10
Если где-то находишь трещину, то давишь и смотришь, побежит ли она дальше. В первые же часы в усадьбе “Боярышник” я поняла, что если у ребят есть тайна, то выпытывать надо у Джастина. Любой следователь с парой лет опыта за плечами угадает, кто первый даст слабину; я видела однажды, как Костелло – он у нас в отделе с восьмидесятых, как часть интерьера – вычислил “слабое звено”, лишь посмотрев, как отмечается группа подозреваемых. Для нас это игра вроде “Угадай мелодию”.
На Дэниэла и Эбби надежды нет, оба слишком сдержанны и рассудочны, их не обескуражишь, не застанешь врасплох; раз-другой я пыталась выведать у Эбби, кто, по ее мнению, отец ребенка, но в ответ получала лишь холодные, непонимающие взгляды. Раф податливее, у него можно что-нибудь выспросить, если надо, но это дело нелегкое, слишком уж он взбалмошен и переменчив – то ли разозлится и хлопнет дверью, то ли выложит все как на духу. А вот Джастин – мягкий, чувствительный, беспокойный, жаждущий всем угодить – не свидетель, а просто мечта.
Да только почти не удавалось побыть с ним наедине. В первую неделю я на это не обращала внимания, а потом, когда стала искать удобного случая, это бросилось в глаза. Дэниэл пару раз в неделю подвозил меня в колледж, и с Эбби я бывала часто – и перед завтраком, и после ужина, когда ребята мыли посуду, а иногда она заглядывала ко мне перед сном с пачкой печенья и мы болтали на кровати, пока не начнут слипаться глаза, – но стоило мне остаться вдвоем с Рафом или Джастином дольше пяти минут, как тут же подоспеет кто-то еще, и мы снова вливаемся в компанию, незаметно и естественно. Может быть, так у них заведено, эти ребята все время вместе, а в каждой группе есть тонкие связи, есть те, кто не общается один на один, а действует только как часть целого. Но меня в то время мучил вопрос: вдруг кто-то – скорее всего, Дэниэл – посмотрел на всех четверых глазами следователя и пришел к тому же выводу, что и я?
Случай представился лишь утром в понедельник, в колледже. Дэниэл вел семинар, Эбби отправилась на встречу с научным руководителем, и в нашем углу читального зала сидели только трое – Раф, Джастин и я. Когда Раф встал и ушел куда-то – наверное, в уборную, – я сосчитала до двадцати и заглянула за перегородку, в кабинку Джастина.
– Привет!
Джастин оторвался от страницы, исписанной мелким, убористым почерком. Весь стол у него был завален книгами, листами, исчерканными маркером ксерокопиями; Джастин не мог работать, не свив себе гнездышка из всего необходимого.
– Мне скучно, а на улице солнышко, – сказала я. – Идем обедать.
Джастин глянул на часы:
– Только без двадцати час.
– Живи на грани! – усмехнулась я.
Джастин замялся.
– А Раф?
– Раф – здоровый дуболом, что с ним нянчиться? Подождет Эбби с Дэниэлом.
Джастину с трудом давалось столь масштабное решение, а у меня оставалось, по моим расчетам, не больше минуты, чтобы его увести, – вот-вот вернется Раф.
– Ну давай, Джастин. Или буду тебя изводить, пока не встанешь. – И я стала выбивать дробь по перегородке.
– Брр! – Джастин отложил ручку. – Китайская казнь шумом! Сдаюсь.
Проще всего пойти на край Новой площади, но он виден из окон библиотеки, и я потащила Джастина к крокетной площадке, там Раф нас не сразу найдет. День был ясный, прохладный, небо голубое, высокое, воздух как вода со льдом. Возле павильона несколько игроков в крикет выделывали что-то затейливое с мячом, а ближе к нам четверо парней играли в летающую тарелку, притворяясь, будто не замечают трех расфуфыренных девиц, а те делали вид, будто не смотрят. Весна, брачные игры.
– Ну, – спросил Джастин, когда мы уселись на траву, – как глава продвигается?
– Дерьмово, – ответила я и полезла в сумку за бутербродом. – Ни хрена не написала с тех пор, как вернулась. Не могу сосредоточиться.
– Ничего страшного, – отвечал, подумав, Джастин, – этого и следовало ожидать, так? Первое время.
Я, не глядя на него, пожала плечами.
– Пройдет, куда оно денется! Главное, ты дома и все стало по-прежнему.
– Да. Пожалуй. – Я вытащила бутерброд и брезгливо уронила в траву: лучший способ вывести из равновесия Джастина – воротить нос от еды. – Как же это мерзко, не знать, что на самом деле случилось. Просто ужас как мерзко. Я все думаю… Полицейские намекали, будто у них есть зацепки и все такое, а дальше – молчок. Да черт подери, меня ножом пырнули! Если кто-то имеет право знать за что, так это я.
– Но я думал, тебе уже лучше. Ты же говорила, все хорошо.
– Ну да. Не бери в голову.
– Нам казалось… То есть я не ожидал, что ты будешь так мучиться, гадать. На тебя это не похоже.
Я метнула на него взгляд, но на лице у него прочла заботу, а не подозрение.
– Ну еще бы, – сказала я. – Раньше на меня с ножом не кидались.
– Да уж, – отозвался Джастин, – конечно. – Он молча разложил на траве свой перекус: бутылку апельсинового сока с одной стороны, с другой банан, между ними бутерброд.
– Знаешь, о ком я все время думаю? – сказала я неожиданно. – О родителях. – Произносить эти слова было страшно и радостно до головокружения.
Джастин уставился на меня:
– А при чем тут они?
– Может, стоит с ними связаться. Рассказать, что случилось.
– Без прошлого, – выпалил Джастин, будто пытаясь отвести беду. – Помнишь уговор?
Я пожала плечами:
– Ну ладно. Тебе-то легко говорить.
– На самом деле не так уж легко. (Я промолчала.) Лекси, ты это серьезно?
Я вновь сердито дернула плечом:
– Еще не решила.
– Но я-то думал, ты их ненавидишь. Ты же говорила, знать их больше не желаешь.
– Не в этом дело. – Я скрутила тугой спиралью ремешок сумки с книгами и выпустила. – Просто я вот о чем думаю… Я же могла умереть. Умереть! А родители бы не узнали.
– Если со мной что-нибудь случится, – сказал Джастин, – не хочу, чтобы звонили моим родителям. Пусть лучше не приезжают сюда. Пусть лучше ничего не знают.
– Почему? (Джастин, склонив голову, возился с крышкой.) Джастин?
– Ничего. Прости, перебил.
– Нет. Скажи, Джастин. Почему?
Джастин, подумав, начал:
– Я ездил в Белфаст на Рождество, в первый год аспирантуры. Вскоре после того, как ты появилась. Помнишь?
– Ага, – кивнула я.
На меня он не смотрел, а, прищурившись, наблюдал, как мельтешат на зеленом поле игроки, призрачные, строгие, все в белом, а удары по мячу долетали до нас издалека, чуть с задержкой.
– Я признался отцу с мачехой, что я гей. В канун Рождества. – Невеселый смешок. – Боже мой… я-то, наивный, думал, дух праздника… мир, в человецех благоволение… Да и вы, все четверо, так легко приняли. Знаешь, что ответил Дэниэл, когда я ему признался? Подумал с минуту да и говорит: ориентация – новомодная идея, представление о сексуальности было гораздо более зыбким вплоть до эпохи Возрождения. А Эбби закатила глаза и спрашивает: хочешь, чтобы я состроила удивленную мину? Насчет Рафа я больше всех сомневался – не знаю почему, – а он только ухмыльнулся: “Минус один конкурент”. Польстил мне – какой я ему соперник?.. Вы меня очень поддержали, сама понимаешь. Вот я, наверное, и вообразил, что признаться родным – пара пустяков.
– Не знала, – ответила я, – что ты им рассказал. Ты никогда не говорил.
– Ну да, – отозвался Джастин. Снял с бутерброда прозрачную пленку, аккуратно, стараясь не запачкать соусом пальцы. – Мачеха моя – ужасная женщина. Просто чудовище. Отец у нее плотник, а она его называет “мастер народных промыслов” – не знаю, что она в это вкладывает, – и на вечеринки никогда его не приглашает. Посмотреть на нее – эталонный средний класс: выговор, одежда, прическа, фарфор – будто сама себя заказала по каталогу, но видно, с каким нечеловеческим трудом ей это дается. Выскочила замуж за шефа – можно сказать, нашла святой Грааль. Я не говорю, что отец на меня из-за нее одной ополчился – ему чуть плохо не стало, – но если бы не она, было бы проще, намного проще. Истерику закатила, настоящую. Отцу сказала, что не хочет больше меня видеть в доме, ни одной минуты. Никогда.
– Боже, Джастин…
– Она без ума от мыльных опер. А там, если сын провинился – вон из дома. Визжала, будто ее режут: “О мальчиках подумай!” – то есть о братьях. Не знаю, может, боялась, что я их совращу, надругаюсь над ними, но я сказал – жестоко, конечно, но ты понимаешь, – я сказал: не бойтесь, ни один уважающий себя гей к вашим уродцам с капустной грядки не подойдет на пушечный выстрел. Тут все и полетело в тартарары. Я бросался словами, она – чем под руку попадется, уродцы с капустной грядки раз в кои-то веки отложили свои игровые приставки и прибежали посмотреть, из-за чего сыр-бор, она их пыталась выставить из комнаты – боялась, наверное, что я прямо здесь на них наброшусь, – они развопились… И отец сказал, что лучше мне уйти из дома, “на время”, так он выразился, но мы оба знали, что это на самом деле значит. Он меня отвез на вокзал, дал мне сто фунтов. На Рождество. – Джастин расправил пищевую пленку, постелил на траву, а сверху положил бутерброд.
– И что ты делал? – робко спросила я.
– На Рождество? Сидел безвылазно у себя в квартире. Сто фунтов потратил на бутылку виски. Жалел себя. – Он криво улыбнулся. – Да, зря я вам не сказал, что я в городе. Но… наверное, гордость не позволила. Никогда в жизни меня так не унижали. Знаю, ни один из вас не спросил бы, но вы наверняка про себя задавались вопросами, слишком уж вы все проницательные, себе же во вред. Кто-нибудь из вас точно бы догадался.
Он сидел на траве поджав колени, ноги вместе, и брюки у него задрались; носки серые, застиранные чуть ли не до дыр, а лодыжки тонкие, мальчишеские. Я протянула руку, взяла его за щиколотку. Она была теплая, крепкая и такая худенькая, что пальцы мои почти сомкнулись на ней.
– Нет, все хорошо, – сказал Джастин, и когда я подняла взгляд, он улыбался, на сей раз по-настоящему. – Все хорошо, честное слово. Поначалу горевал, чувствовал себя сиротой неприкаянным… если бы ты знала, что за мелодрама у меня в голове разыгрывалась… Но я об этом и думать забыл, с тех пор как появился дом. Не знаю даже, почему заговорил об этом.