В ту неделю на мой вопрос, как дела, он неизменно отвечал: “Ничего”, но не с обычным спокойствием. Голос у него в те дни был напряженный, измученный, и чем дальше, тем сильнее. Он обошел почти всю Глэнскхи, расспрашивал о “Боярышнике”, но от него откупались чаем с печеньем, отгораживались пустыми взглядами. Там, в Большом доме, такие славные молодые люди, тихие, не скандалят – кто мог на них зуб иметь? Какой ужас, бедная девочка, я за нее прочла молитву – должно быть, это кто-то из Дублина… Мне знакомо это провинциальное молчание, зыбкое, как дым, и неприступное, как скала. Веками мы его оттачивали на британцах, и оно глубоко укоренилось: если в двери постучится полиция, любая деревушка уходит в глухую оборону, становится стиснутым кулаком. Порой за этим ничего не стоит, но сколько же силы таит в себе это молчание – темное, непостижимое, беззаконное. Оно до сих пор скрывает и кости, зарытые где-то в горах, и склады оружия в свинарниках. Британцы его недооценивали, принимали напускную тупость за чистую монету, но я-то знаю, и Сэм тоже знает: здесь скрыта опасность.
Лишь во вторник в голосе Сэма зазвучал былой азарт.
– Не с того конца я начал! – сказал он бодро. – Раз они с местной полицией не разговаривают, с какой стати им со мной говорить? – Он поостыл, все обмозговал и поехал на такси в Ратоуэн, провести вечер в пабе. – Бёрн говорил, тамошний народ недолюбливает Глэнскхи, вот я и подумал: перемыть косточки соседям всякий рад, и…
И не прогадал. Глэнскхи и Ратоуэн – это небо и земля: здесь Сэма сразу раскусили (Поди-ка сюда, парень, ты насчет той девушки, которую ножом пырнули?), вмиг обступили заинтригованные фермеры, весь вечер угощали пивом, выведывали тайны следствия.
– Прав был Бёрн: они считают, что Глэнскхи – сборище придурков. Обычное соперничество провинциальных городков. Ратоуэн побольше, там и школа есть, и полицейский участок, и магазины, для них Глэнскхи – гнилое болото. Но не только в соперничестве дело. Они и вправду думают, будто в Глэнскхи сплошь психи живут. Один сказал, что не зашел бы к Регану, хоть его режь.
Я сидела на дереве с сигаретой, обмотав носком “жучок”. С тех пор как я узнала про надписи на стенах, на тропинках мне было жутковато, казалось, будто я на виду, так что лучше с телефоном там не бродить. Я облюбовала место в ветвях толстого бука, в нижней развилке: и по размеру самое то, и тропка в оба конца просматривается, и коттедж виден, а если поджать ноги, то полностью спрячешься в листве.
– А про “Боярышник” что-нибудь говорили?
Сэм помолчал.
– Да, – сказал он наконец. – О доме идет дурная слава – и в Ратоуэне, и в Глэнскхи. Отчасти из-за Саймона Марча – он мерзкий психованный старикашка, судя по отзывам, двое вспомнили, как в детстве шныряли вокруг усадьбы, а хозяин по ним из револьвера шарахнул. Но история длинная, не с него началась.
– Мертвый ребенок, – пробормотала я, и от этих слов меня холод пробрал до самого нутра. – Что-нибудь им про это известно?
– Немного. Не знаю, все ли они правильно рассказали, – как услышишь, сама поймешь, – но если они хоть отчасти правы, то история скверная. Для тех, кто живет в “Боярышнике”, ничего хорошего.
Он помолчал.
– И что? – подстегнула я. – Эти люди мне не родственники, Сэм. И из героев истории наверняка я никого не знаю, разве что она произошла в последние полгода, а это вряд ли. Если прадед Дэниэла что-то натворил сто лет назад, мне от этого ни холодно ни жарко. Честное слово.
– Вот и отлично, – сказал Сэм. – По версии ратоуэнцев – есть там кое-какие расхождения, но сути это не меняет, – давным-давно некий юноша из “Боярышника” соблазнил девушку из Глэнскхи, та забеременела. Такое, конечно, не редкость. Да только девушка не собиралась ни в монастырь, ни замуж за беднягу из местных, пока беременность не стала заметной.
– Молодец девочка, люблю таких, – сказала я. Ничего хорошего начало не сулило.
– Увы, этот самый Марч твоего мнения не разделял. В ярость пришел, он-то хотел жениться на богатой англо-ирландской красотке, а тут его планы летели к чертям. Девушке он объявил, что не нужны ему ни она, ни ребенок. Ее уже на всю деревню ославили: мало того что понесла вне брака – по тем временам позор, – так еще и понесла от одного из Марчей… Вскоре ее нашли мертвой. Повесилась.
История наша хранит немало подобных случаев. Большинство похоронены, лежат тихо, как прошлогодняя листва, или превратились в баллады и сказки на ночь. А эта всплыла через век с лишним, проросла темным семенем, дала побеги-ножи, и заалели плоды – капли крови в листве боярышника. Облокачиваться на ствол стало вдруг больно, кора колола спину.
Я затушила сигарету, а окурок сунула обратно в пачку.
– Есть доказательства, что все так и было? – спросила я. – Не считая страшилок об усадьбе “Боярышник” для ратоуэнских ребятишек?
– Нет. Поручил паре практикантов в архивах покопаться – ничего не нашли. А в Глэнскхи тамошнюю версию никто мне не расскажет. Там предпочли бы, чтобы это скорей забылось.
– Но кто-то не забыл, – сказала я.
– И чем раньше я его вычислю, тем лучше, в общем, собираю информацию обо всех жителях Глэнскхи, надо проверить, кто подходит под твой портрет. И, прежде чем приступать к допросам, неплохо бы выяснить, чем этот наш неизвестный недоволен. Но не знаю, с чего начать. Один из ратоуэнских парней сказал, дело было при его прабабке, а та до восьмидесяти дожила. Другой божился, что это случилось еще в девятнадцатом веке, “вскоре после Великого голода”, но… не знаю. По-моему, для него чем древнее, тем лучше, запросто сказал бы, что дело было еще при Бриане Бору[22], если бы думал, что я поверю. В итоге получаем промежуток между 1847-м и 1950-м, и сузить его не удается.
– Вообще-то, – сказала я, – могу попытаться. – От этих слов на душе стало гадко, я почувствовала себя предательницей. – Дай мне день-другой, попробую узнать поточнее.
Сэм, чуть выждав, понял: в подробности я вдаваться не собираюсь.
– Здорово. Если хоть что-то найдешь, будет отлично. – Он сменил тон, добавил почти застенчиво: – Слушай, хотел тебя спросить кое о чем – давно, еще до всей этой истории. Я тут подумал… За всю жизнь я ни разу в отпуск не ездил, только однажды в детстве меня возили на каникулы в Йол. А ты?
– Во Францию, на лето.
– Это к родственникам, не считается. Я про настоящий отпуск, как по телику, – на пляже валяться, плавать в маске, пить коктейли до посинения, и чтобы в баре смазливая певичка распевала “Я буду жить”.
Я поняла, к чему он клонит.
– Какой ерунды ты насмотрелся?
Сэм засмеялся.
– “Открываем Ибицу”. Видишь, до чего я опускаюсь, когда тебя нет рядом?
– Тебе лишь бы на девиц с голой грудью поглазеть, – сказала я. – Мы с Эммой и Сюзанной еще со школьных лет мечтали поехать, да так и не собрались. Может, этим летом.
– Но у них же у обеих дети, так? Значит, труднее будет вырваться. Я вот думал… – И опять та же боязливая нота. – Раздобыл парочку проспектов от турфирм. В основном об Италии, знаю, ты любишь археологические памятники. Съездим с тобой в отпуск, когда это все кончится?
Мне было совершенно не до того.
– Звучит заманчиво, – ответила я, – и спасибо за идею, ты чудо. Вернусь домой, тогда и решим, хорошо? Я ведь не знаю, сколько мне здесь куковать.
Наступило неловкое молчание, я поежилась. Ненавижу причинять боль Сэму, это как пнуть добродушного пса, который в жизни никого не цапнет.
– Уже больше двух недель прошло. Мэкки, по-моему, сказал, месяц…
Фрэнк всегда говорит то, что ему выгодно. Спецоперации могут тянуться годами, и пусть это не тот случай – обычно речь об организованной преступности, а не о единичном убийстве, – все равно почти наверняка этот срок он взял с потолка, лишь бы Сэм отстал. А мне так даже хотелось, чтобы дело затянулось. Тоска одолевала при одной мысли о возвращении в Дублин, о Домашнем насилии, уличных толпах и деловых костюмах.
– Теоретически – да, – сказала я, – но в таких делах все просчитать невозможно, может, и раньше управимся. Если кто-то из нас найдет неопровержимые улики, сразу вернусь домой, но если нападу на след и начну распутывать, могу и задержаться.
Сэм шумно, досадливо вздохнул.
– Если я еще хоть раз соглашусь на совместное расследование, запри меня в шкафу, пока не одумаюсь. Мне надо знать крайний срок. Я столько всего важного откладываю – нужно взять образцы ДНК у ребят, чтобы выяснить, кто отец… Пока ты здесь, я не могу даже объявить, что речь об убийстве. Несколько недель – это еще…
Я уже не слушала. Откуда-то – то ли с тропы, то ли из кустов – донесся шум. Не один из обычных вечерних звуков – не ночная птица, не мелкий хищник, не листва на ветру, к ним я уже привыкла, тут что-то другое.
– Погоди, – прошептала я в трубку.
Отвела от уха телефон, затаила дыхание, прислушалась. Звук доносился с тропы, ближе к шоссе, и нарастал – мерный, ритмичный шорох. Шаги по гальке.
– Мне пора, – шепнула я в телефон. – Перезвоню позже, если смогу.
Я отключила телефон, спрятала в карман, ухватилась покрепче за ветку, поджала ноги.
Шаги по тропинке неуклонно приближались – судя по поступи, кто-то крупный. В той стороне только “Боярышник”, больше ничего. Я спрятала лицо в воротник свитера, чтобы светлое пятно лица не выдало в темноте.
Ночью иначе чувствуешь расстояние, звуки кажутся ближе, чем на самом деле, и человека на тропе я увидела много позже, а вначале лишь неясную тень, чуть дрогнули листья. Его волосы при луне призрачно отливали серебром. Хотелось отвернуться, но я взяла себя в руки. Здесь не лучшее место, чтобы ждать, когда кто-то покажется из темноты. Слишком уж много вокруг незнакомых существ – снуют, спешат по своим делам, и попадаются среди них такие, которых лучше избегать.
Он ступил на пятачок, залитый лунным светом, – высокий парень, широкоплечий, как регбист, в модной кожаной куртке. Шел он озираясь, неуверенно. В нескольких шагах от меня остановился и посмотрел прямо на мое дерево, я едва успела зажмуриться (вот что еще может нас выдать, блеск глаз, люди невольно обращают на это внимание) и, перед тем как зажмурилась, увидела его лицо. Мой ровесник или чуть моложе, привлекательный, с правильными чертами, но довольно заурядный, лоб озабоченно нахмурен. В списке контактов Лекси этого типа не было. Его лицо я видела впервые.