– Отлично! – одобрила я. Голос меня не слушался, и за ее речью следить было трудно, но Эбби как будто ничего не заметила.
– Ты серьезно? Понимаешь, я сначала сомневалась, стоит ли. Но Раф с Джастином уже начали делать пунш – Раф его даже поджег, представляешь! – и на меня наорали, мол, вечно дергаюсь по пустякам. Зато в кои-то веки они не препираются, да? Вот я и подумала: ну и к черту, как раз этого нам сейчас не хватает. После этих дней – да что там, недель! Все мы тут с ума сходим – заметила? Чего стоит один тот вечер с камнем, с дракой и… Господи…
По лицу ее пробежала тень, но прежде чем я успела понять, в чем дело, вернулась прежняя бесшабашная, хмельная веселость.
– Ну так вот, если мы на один вечер сойдем с ума и все это выкинем из головы – может, тогда все устаканится, снова войдет в колею. Как думаешь?
Под хмельком она казалась очень юной. Где-то далеко, в игре, которую вел Фрэнк, ее и троих ее лучших друзей выстраивали в очередь, оценивали; Фрэнк изучал их с бесстрастностью палача или хирурга, решал, куда лучше надавить, где сделать первый пробный надрез.
– Я с удовольствием, – поддержала я. – Этого-то мне и надо!
– Начали без тебя. – Эбби, подавшись назад, с тревогой всматривалась в мое лицо. – Ты ведь не обиделась, что мы тебя не дождались?
– Да что ты, – успокоила я ее, – лишь бы мне оставили.
За спиной у Эбби на стене гостиной сплетались тени; Раф склонился с бокалом в руке, словно мираж, в ореоле золотых волос, а из открытых окон лился голос Жозефины Бейкер[31] – нежный, хрипловатый, манящий. Mon rêve c’était vous…[32] Вот чего мне хотелось как никогда в жизни: зайти в дом, забросить подальше револьвер и “жучок”, пить и танцевать, пока в мозгу не полыхнет – и ничего не останется в мире, только музыка, и огни, и эти четверо – смеющиеся, ослепительные, неуязвимые.
– Ясное дело, оставили. За кого ты нас держишь? – Эбби схватила меня за руку и потянула к дому, другой рукой придерживая юбку. – Поможешь мне с Дэниэлом, а то взял большущий бокал и цедит! А сейчас не время цедить, время хлестать! То есть он уже нарезался порядочно, целую речь толкнул про лабиринт, про Минотавра и что-то приплел про Основу из “Сна в летнюю ночь”, так что трезвым его не назовешь. И все-таки…
– Ну так вперед! – засмеялась я – не терпелось полюбоваться на пьяного Дэниэла. – Чего же мы ждем? – И мы понеслись по лужайке и, держась за руки, влетели в кухню.
Возле кухонного стола Джастин, с черпаком в одной руке и бокалом в другой, склонился над большой миской красного, подозрительного на вид варева.
– Боже, какие вы красивые! – ахнул он. – Две лесные нимфы, вот вы кто!
– Красотки! – улыбнулся с порога Дэниэл. – Плесни им пунша, пусть думают, что и мы красавцы!
– Вы для нас и так красавцы, – сказала Эбби и схватила со стола бокал. – Но и пунш нам не повредит. А Лекси налейте побольше, целое море, чтоб с нами сравнялась!
– Я тоже красавчик! – завопил из гостиной Раф, перекрикивая Жозефину Бейкер. – Идите сюда, скажите мне, что я красавчик!
– Ты красавчик! – заорали мы с Эбби во все горло, а Джастин сунул мне в руку бокал, и мы дружно ввалились в гостиную, на ходу скидывая туфли, смеясь, слизывая с рук расплескавшийся пунш.
Дэниэл растянулся в кресле, Джастин прилег на диван, а мы с Эбби и Рафом плюхнулись на пол – усидеть на стульях было для нас непосильной задачей. Эбби была права, пунш оказался убийственным – сладкий, пряный, пьется легко, как апельсиновый сок, растекается по телу шальным теплом, делает тебя невесомым, будто шарик, надутый гелием. Я догадывалась, что стоит мне учудить какую-нибудь глупость, например встать, действие его станет совершенно другим. В ушах зудел голос Фрэнка – мол, надо держать себя в руках, точь-в-точь как монашки у нас в школе ворчали про дьявольское зелье, – но Фрэнк с его подзуживаньем мне осточертел, а держать себя в руках надоело.
– Еще! – потребовала я и, легонько толкнув ногой Джастина, повертела бокалом у него перед носом.
Ту ночь я помню смутно, урывками. После второго-третьего бокала сгладились все острые углы, а вечер стал волшебным, похожим на сон. В разгар веселья я, что-то промямлив, ушла к себе в спальню и спрятала часть своего шпионского арсенала – револьвер, телефон, корсет – под кровать; кто-то выключил почти весь свет, лишь одна лампа горела да свечи мерцали тут и там россыпью звезд. Помню жаркий спор о том, кому из актеров лучше удалось сыграть Джеймса Бонда, а следом – другой, не менее жаркий, о том, кто из ребят лучше годится на эту роль; помню бесславную попытку сыграть в застольную игру под названием “Пушистый утенок” – Рафа ей научили в пансионе, – закончилось все позором: Джастин прыснул, пунш полился у него из носа, пришлось ему бежать к раковине сморкаться; помню, как я смеялась до колик, затыкала уши и пыталась отдышаться; помню, как Раф обнимал Эбби за шею, как я закинула ноги на ноги Джастину, как Эбби брала за руку Дэниэла. И никаких острых углов, лишь тепло, близость и свет, как в первую неделю, только еще лучше, в сто раз лучше, ведь я теперь не настороже, не боюсь сбиться, выдать себя. Теперь я их знаю до самых глубин, знаю их вкусы, привычки, оттенки голосов, к каждому умею подобрать ключик; теперь я одна из них.
Отчетливей всего запомнился разговор – точнее, отступление, забыла уже, как мы на него вышли, – о Генрихе Пятом. Тогда казалось, это пустяк, но уже потом, после всего, я его вспоминала.
– Он был маньяк, – доказывал Раф. Он, Эбби и я опять валялись на полу, глядя в потолок; Раф держал меня под руку. – Вся эта героика у Шекспира – чистая пропаганда. Живи Генрих в наше время, правил бы банановой республикой со спорными границами и тайной ядерной программой.
– А мне Генрих нравится, – сказал Дэниэл, не выпуская изо рта сигареты. – Нам бы сейчас такого короля!
– Монархист, разжигатель войны! – отозвалась Эбби, по-прежнему глядя в потолок. – Случись сейчас революция, тебя к стенке поставят.
– Не так страшны монархия и война, – возразил Дэниэл. – Во всяком обществе испокон веков были войны, так уж люди устроены, и правители у нас были всегда. Есть, по-твоему, разница между средневековым королем и нынешним президентом или премьером, не считая того, что король был чуть более доступен для своих подданных? Главная беда – это когда между монархией и войной пролегает пропасть. У Генриха никакой пропасти не было.
– Ты заговариваешься, – сказал Джастин. Он с трудом пытался пить пунш лежа и не облиться.
– Знаешь, чего тебе не хватает? – обратилась к нему Эбби. – Соломинки. Гнутой.
– Да! – обрадовался Джастин. – Без гнутой соломинки я как без рук! Есть у нас такая?
– Нет, – удивленно ответила Эбби, а мы с Рафом почему-то безудержно, неприлично расхохотались.
– Я не заговариваюсь, – сказал Дэниэл. – Вспомните былые войны, войны прошлых веков: король вел свою рать на битву. Всегда. На то он и правитель, и на физическом уровне, и на мистическом он вел за собой народ, рисковал жизнью во имя людей, жертвовал собой ради их спасения. Если бы он отказался от этой решающей роли в решающее время, его бы в клочки разорвали – и были бы правы: значит, он предатель, гнать его с трона! Король и страна едины, разве мог он послать страну на бой, а сам уклониться? А сейчас… Можете вообразить какого-нибудь современного президента или премьера на передовой, как он ведет народ на войну, которую сам же и развязал? И если рвется физическая и мистическая связь, если правитель не готов жертвовать собой за народ, значит, не вождь он, а кровопийца – за него жизнью рискуют, а он отсиживается, жиреет на чужом несчастье. Война выродилась в чудовищную абстракцию, в забаву для бюрократов, в сценарий на бумаге, солдаты и мирные жители стали жалкими пешками – их приносят в жертву тысячами во имя целей, далеких от жизни. Если правители – пустышки, то и война смысла не имеет, и жизнь человеческая – звук пустой. Нами правят корыстные ничтожные самозванцы, которые всюду множат пустоту.
– Знаешь что, – сказала я, с трудом приподняв голову, – речь твою я понимаю от силы на четверть. Как ты умудрился остаться настолько трезвым?
– Тоже мне трезвый! – отвечала Эбби с торжеством. – Развел демагогию – значит, пьян. Пора бы тебе уже это усвоить. Дэниэл пьян в доску.
– Это не демагогия, – возразил Дэниэл, но смотрел он на Эбби с улыбкой, искристой и озорной. – Это монолог. Есть же монологи у Гамлета, ну а я чем хуже?
– Но гамлетовскую болтовню я хотя бы понимаю, – простонала я. – В основном.
– Если в двух словах, то он хочет сказать, – сообщил мне Раф, лежа головой на каминном коврике нос к носу со мной и глядя на меня в упор золотистыми глазами, – что политика – фигня.
Тот самый пикник на холме, почти год назад, – в тот раз Лекси и Раф обстреливали Дэниэла клубникой посреди другого монолога. Казалось, все это было со мной: свежий морской ветерок, ноги гудят после подъема в гору.
– Всё фигня, кроме Элвиса и шоколадок! – провозгласила я, подняла над головой бокал, едва не выронив, и услышала вдруг безудержный хохот Дэниэла.
Хмель придал Дэниэлу обаяния. Вино румянило ему щеки, а в глазах зажигало искры, обращало его чопорность в уверенную, звериную грацию. Вообще-то записной красавчик у нас Раф, но в тот вечер я любовалась Дэниэлом. В мерцании свечей, на фоне парчовой обивки кресла, с бокалом рубинового вина, с темными волосами, закрывшими лоб, он и сам был похож на древнего вождя – славный король в тронном зале, лихой и бесшабашный, пирует со свитой.
В распахнутые створчатые окна виден был ночной сад, вокруг фонарей вились мошки, плясали тени, легкий влажный ветерок колыхал занавески.
– Смотрите, лето! – удивился вдруг Джастин и спрыгнул с дивана. – Ветерок-то какой теплый! Лето! Пойдем, пойдем в сад. – Схватив на ходу за руку Эбби, он вылез из окна во двор.
Душистый ночной сад был полон жизни. Не знаю, сколько просидели мы там, под огромной ослепительной луной. Мы с Рафом, взявшись за руки, кружились на лужайке, пока не повалились в траву, задыхаясь и визжа от смеха; Джастин подбросил в воздух пригоршню цветов боярышника, и лепестки запорошили нас, будто снег; Дэниэл и Эбби танцевали босиком под деревьями медленный вальс, словно тени влюбленных на призрачном балу. Я кувыркалась в траве, ходила колесом – и плевать на мои воображаемые швы, и плевать, занималась ли Лекси гимнастикой; давно я так не напивалась, и давно не было мне так хорошо! Погрузиться бы еще глубже в эту истому и уже не выплыть, пить эту ночь жадными глотками, тонуть в ней.