– Я бы, пожалуй, крышу перекрыл, – сказал Дэниэл. – Нынешняя за пару лет не прохудится, но зачем же ждать так долго?
– Кто бы говорил! – Раф посмотрел на него искоса, усмехнулся и опять завел мышь. – Я-то думал, ты никогда ничего бы не продал, а повесил в рамочке на стенку. Семейная история важнее грязных денег.
Дэниэл покачал головой, потянулся за кружкой с кофе, куда я макала печенье.
– Главное – дом. – Отпив глоток, он вернул мне кружку. – А остальное – так, мишура, люблю эти безделушки, но продал бы их не раздумывая, если бы нам нужны были деньги на новую крышу или на что-то еще. Дом – сам по себе история, вдобавок и мы историю пишем, день за днем.
– А ты бы на что потратила деньги, Лекс?
Вот он, вопрос на миллион, что бился у меня в мозгу крохотным назойливым молоточком. Сэм и Фрэнк отбросили версию с продажей антиквариата, ведь абсолютно ничто на это не указывало. Все, что было в доме ценного, пошло в уплату налога на наследство, Лекси не была связана ни с антикварами, ни со скупщиками краденого и в деньгах, похоже, не нуждалась – до последнего времени.
На ее счете в банке было восемьдесят восемь фунтов, на эти деньги и из Ирландии-то не уедешь, не говоря уж о том, чтобы на новом месте устроиться, а через пару месяцев беременность стала бы заметной, отец ребенка узнал бы, и было бы поздно. В прошлый раз Лекси продала машину, в этот раз продавать было нечего.
Просто удивительно, как недорого обойдется новая жизнь взамен старой, если довольствуешься малым и согласен на любую работу. После операции “Весталка” я не одну ночь просидела в интернете, сравнивая цены в хостелах, читая объявления о работе на разных языках и делая подсчеты. Во многих городах дрянная квартирка стоит триста фунтов в месяц, а койка в хостеле – десять фунтов за ночь, плюс билет на самолет и деньги на первые недели, пока ищешь работу бармена, помощника повара или гида, – и получай новую жизнь по цене подержанной машины. У меня в заначке было две тысячи, хватило бы за глаза.
А Лекси в этом разбиралась лучше меня, ей было не впервой. Не нужен ей был Рембрандт, спрятанный в платяном шкафу, сойдет и безделушка – ценное украшение, редкая фарфоровая статуэтка, да что там, даже плюшевые мишки продаются иногда за сотни, стало быть, дело за покупателем; вот вам и причина распродавать добро из дома потихоньку от остальных.
В прошлый раз она угнала машину Чеда, но на этот раз я поспорила бы на что угодно, что все было иначе. Здесь был ее дом.
– Купила бы нам всем новые кровати, – ответила я. – Мне пружины в бока впиваются даже сквозь матрас, сплю как Принцесса на горошине, а снизу слышно, как Джастин ворочается. – И снова открыла музыкальную шкатулку: разговор окончен.
Эбби тихонько подпевала, вертя в руках глиняную трубку: “Зеленые, словно весною трава, зеленые рукава…”[24] Раф, перевернув заводную мышь кверху брюшком, изучал механизм; Джастин метко сбил одним алебастровым шариком другой, тот покатился по полу, тихонько стукнулся о кружку Дэниэла; Дэниэл, с оловянным солдатиком в руке, поднял голову, улыбнулся из-под челки. Я смотрела на них, поглаживая ветхую шелковую подкладку, и от души надеялась, что Лекси на моем месте ответила бы так же.
12
На следующий вечер, после ужина, я взялась за опус дядюшки Саймона: вдруг там что-нибудь сказано о погибшей девушке из Глэнскхи? Намного проще было бы искать одной, но для этого нужно отпроситься из колледжа по болезни, а зря пугать ребят ни к чему, и вот мы с Рафом и Дэниэлом устроились на полу в нежилой комнате, разложив перед собой родословное древо Марчей. Эбби и Джастин играли внизу в пикет.
Родословное древо было вычерчено на большом потрепанном листе толстой бумаги, исписанном самыми разными почерками, от изящных выцветших букв наверху: Джеймс Марч, р. ок. 1598, женился на Элизабет Кемп 1619 – до каракулей дядюшки Саймона внизу: Эдвард Томас Ханрахан, р. 1975, Дэниэл Джеймс Марч, р. 1979.
– Это единственное, что можно прочесть, – Дэниэл смахнул с угла паутинку, – наверное, потому, что писал не дядя Саймон. А остальное… можем попробовать, Лекси, если тебе так уж любопытно, но, как я понял, дядя Саймон писал это в стельку пьяным.
– Глянь, – я ткнула пальцем в родословное древо, – вот он, ваш Уильям. Паршивая овца.
– Уильям Эдвард Марч. – Дэниэл осторожно провел пальцем по строчке. – Родился в 1894-м, умер в 1983-м. Да, он самый. Интересно, где он окончил свои дни.
Уильям, один из немногих, перешагнул за сорок. Прав был Сэм, Марчи умирали молодыми.
– Попробуем найти что-нибудь о нем. – Я придвинула поближе одну из коробок. – Любопытство так и разбирает. Интересно, что там был за грандиозный скандал.
– Вам, девчонкам, – сказал свысока Раф, – только сплетни и подавай, – и нехотя потянулся за следующей коробкой.
Дэниэл правильно говорил, большую часть семейной хроники разобрать было почти невозможно – дядюшка Саймон любил подчеркивать и почти не оставлял места между строк, по-викториански. Я могла обойтись и без чтения, лишь высматривала изгибы заглавных У и М. Не знаю, что именно я надеялась найти в этих старых записях. Может быть, ничего, а может, опровержение ратоуэнской истории, рассказ о том, что девушка перебралась вместе с ребенком в Лондон, открыла ателье и жила долго и счастливо.
Снизу доносились голос Джастина и смех Эбби – тихо, будто издалека. Мы читали молча, лишь мерно шелестели страницы. В комнате было прохладно и сумрачно, в окно заглядывала сквозь дымку бледная луна, пальцы у меня перепачкались пылью страниц.
– А-а, нашел! – воскликнул вдруг Раф. – Уильям Марч подвергся несправедливым и – скандальным? – чему-то там, и они в итоге стоили ему здоровья и… Тьфу, Дэниэл! Твой дядя, видно, писал это в белой горячке. Это на каком языке вообще написано?
– Дай-ка взглянуть. – Дэниэл склонился над страницей. – …здоровья и места в обществе, наверное. – Он взял у Рафа кипу листов, поправил очки. – Факты, – стал читать он медленно, водя пальцем по строкам, – свободные от домыслов, таковы: в 1914–15 Уильям Марч участвовал в Первой мировой войне, где… наверное, зарекомендовал себя хорошо и впоследствии был награжден Военным крестом за храбрость. Одно это должно… не разобрать… всем гнусным сплетням. В 1915 Уильям Марч был демобилизован после осколочного ранения в плечо, осложненного шоком…
– Посттравматическое расстройство, – заключил Раф. Все это время он слушал, прислонившись к стене, заложив руки за голову. – Бедняга.
– Дальше неразборчиво, – продолжал Дэниэл. – Речь идет о том, чему он был свидетелем, – надо думать, в бою, вот слово жестокий. И дальше: Он разорвал помолвку с мисс Элис Уэст, отошел от развлечений своего круга, предпочитая проводить время среди простых жителей Глэнскхи, ко всеобщему неудовольствию. Все понимали, что эта — э-э… кажется, противоестественная – тяга к добру не приведет.
– Снобы, – фыркнул Раф.
– На себя посмотри! – сказала я и, придвинувшись поближе к Дэниэлу, положила голову ему на плечо и попыталась разобрать, что написано.
Пока что обходилось без сюрпризов, но я знала: вот они, главные слова, к добру не приведет.
– Примерно в это же время, – прочитал Дэниэл, держа страницу под углом, чтобы мне было видно, – одна деревенская девушка оказалась в положении, а отцом будущего ребенка называла Уильяма Марча. Какова бы ни была правда, жители Глэнскхи, чьи нравы были строги, не то что в нынешние времена, – слово нравы подчеркнуто двойной чертой – были потрясены ее непристойным поведением. По глубокому – убеждению?.. – всех жителей, девушка должна была искупить позор, удалившись в приют Святой Магдалины, а до этого с ней обращались как с изгоем.
Никакой счастливой развязки, никакого ателье в Лондоне. Не всем девушкам удавалось выбраться из магдалинских прачечных[25]. За то, что они забеременели, или пережили насилие, или осиротели, или уродились слишком хорошенькими, их ждал рабский труд, а потом – безымянные могилы.
Дэниэл читал дальше тихим, ровным голосом, и эхо отдавалось во мне.
– Однако девушка, то ли в отчаянии, то ли из страха перед наказанием, лишила себя жизни. Уильям Марч – оттого ли, что согрешил вместе с нею, оттого ли, что и так видел много крови, – был потрясен. Здоровье его пошатнулось, а когда он окреп, то оставил семью, друзей, дом и отправился на поиски новой жизни. О дальнейшей его судьбе мало что известно. Эта история служит нам уроком, показывает, как пагубна похоть, как опасно водиться с людьми не своего круга и… – Дэниэл умолк. – Дальше не разобрать. Да и об Уильяме здесь ничего больше нет, следующий абзац о скаковой лошади.
– Боже, – выдохнула я.
В комнате стало вдруг зябко, повеяло холодом, будто за спиной у нас распахнулось от ветра окно.
– Обращались с ней как с прокаженной и в итоге ее сломили, – заметил Раф. Губы его изогнулись в кривоватой улыбке. – А Уильяма довели до нервного срыва и выжили отсюда. Недаром Глэнскхи издавна слывет дурдомом.
Я почувствовала, как у Дэниэла чуть дрогнули плечи.
– Скверная история, – согласился он, – ничего не скажешь. Я, бывает, думаю о нашем правиле, “без прошлого”, не распространить ли его и на дом. Хотя…
Дэниэл окинул взглядом комнату с драными обоями, заваленную пыльной рухлядью; через открытую дверь виднелось потемневшее зеркало в конце коридора, а в нем – мы, на лицах голубоватые тени.
– Хотя, не уверен, – продолжал он себе под нос, – что это возможно.
Аккуратно сложив рукопись, он вернул ее в чемодан, захлопнул крышку.
– Не знаю, как вы, – сказал он, – а с меня на сегодня хватит. Пойдем к ребятам.
– Кажется, через мои руки прошли все бумаги в стране, на которых написано “Глэнскхи”, – сказал мне в тот вечер Сэм. Голос был у него измученный – устал копаться в бумагах, – но чувствовалось, что Сэм доволен. – Теперь я просто кладезь бесполезных знаний, а главное, на примете у меня трое, кто подходит под твой портрет.