, видимо, прав, они что-то скрывают, но из другой оперы.
– Доля правды тут есть, – ответил Фрэнк уклончиво. – Итак, на вторую неделю у тебя две задачи. Во-первых, выяснить, почему ты чуешь неладное. А во-вторых, начать слегка наседать на ребят, разбираться, что у них там за тайна. До сих пор мы их щадили, и это правильно, все по плану, но пора потихоньку закручивать гайки. И вот что не упускай из виду. Помнишь вчерашний разговор по душам с Эбби?
– Да, – ответила я. При мысли, что Фрэнк все слышал, меня кольнуло непонятное чувство, сродни ярости. Хотелось рявкнуть: “Не твое дело!”