– Да здравствуют вечеринки в пижамах! Говорил я тебе, она девочка умная. Как думаешь, знает она, от кого ребенок?
Тут я засомневалась.
– Возможно, догадывается, но не до конца уверена. И догадки свои при себе держит.
– Следи за ней в оба. – Фрэнк снова отхлебнул. – Слишком уж она наблюдательная, как я погляжу. Как думаешь, скажет она парням?
– Нет, – ответила я без колебаний, – похоже, Эбби в чужие дела не лезет, а если у кого что стряслось, предоставляет им самим разбираться. О ребенке она заговорила, чтобы мне было к кому обратиться если что, причем заговорила прямо – не виляла, не прощупывала почву. Она не проболтается. И вот что, Фрэнк, – ты собираешься их снова допрашивать?
– Пока не знаю. – В голосе я уловила настороженность – Фрэнк не любит, когда на него наседают. – А что?
– Если будешь, то не надо про ребенка, ладно? Хочу их сама огорошить. С тобой они начеку, ты узнаешь половину того, что нужно, а я – все.
– Ладно, – согласился, подумав, Фрэнк. Говорил он так, будто одолжение делает, но я чуяла, он доволен, ход моих мыслей ему нравится. Приятно, когда к тебе прислушиваются. – Только время выбери подходящее. Когда они напьются, к примеру.
– Они не напиваются – так, хлебнут, и все. Я почувствую, когда надо сказать.
– Понял. Но вот я о чем: Эбби это скрывала, причем не от нас одних – и от Лекси, а от парней скрывает до сих пор. Мы о них рассуждаем так, будто они одно целое, с одной на всех тайной, да только не так все просто. Есть в их дружбе трещинки. Тайна может быть одна на всех, или у каждого своя, или и то и другое. Ищи трещинки. И держи меня в курсе.
Он как будто собирался закончить разговор.
– Есть новости про нашу девочку? – спросила я.
Мэй-Рут. Имя почему-то не шло с языка, даже сейчас меня будто током ударило. Но если Фрэнк что-то о ней разузнал, мне пригодится.
Фрэнк хмыкнул.
– Ты сама пробовала хоть раз торопить ФБР? У них своих отцеубийц и кровосмесителей хватает, чужое пустяковое убийство – дело далеко не первой важности. Выкинь их из головы. Когда вспомнят про нас, тогда и вспомнят. Главное для тебя сейчас – ответы на мои вопросы.
Фрэнк был прав, вначале я воспринимала их как единое целое: друзья, плечо к плечу, величавые и нераздельные, как на групповом портрете, все четверо сияют, точно старинный вощеный паркет. Лишь спустя неделю они для меня ожили, стали отдельными людьми, каждый со своими слабостями и причудами. Ясное дело, без трещин тут не обойдется. Такая дружба не рождается на пустом месте, вспыхнув утренней радугой, будто в кадре голливудского кино. Чтобы так друг к другу притереться, нужна большая работа. Спросите у любого фигуриста, танцора, наездника – у всякого, кто овладел искусством красивых, слаженных движений: ничто не дается с таким трудом, как легкость.
Вначале трещинки были едва заметны – неуловимые, словно дымка, не к чему придраться. Утром в понедельник мы сидели на кухне, завтракали. Раф, как обычно, устроил утреннее представление “хочу кофе” и ушел к себе, просыпаться. Джастин нарезал аккуратными полосками глазунью, Дэниэл одной рукой отправлял в рот сосиски, а другой царапал на полях ксерокопии какого-то древнескандинавского сочинения, Эбби просматривала газету недельной давности, что принесла из гуманитарного корпуса, а я болтала о пустяках, обращаясь ко всем сразу. Приходилось постепенно набирать обороты. Легко сказать, а сделать труднее. Чем больше болтаешь, тем сильнее рискуешь что-нибудь ляпнуть, но чтобы разговорить ребят, надо, чтобы они расслабились, а расслабятся они, когда Лекси станет прежней, разговорчивой. Я вещала на всю кухню про четырех кошмарных девиц на моем семинаре – тема как будто вполне безопасная.
– Похоже, все они – один и тот же человек. Зовут их Орла, или Фиона, или Ифе, или как-нибудь в этом духе, и все как одна гнусавят, будто им аденоиды удалили, и все крашеные блондинки с выпрямленными волосами и к семинарам никогда не готовятся. На что им колледж, ума не приложу.
– С богатенькими студентами знакомиться, – сказала из-за газеты Эбби.
– Хотя бы одна подцепила такого. Один верзила – наверное, регбист – ждал ее на прошлой неделе после пары, и ей-богу, когда все четыре вышли, он растерялся и протянул было руку не той девице, но тут подлетела нужная. Он тоже их путает.
– Кто-то почти выздоровел, – улыбнулся Дэниэл, сидевший напротив.
– Болтушка, – сказал Джастин и положил мне на тарелку еще кусочек поджаренного хлеба. – Интересно, ты хоть раз в жизни молчала больше пяти минут кряду?
– Еще как! В девять лет ларингитом болела, так пять дней ни слова не могла выговорить. Ужас! Меня пичкали куриным бульоном, подсовывали комиксы и всякую другую нудятину, и только открою рот, чтобы сказать: мне лучше, хочу встать, – мне говорят: тише, береги связки! Когда вы были маленькие…
– Вот же! – Эбби вдруг оторвалась от газеты. – Вишня! Срок хранения вчера истек. Кто-нибудь голодный? Могу блинчики с вишней сварганить или что-нибудь еще.
– Блинчики с вишней – в первый раз слышу, – поморщился Джастин. – Звучит омерзительно.
– А что тут такого? Ты же ешь блинчики с черникой…
– И булочки с вишней, – добавила я с набитым ртом.
– Там совсем другой принцип, – вмешался Дэниэл, – вишня засахаривается. Уровень кислотности и влаги…
– Давайте попробуем. Она стоит целое состояние, не позволю ей просто так сгнить.
– Я на все согласна, – поддержала я. – Готова и на блинчики с вишней!
– Ради бога, лучше не надо. – Джастина от отвращения аж передернуло. – Возьмем ее лучше в колледж, на перекус.
– Рафу не дадим, – сказала Эбби и, свернув газету, направилась к холодильнику. – Знаете, чем у него из рюкзака воняет? Это он полбанана во внутреннем кармане забыл. С сегодняшнего дня ничего ему с собой не даем, пусть ест при нас. Лекс, поможешь завернуть?
Все было гладко, я даже ничего не заподозрила. Вишню мы с Эбби поделили на четыре кучки и уложили вместе с бутербродами, почти всё съел Раф, и я об этом забыла до следующего вечера.
Мы выстирали самые приличные из уродливых занавесок и решили развесить в нежилых комнатах, не для красоты, а для тепла – на весь дом у нас один электронагреватель и камин, зимой здесь будет как на Северном полюсе. Джастин и Дэниэл вешали занавески на втором этаже, а мы с Эбби и Рафом – наверху. Эбби и я нанизывали на струну крючки, и вдруг снизу раздался грохот, крик Джастина, потом голос Дэниэла: “Ничего, я цел!”
– Что такое? – встрепенулся Раф. Он кое-как держал равновесие на подоконнике, ухватившись одной рукой за карниз.
– Кто-то откуда-то грохнулся, – процедила Эбби с крючками в зубах, – или обо что-то споткнулся. Ничего, жить будет.
Снизу послышался вопль, и Джастин позвал:
– Лекси, Эбби, Раф, скорей сюда! Смотрите!
Мы бросились вниз, в нежилую комнату. Там, среди всякой рухляди, стояли на коленях Дэниэл и Джастин, я даже сперва испугалась, не покалечился ли кто из них. И тут увидела, на что они смотрят. Между ними на полу лежала потемневшая кожаная сумка, а в руках у Дэниэла блестел револьвер.
– Дэниэл со стремянки сорвался, – объяснил Джастин, – и все это сшиб, и эта штука тоже упала, прямо возле его ног. Я даже не понял откуда, в таком-то хаосе поди разбери. Бог знает что еще там есть.
Это был “Уэбли” – красавец, сквозь корку грязи проглядывала патина.
– Боже… – Раф плюхнулся рядом с Дэниэлом, протянул руку, погладил ствол. – “Уэбли МК-6”, старинный. Их выпускали в Первую мировую. Твой чокнутый дядюшка или кто он тебе, Дэниэл, – тот, на кого ты похож, – может, это его.
Дэниэл кивнул, бегло осмотрел револьвер, откинул ствол: разряжен.
– Уильям, – пояснил он. – Да, может, и его. – Он защелкнул ствол, бережно сжал рукоятку.
– Грязный, – сказал Раф, – но не беда, почистим. Подержать пару дней в хорошем растворителе да щеткой шлифануть. Просить патроны – это, наверное, уже перебор?
Дэниэл улыбнулся ему с неожиданной теплотой. Перевернул кожаную сумку, и оттуда вывалилась потемневшая картонная коробка с патронами.
– Ух ты, красота! – Раф взял коробку, тряхнул. Судя по звуку, почти полная, штук девять-десять. – Мы его быстренько в порядок приведем! Я куплю растворитель.
– Это не игрушка, если не разбираешься, лучше не трогай, – предостерегла Эбби.
Она одна не подошла полюбоваться револьвером, и радости в ее голосе не чувствовалось. Я и сама не знала, что думать. “Уэбли” – красавец, я бы охотно из него постреляла, но когда работаешь агентом, то уже совсем по-другому смотришь на забавы с оружием. Сэм бы точно не одобрил.
Раф закатил глаза.
– С чего ты взяла, что я не разбираюсь? Отец меня брал каждый год на охоту, с семи лет. Я в фазана на лету попадаю, три выстрела из пяти у меня удачные. Однажды мы ездили в Шотландию…
– А это вообще законно? – поинтересовалась Эбби. – Разве не нужна нам лицензия или как ее там?
– Это же семейная реликвия, – возразил Джастин. – Мы его не покупали, а получили в наследство.
Опять “мы”!
– Лицензия нужна не на покупку оружия, глупый, – вмешалась я, – а чтобы им владеть.
Пусть Фрэнк объясняет Сэму, что револьвер мы не конфискуем, даже если лицензии на него нет и не было никогда.
Раф поднял брови:
– Не хотите послушать? Я вам рассказываю трогательную историю сыновней любви, а у вас одна бюрократия на уме. С тех пор как отец убедился, что я умею стрелять, он каждый год, как только открывался охотничий сезон, забирал меня на неделю из школы. Неделю в году он ко мне относился как к человеку, а не как к живой рекламе противозачаточных. Когда мне исполнилось шестнадцать, на день рождения он мне подарил…
– Я почти уверен, что без лицензии нельзя, – перебил Дэниэл, – но, думаю, пока обойдемся. Хватит с меня полиции. Когда сможешь купить растворитель, Раф?
Глаза его – серые, ледяные, немигающие – были устремлены на Рафа. Раф в ответ тоже на него уставился и, дернув плечом, забрал револьвер.