Мы теперь твоя семья, сказал Джастин, все мы друг другу семья, а я уже достаточно прожила в “Боярышнике” и понимала, как много вкладывал он в эти слова, как много это значило для них для всех. Что, черт возьми, могло ее заставить, думала я, все это разрушить?
Теперь стоило присмотреться – и я замечала всё новые трещины. То ли они были с самого начала, то ли появлялись на моих глазах, неизвестно. В тот вечер я лежала в постели с книгой, и тут со двора донеслись голоса.
Раф лег еще раньше меня, а снизу было слышно, как готовится ко сну Джастин – возится, напевает, нет-нет да и стукнет чем-нибудь. Значит, там Дэниэл и Эбби. Я встала на колени под окном и, затаив дыхание, прислушалась, но нас разделяли три этажа, и сквозь веселое мурлыканье Джастина слышна была лишь горячечная скороговорка.
– Нет, – сказала Эбби громче, с тревогой. – Дэниэл, не в этом дело… – И вновь перешла на шепот.
Лу-у-у-унная река-а-а-а – весело курлыкал Джастин.
Я воспользовалась известным приемом любопытных детей: тихонько вышла попить водички. По лестнице я ступала бесшумно, Джастин даже песню не оборвал; у Рафа на первом этаже свет был выключен. Ощупью, держась за стены, я пробралась в кухню. Стеклянная дверь была приоткрыта. Я подошла к раковине – медленно, стараясь не шуршать пижамой, – и подставила под кран стакан: если меня застанут, включу воду.
Они сидели на качелях. Луна ярко освещала внутренний дворик, и за стеклом, в темной кухне, меня не было видно. Эбби сидела боком, прижавшись спиной к подлокотнику, а ноги закинув Дэниэлу на колени; Дэниэл в одной руке держал бокал, а другой ласково сжимал Эббины лодыжки. Луна серебрила ей волосы, подсвечивала контуры лица, складки рубашки Дэниэла. Меня пронзила острая, невыносимая боль, будто в сердце впилась игла, – вот и мы с Робом точно так же устраивались у меня на диване, засиживались далеко за полночь. Каменный пол холодил босые ноги, и ни звука в кухне, казалось, я глохну от тишины.
– Всегда, – сказала Эбби с недоверием в голосе. – Жить вот так и дальше, всегда. Делать вид, что ничего не случилось.
– Не вижу, – ответил Дэниэл, – других вариантов. А ты?
– Господи, Дэниэл! – Эбби запустила руку в волосы, откинула голову, при свете луны забелела шея. – Это, по-твоему, вариант? Это же безумие! Ты что, и вправду так хочешь? Готов жить так всю жизнь?
Дэниэл повернулся к ней, виден был лишь его затылок.
– В идеале, – сказал он мягко, – нет. Я хотел бы кое-что изменить, несколько пунктов.
– Ради бога… – Эбби потирала лоб, словно у нее внезапно голова разболелась. – Давай в это не углубляться.
– Сама понимаешь, невозможно иметь все сразу, – продолжал Дэниэл. – Все мы знали, когда сюда переехали, что придется идти на жертвы. Мы к этому были готовы.
– Жертвы, – повторила Эбби, – это да. Но не такое. Этого я не предвидела, Дэниэл, нет. Ничего подобного.
– Разве? – изумился Дэниэл. – Ну а я предвидел.
Эбби, вздрогнув, уставилась на него:
– Это? Не может быть! Ты предвидел такое? Лекси и…
– Не совсем так, не про Лекси, – поправил Дэниэл. – Это вряд ли. Впрочем… – Он осекся, вздохнул. – А остальное – да. Я видел, что этим может кончиться. Такова человеческая природа. Я полагал, что ты тоже об этом думала.
Никто мне не говорил про “остальное”, тем более про какие-то жертвы. Оказалось, я так надолго затаила дыхание, что закружилась голова, я медленно выдохнула.
– Ничего подобного, – сказала Эбби устало, глядя в небо. – Считай меня дурой.
– Уж кто-кто, а ты точно не дура. – По интонации было понятно, что сказано это с грустной улыбкой. – Видит бог, не мне тебя судить за то, что ты не замечала очевидного.
Он отхлебнул – сверкнул бледным янтарем бокал, – и тут, увидев, как поникли его плечи, я все поняла. Мне казалось, эти четверо живут без забот в своем зачарованном замке, где все, что нужно для счастья, у них под рукой. Я тешила себя этой мыслью. Но Эбби будто нанесли удар исподтишка, а Дэниэл отчего-то свыкался с постоянным глубоким несчастьем.
– Как тебе Лекси? – спросил он.
Эбби взяла у Дэниэла из пачки сигарету, нетерпеливо щелкнула зажигалкой.
– Ничего. Притихла, осунулась слегка, но могло быть хуже.
– По-твоему, обошлось?
– Аппетит нормальный, антибиотики принимает.
– Я не о том.
– Думаю, о Лекси тебе не стоит волноваться, – сказала Эбби. – По-моему, она более-менее успокоилась. И, кажется, почти забыла обо всем.
– Вообще-то, – сказал Дэниэл, – это меня и тревожит. Боюсь, она все копит в себе и однажды взорвется. И что тогда?
Эбби смотрела на него сквозь дымок сигареты, подсвеченный лунными лучами.
– Мне кажется, – отвечала она с расстановкой, – даже если Лекси взорвется, это еще не конец света.
Дэниэл помолчал, вертя в руке бокал, потом сказал:
– Зависит от того, как именно взорвется. Думаю, надо заранее готовиться.
– О Лекси, – возразила Эбби, – я бы беспокоилась в последнюю очередь. Джастин… вот тут все ясно с самого начала, я знала, что ему будет тяжело, но не представляла, что так. Он оказался не готов еще больше моего. На Рафа рассчитывать не приходится. Если он не оставит свои фокусы, не знаю, что… – Оборвав себя, Эбби глотнула из стакана. – И еще это. Мне сейчас тоже несладко, Дэниэл, и совсем не легче от того, что тебя, похоже, это не волнует.
– Волнует, – покачал головой Дэниэл, – еще как волнует. Думал, ты понимаешь. Просто не знаю, что мы с тобой можем тут сделать.
– Я могла бы уехать, – сказала Эбби, не спуская с Дэниэла округлившихся, бесконечно серьезных глаз. – Мы могли бы уехать.
Хотелось прикрыть микрофон ладонью, но я удержалась. Не совсем понятно, что здесь происходит, но если Фрэнк услышит, то решит, что вся четверка замышляет побег: свяжут меня, затолкают в стенной шкаф с кляпом во рту, а сами сядут на самолет – и в Мексику. Жаль, я не догадалась проверить радиус чувствительности микрофона.
Рука Дэниэла крепче сжала лодыжки Эбби.
– Да, ты могла бы уехать, – сказал он наконец. – Мне тебя не удержать. Но, видишь ли, это мой дом. И, я надеюсь… – Он вздохнул. – Надеюсь, и твой тоже. Я не могу его бросить.
Эбби опустила голову на спинку качелей.
– Да, – сказала она. – Понимаю. И я тоже не могу. Я просто… Господи, Дэниэл… Что нам делать?
– Ждать, – ответил вполголоса Дэниэл. – Верить, что все наладится в конце концов. Доверять друг другу. Делать все, что в наших силах.
Вдруг потянуло сквозняком, я обернулась, открыла рот, готовясь соврать, что мне захотелось воды. Стакан звякнул о кран, я выронила его в раковину, звон вышел такой, что, казалось, всю округу можно перебудить. На пороге кухни никого не было.
Дэниэл и Эбби застыли, глядя на дом.
– Привет! – Я толкнула дверь и вышла во внутренний дворик. Сердце колотилось. – Передумала спать, сна ни в одном глазу. А вы полуночничаете?
– Нет, – ответила Эбби. – Я иду спать. – Она спустила ноги с колен Дэниэла и скользнула мимо меня в дом. Послышались ее шаги – взбежала вверх по ступенькам, наступив на скрипучую.
Я подошла к Дэниэлу, устроилась на каменных плитах у его ног, привалившись спиной к сиденью. Почему-то не решилась сесть с ним рядом на качели, показалось навязчивым, словно напрашиваюсь на откровенность. Он легко, почти невесомо опустил руку мне на голову, целиком накрыв ее широкой ладонью, точно я была ребенком.
– Ну… – сказал он чуть слышно, будто про себя.
Возле его ног стоял бокал, я отпила глоток; виски со льдом, лед почти растаял.
– Вы с Эбби ссорились?
– Нет, – ответил Дэниэл. И провел большим пальцем по моим волосам. – Все хорошо.
Мы посидели еще немного. Ночь выдалась тихая, ветерок чуть колыхал траву, высоко в небе серебряной монетой зависла луна. Каменные плиты холодили сквозь пижаму, резковатый дымок от сигареты Дэниэла успокаивал, напоминал об уюте. Я мерно покачивала сиденье, упершись в него спиной.
– Вдохни, – ласково прошептал Дэниэл. – Чувствуешь запах?
С грядки чуть тянуло розмарином.
– Розмарин, символ воспоминаний, – сказал Дэниэл. – Скоро будет у нас и тимьян, и мелисса, и мята, и пижма, и, кажется, иссоп – зимой по книжке тяжело определить. Этим летом, конечно, красоты не добьемся, но постепенно все приведем в порядок, где надо подсадим. Старые фотографии – большое подспорье, по ним видно, как было задумано, где что должно расти. Травы эти выносливые, выбраны не только за полезные свойства, но и за стойкость. На будущий год…
Он пустился рассказывать об истории грядок с зеленью: как тщательно все продумывали, чтобы создать каждому растению наилучшие условия, как искусно уравновешивали внешний вид, аромат и пользу, красоту и целесообразность, не жертвуя одним в угоду другому. Иссоп, говорил он, облегчает кашель и зубную боль, компресс из ромашки уменьшает воспаление, а ромашковый чай избавляет от ночных кошмаров; ромашку и мелиссу развешивают в доме для запаха, рутой и кровохлёбкой приправляют салаты.
– Попробуем как-нибудь, – сказал он. – Шекспировский салат. Пижма годится вместо перца, ты знала? Я думал, она давным-давно погибла – бурая, ломкая, – срезал ее под корень, а там, внизу, свежая зелень. Просто удивительно, как живое выдерживает самые суровые условия, какая могучая это сила, желание жить и расти…
Речь его, неторопливая, ласковая, словно волны, убаюкивала меня, слов я почти не разбирала.
– Время-то… – доносился сверху его голос; а может, он сказал “мята”, я не расслышала. – Время-то на нас работает, главное – не мешать.
11
Что до Сэма, все почему-то забывают, что у него чуть ли не самый высокий процент раскрываемости во всем отделе. Думаю, причина проста: он не тратит силы понапрасну. Другие детективы, в том числе и я, чуть что не так, принимают неудачи на свой счет, паникуют, клянут себя, тупиковые версии, все это долбаное расследование. А Сэм старается как может, а если не получилось, пожимает плечами – “ничего” – и меняет тактику.