Незаметно я отбилась от остальных, и оказалось вдруг, что я лежу лицом кверху возле грядки с зеленью, вдыхая запах молодой мяты, глядя в головокружительную высь с миллионами звезд, а вокруг никого. Я услыхала, как Раф тихонько окликнул меня с крыльца. С трудом встала, поплелась его искать, но меня будто земля не держала, ноги не слушались. Я пробиралась ощупью, хватаясь одной рукой за стену, другой – за живую изгородь, под босыми ногами хрустели ветки, но было совсем не больно.
Луна посеребрила лужайку. Из окон лилась музыка, Эбби танцевала на траве одна, медленно кружилась, протянув руки, запрокинув голову, глядя в бездонное ночное небо. Я стояла возле беседки, теребя длинный побег плюща, и любовалась ею: трепещет белая юбка, тонкая рука придерживает подол, мелькают изящные босые ступни, белеет изгиб шеи, а вокруг шепчутся деревья.
– Правда, она прекрасна? – услышала я за спиной тихий голос. Я даже не вздрогнула от неожиданности, настолько была пьяна. Оказалось, Дэниэл – он сидел в беседке из плюща, на одной из каменных скамеек, в руке держал бокал, возле ног на каменной плите стояла бутылка. При свете луны он походил на мраморную статую. – Когда мы все постареем, поседеем и начнем угасать, я, даже если все остальное забуду, все равно буду помнить ее такой.
Меня пронзила боль, но я не понимала, откуда она взялась, слишком сложные чувства теснились во мне, слишком неуловимые.
– Я тоже хочу запомнить эту ночь, – откликнулась я. – Татуировку сделаю на память.
– Иди сюда, – позвал Дэниэл. Поставил бокал, подвинулся, уступая мне место, подал руку. – Ближе. Таких ночей у нас будут тысячи. Забывай сколько хочешь, устроим новые. Впереди у нас вся жизнь.
Рука его, державшая мою, была теплая, сильная. Он усадил меня на скамью, и я прильнула к его крепкому плечу, вдохнула запах кедра и чистой шерстяной одежды, а вокруг все было черное с серебром, колыхались тени, неумолчно журчал возле наших ног ручеек.
– Когда я думал, что мы тебя потеряли, – сказал Дэниэл, – мне было… – Он покачал головой, коротко вздохнул. – Мне тебя не хватало, ты не представляешь насколько. Но теперь все хорошо. Все будет хорошо.
Он повернулся ко мне. Поднял руку, потрепал меня по волосам с грубоватой нежностью, пальцы скользнули вниз по моей щеке, очертив контур губ.
Дом, весь в огнях, завертелся перед глазами, словно карусель, звон поплыл над деревьями, все кругом полнилось музыкой, невыносимо сладкой, и хотелось одного – остаться здесь навсегда. Отцепить “жучок” и провод, убрать в конверт, опустить в почтовый ящик и отправить Фрэнку, отбросить старую жизнь, взлететь, как птица, и свить гнездо здесь, под этой крышей. Не хотим тебя терять, глупышка… Ребята будут счастливы, а правды никогда не узнают. У меня такое же право называться Лекси Мэдисон, как и у погибшей. И пусть хозяин квартиры выкинет в мусор мой жуткий деловой костюм, когда я перестану платить за жилье, и ничего из тамошнего барахла мне не нужно. И пусть вишневый цвет бесшумно облетает на садовую дорожку, и уютно пахнет старыми книгами, а под Рождество огонь в камине подсвечивает морозные узоры на стеклах, и все останется неизменным – будем бродить впятером по обнесенному стеной саду, во веки веков. Я чуяла опасность, будто слышала вдалеке рокот боевых барабанов, но я знала, точно знала, зачем погибшая девушка пришла ко мне за тысячи миль, для чего вообще нужна была Лекси Мэдисон: чтобы в условленный час взять меня за руку и привести к этому крыльцу, к этим дверям, домой. Губы Дэниэла на вкус отдавали виски со льдом.
Если на то пошло, я ожидала, что Дэниэл не умеет целоваться, робеет. Но от его напора у меня дух перехватило. Когда мы разжали объятия – не знаю, сколько прошло времени, – сердце у меня чуть ли не выпрыгивало.
А дальше? – подумала я незамутненным уголком сознания. – Что дальше?
Губы Дэниэла, сложенные в полуулыбку, были вровень с моими, руки – у меня на плечах, пальцы плавно скользили вдоль ключиц.
Фрэнк на моем месте и глазом бы не моргнул; знавала я агентов, которые спали с бандитами, пытали людей, ширялись героином, и всё во имя работы. Я молчу, не мое это дело, но знаю, это чушь. К той же цели можно прийти и другим путем. Они шли на поводу у своих желаний, прикрываясь работой.
В ту же секунду я увидела перед собой лицо Сэма, большие изумленные глаза, – увидела так ясно, будто он стоял бок о бок с Дэниэлом. Мне бы съежиться от стыда, но я ничего не чувствовала, кроме досады, накрывшей меня волной, так что я чуть не взвыла. Сэм как толстое пуховое одеяло, душит меня отпусками, заботой и нежным, неизбывным теплом. Оттолкнуть бы его, глотнуть свежего воздуха, надышаться свободой.
Спас меня микрофон. Не в том дело, что нас могли услышать, мне в ту минуту было не до того, но руки Дэниэла оказались в каких-нибудь трех дюймах от микрофона, пристегнутого к моему бюстгальтеру. Я вмиг протрезвела – трезвее не бывает. Всего три дюйма отделяли меня от провала.
– Ну… – протянула я, отстраняясь, и улыбнулась Дэниэлу. – В тихом омуте…
Дэниэл не двигался. В глазах его что-то промелькнуло – но что именно? Мозг сверлила мысль: неизвестно, как на моем месте поступила бы Лекси. Я с ужасом поняла – она бы, скорее всего, не остановилась.
В доме что-то грохнуло, с шумом распахнулись стеклянные двери, кто-то выбежал во двор. Раф кричал:
– Вечно ты делаешь из мухи слона!
– Ради бога, кто бы говорил! Ты же сам хотел…
Это был Джастин, голос его срывался от гнева. Я посмотрела на Дэниэла, вскочила, выглянула из-за завесы плюща. Раф метался по мощеному дворику, Джастин, съежившись у стены, кусал ногти. Они по-прежнему спорили, но уже чуть тише, слов было не разобрать, лишь лихорадочный ритм голосов. Джастин свесил голову на грудь и, казалось, плакал.
– Черт… – Я оглянулась через плечо на Дэниэла. Он по-прежнему сидел на скамье, на лицо падала тень листвы, выражения было не разобрать. – Кажется, что-то разбили. И Раф вот-вот бросится на Джастина с кулаками. Может, стоило бы…
Дэниэл не спеша поднялся. Казалось, он заполнил собой нишу целиком: весь из острых углов, из контрастов, чужой и незнакомый.
– Да, – ответил он. – Пожалуй, стоило бы.
Отстранив меня мягко и равнодушно, он зашагал по лужайке к дому.
Эбби лежала в траве в своем легком белом платье, на спине, вытянув руку, – судя по всему, крепко спала.
Дэниэл опустился подле нее на одно колено, бережно поправил ей локон, затем выпрямился, смахнул травинки с брюк и повернул во внутренний дворик. Раф с порога взвыл: “Господи!” – и влетел в дом, хлопнув дверью. Джастин теперь уже точно плакал.
Все казалось нелепым, бессмысленным. Мир перед глазами плыл, вращался, дом беспомощно кренился, сад волновался, словно море. И вовсе я, оказывается, не протрезвела, пьяна вдрызг. Я села на скамью, уронила голову на колени и стала ждать, пока все уляжется.
То ли я задремала, то ли потеряла сознание, точно не знаю. Откуда-то неслись крики, но я пропускала их мимо ушей, решив, что я тут ни при чем.
Проснулась я оттого, что шея затекла, и не сразу поняла, как здесь очутилась, почему скрючилась на каменной скамье. Голова упиралась в стену под некрасивым углом, одежда липла к телу, меня трясло от холода.
Я медленно, в несколько приемов выпрямилась, встала. Голова тут же закружилась, меня замутило, я ухватилась за лозу плюща, чтобы не упасть. Сад погрузился в серые предрассветные сумерки – тихие, призрачные, ни один лист не дрогнет. Я застыла на миг, словно боясь его потревожить.
Эбби на лужайке уже не было. Трава отяжелела от росы, у меня сразу промокли ноги и отвороты джинсов. Посреди дворика были брошены чьи-то носки – может, мои, – но нагнуться за ними не хватало сил. Стеклянные двери были нараспашку, на диване похрапывал Раф, кругом валялись пепельницы, пустые бокалы, диванные подушки, несло перегаром. На пианино грозно поблескивали кривые осколки, а чуть выше на стене темнела свежая вмятина: кто-то швырнул бокал или пепельницу, и явно с умыслом. Я поднялась на цыпочках к себе наверх и, не раздеваясь, нырнула в постель. И долго еще не могла уснуть – меня била дрожь.
19
Встали мы, разумеется, поздно, с дичайшим похмельем и в препоганом настроении. Голова у меня трещала, даже волосы и те ныли, во рту помойка, губы запеклись. Я накинула поверх вчерашней одежды шерстяную кофту, глянула в зеркало, не поцарапал ли меня Дэниэл щетиной, – нет, ничего, – и поплелась вниз по лестнице.
На кухне Эбби роняла в стакан кубики льда.
– Прости, – сказала я с порога. – Я проспала завтрак?
Эбби сунула форму для льда обратно в холодильник, хлопнула дверцей.
– Никто не голоден. Я себе делаю “Кровавую Мэри”, Дэниэл кофе сварил, если хочешь что-нибудь еще – возьми сама.
И вышла в гостиную, задев меня плечом.
Мне казалось, начни я думать, отчего она на меня взъелась, голова треснет по швам. Я от души налила себе кофе, намазала маслом кусочек хлеба – жарить гренки не было сил – и взяла еду с собой в гостиную. Раф так и валялся без чувств на диване, накрыв голову подушкой. Дэниэл сидел на подоконнике и смотрел в сад, в одной руке кружка с кофе, в другой догорала забытая сигарета. На меня он даже не оглянулся.
– Он хоть дышит? – Я указала подбородком на Рафа.
– А какая разница? – пожала плечами Эбби.
Она съежилась в кресле, закрыв глаза и прижав ко лбу бокал. Воздух в гостиной был затхлый, воняло куревом, потом и пролитым пуншем. Осколки с пианино кто-то убрал, смел в угол, и они лежали на полу жутковатой кучкой. Я осторожно села и принялась за еду, стараясь не вертеть головой.
День тек, бесконечный и тягучий, как патока. Эбби лениво раскладывала пасьянс, поминутно отвлекаясь и начиная заново, я дремала, свернувшись в кресле. Наконец появился Джастин, в халате, щурясь от яркого солнца, – денек был чудный, для тех, кто и сам в настроении.
– О боже, – простонал он, прикрывая глаза ладонью. – Бедная моя голова… Кажется, у меня грипп, все тело ломит.