– А потом въехали мы, – вставила я. И лишь секунду спустя поняла, что сказала “мы”, а не “они”, но Сэм, похоже, не заметил. – Теперь с половины двенадцатого до часу ночи здесь пятеро не спят, по дому расхаживают. Не так уж и весело все громить, если там трое крепких парней: поймают – накостыляют.
– И пара крепких девчонок, – добавил Сэм, и я снова поняла по голосу, что он улыбается. – Ей-богу, вы с Эбби тоже кому угодно наваляете! Когда камнем стекло разбили, этим могло кончиться. Вся компания сидела в гостиной, время было ближе к полуночи, и тут в окно кухни влетает камень. Как только поняли, что случилось, бросились впятером с черного хода в погоню за отморозком, но тот успел удрать – их ведь не было в кухне, вот и не сразу сообразили, в чем дело. Повезло ему, сказал Бёрн. Полицию вызвали только через три четверти часа – сперва прочесали все тропинки – и даже спустя столько времени бушевали, не остыли. Ваш Раф заявил Бёрну: если мы этого типа поймаем, его родная мама не узнает, а Лекси грозилась – цитирую – “вбить ему яйца в глотку, пускай дрочит через рот”.
– Молодец девочка! – одобрила я.
Сэм засмеялся.
– Да, так и думал, что ты оценишь! У остальных хватило ума при полицейских придержать язык, но Бёрн говорит, про себя они все так думали. Он им целую лекцию прочел – мол, не вершите самосуд, – но сомневается, что до них дошло.
– Я их понимаю, – сказала я. – Ведь от полиции толку было чуть. А надпись на стене?
– Лекси с друзьями дома не было. Воскресенье, вечер, выбрались в город – в кафе поужинать, в кино сходить. Домой приехали чуть за полночь – стена испачкана. В первый раз за все время они вернулись так поздно. Может, совпадение, но вряд ли. После случая с камнем хулиган наш присмирел, но то ли он за домом следил, то ли увидел случайно, как из деревни выехала машина. И воспользовался случаем.
– То есть, по-твоему, это не вражда деревни с Большим домом? – спросила я. – Просто мститель-одиночка?
Сэм что-то промычал.
– Не совсем. Слыхала, чем кончилось, когда Лекси с друзьями сунулись к Регану?
– Да, Эбби говорила, вы с ней это обсуждали. Сказала, их оттуда выжили, но без подробностей.
– Дело было дня через два после их переезда. Заходят под вечер все пятеро в паб, садятся за столик, Дэниэл подходит к стойке, но бармен его не замечает, и так минут десять, а народу в баре раз-два и обчелся. Дэниэл спрашивает: “Простите, можно две пинты «Гиннесса» и…” А бармен стоит столбом, бокал протирает да пялится в телик. Наконец Дэниэл не выдерживает – и назад, к ребятам; пошептались и решили: видно, старого Саймона отсюда выставляли не раз, вот Марчи здесь и не в почете. И вместо Дэниэла посылают Эбби. И опять то же самое. Лекси тем временем спрашивает стариков за соседним столиком – что, мол, такое? Те молчат, на нее и не смотрят, отворачиваются, разговаривают дальше между собой.
– Боже… – выдохнула я. Не так-то просто не обращать внимания на пятерых человек, если они прямо перед тобой и пытаются завести разговор. Чтобы вот так пойти наперекор своей природе, выдержка нужна немалая, нужен серьезный повод, стальная решимость.
Во время разговора я следила в оба за тропинкой.
– Джастин расстроен и рвется уйти, Раф зол и хочет остаться, Лекси на стариков наседает – шоколадку им сует, анекдоты травит (“Сколько нужно ирландцев, чтобы вкрутить лампочку?”), – а из угла кучка парней на них посматривает. Эбби не хотела отступать, но они с Дэниэлом поняли, дело плохо. Схватили за руки остальных, ушли и больше туда ни ногой.
Налетел ветерок, зашуршали листья, будто чьи-то осторожные шаги неподалеку.
– Значит, вся деревня их не любит, – заключила я, – но только один или двое в открытую им пакостят.
– Вот и я о том же. То-то будет весело искать. В Глэнскхи жителей сотни четыре, считая окрестные фермы, и никто не горит желанием помогать.
– Ничего, я помогу, портрет составлю, хотя бы попробую. Ведь шпана – это вам не серийные убийцы, данные о них никто не собирает, так что придется гадать на кофейной гуще, но раз есть закономерность, значит, хоть что-то смогу сказать.
– Пусть на кофейной гуще, – бодро отозвался Сэм. Слышно было, как он шуршит страницами, перехватывает поудобнее телефон, готовясь записывать. – Все пригодится. Давай.
– Значит, так, – начала я. – Он точно местный, родился и вырос в Глэнскхи. Почти наверняка мужчина. Скорее, одиночка, а не банда: стихийный вандализм – как правило, групповое преступление, а продуманная травля – чаще дело рук одиночки.
– Что-нибудь можешь о нем сказать? – Слова звучали неразборчиво: Сэм прижал телефон плечом к уху и записывал.
– Раз началось все года четыре назад, то ему, наверное, лет двадцать пять, около того, хулиганство – забава молодых, но вряд ли он подросток, слишком уж методичен. Скорее всего, без образования, в лучшем случае школу окончил, но не колледж. Живет не один – с родителями, женой или подругой, поскольку ночных нападений нет, его ждут дома к определенному часу. Работа у него есть, всю неделю занят, иначе были бы случаи средь бела дня, когда дома никого. Работает где-то поблизости, не в Дублине, и если так одержим, значит, Глэнскхи для него – весь мир. И мир этот ему тесен. Работа не соответствует его уму или образованию – или он так считает. И у него бывали нелады с соседями, бывшими подругами, а возможно, и с начальством – не любит, когда им командуют. Узнать бы у Бёрна с Догерти, не подавал ли кто иск или жалобу…
– Если наш парень кого-то в Глэнскхи и изводит, – мрачно заметил Сэм, – в полицию никто не пойдет, а соберут однажды ночью дружков и отделают его, вот и все. И он тоже никуда жаловаться не побежит.
– Нет, не побежит.
Пронеслась по полю чья-то тень, колыхнулась трава. Тень низенькая, наверняка не человек, и все равно лучше укрыться за деревом.
– И вот что еще. Поводом могла послужить какая-нибудь стычка с Саймоном Марчем – вредный, говорят, был старикашка, мог кому-то насолить, – но для нашего парня истоки лежат глубже. Он считает, что все из-за мертвого ребенка. А Бёрн и Догерти ничего об этом не знают, так? Давно они здесь?
– Догерти – всего два года, а Бёрн аж с 1997-го тут торчит. Говорит, прошлой весной здесь умер младенец да несколько лет назад на ферме девочка утонула в яме с навозной жижей – упокой, Господи, их души, – и все. Ни в той ни в другой смерти ничего подозрительного, никакой связи с “Боярышником”. И в базе ничего по этой части не нашли.
– Значит, надо в прошлом покопаться, – заключила я, – как ты и думал. Глубоко ли копать, кто его знает. Помнишь, ты мне рассказывал про Перселлов, там, у вас?
Сэм помолчал.
– Не докопаемся. Все из-за архивов.
Почти все архивы Ирландии уничтожил пожар 1921-го, во время войны за независимость.
– Не нужны тут архивы. Люди здесь и так всё помнят, ты уж мне поверь. Неважно, когда умер ребенок, этот парень не из старой газеты про него узнал. Слишком он близко к сердцу это принял. Для него это не отжившее прошлое, это свежая рана, обида, повод для мести.
– Думаешь, он сумасшедший?
– Нет, – ответила я. – Я не о том. Слишком уж он осторожен для сумасшедшего – выжидает, после погони затаивается… Будь у него, скажем, шизофрения или биполярное расстройство, выдержки ему не хватило бы. Психически он здоров, но, скажем так, неуравновешен.
– А к насилию склонен? То есть способен причинить вред людям или только срывает злобу на вещах? – Сэм, видимо, оторвался от записей – слышно его стало отчетливей.
– Не уверена, – ответила я уклончиво. – Скорее всего, нет. Ведь он мог вломиться к старику Саймону в спальню и пристукнуть его кочергой, но не стал. При этом хулиганит он только по пьяни – похоже, у него нездоровая тяга к выпивке, – один из тех, кто после четырех-пяти кружек становится другим человеком, мягко говоря, не очень приятным. Выпивка осложняет дело. И я уже говорила, он одержим. Если чувствует, что противник заводится, – скажем, когда он выбил стекло, за ним погнались, – то и действовать будет жестче, врагу под стать.
– Знаешь, что мне это напоминает? – спросил, помолчав, Сэм. – Двадцать пять – тридцать лет, местный, высокий интеллект, организованный, с преступным прошлым, но без опыта насилия…
Психологический портрет, который я составляла дома, – портрет убийцы.
– Да, – подтвердила я, – именно.
– То есть это может быть и он. Убийца.
По траве, посеребренной луной, вновь бесшумно скользнула тень – наверное, лиса мышкует.
– Может, и так, – согласилась я. – Не исключено.
– Если это семейная вражда, – сказал Сэм, – значит, за Лекси не охотились, она тут ни при чем, и смысла нет тебя там держать. Можешь вернуться домой.
В голосе его прозвучала надежда, и я невольно поежилась.
– Пожалуй, рановато еще. Мы же не нашли пока связи между хулиганством и убийством; может, между ними ничего общего. А если меня вывести из дела, назад ходу не будет.
Недолгое молчание. И наконец:
– Согласен. Значит, постараюсь найти эту связь. И вот еще что, Кэсси…
Голос сделался серьезный, напряженный.
– Буду начеку. Да я и так начеку.
– С половины двенадцатого до часу ночи. Совпадает со временем убийства.
– Знаю. Никого подозрительного в это время не встречала.
– Револьвер у тебя с собой?
– Только с ним и хожу, Фрэнк мне целую нотацию прочитал.
– Фрэнк… – В голосе Сэма послышался знакомый холодок. – Ясно.
Закончив разговор, я долго еще стояла в тени под деревом. Зашуршала высокая трава, послышался тоненький писк – кого-то схватил хищник. Когда смолкли шорохи, я выскользнула на тропу и пошла к дому.
У калитки я остановилась, покачалась на ней, слушая протяжный скрип петель, глядя на дом сквозь темноту сада. Дом в ту ночь казался другим – неприступный, как крепость, но окна светятся уже не уютно, а зловеще, словно костры в глухом лесу. Побеленный луной газон превратился в бескрайнее неспокойное море, а посреди него темнел дом – высокий, немой, осажденный.