Дэниэл кивнул, осмотрел бокал, сполоснул в ручейке.
– Ты никогда не задумывалась, – спросил он, – насколько люди в стране запуганы?
– Так, иногда, – ответила я.
Нелегко было уследить за нитью разговора, но я понимала, что это вступление неспроста, рано или поздно Дэниэл доберется до сути, – я успела достаточно хорошо его изучить. В запасе у меня минут сорок пять, пока доиграет пластинка Форе, а помогать подозреваемому раскрыться я всегда умела. Даже человеку волевому и сдержанному тяжело долго хранить тайну, по себе знаю: и утомительно, и так одиноко, что тянет умереть. Надо дать человеку выговориться, от тебя же требуется одно – время от времени подталкивать его в нужную сторону, остальное он сделает сам.
Дэниэл стряхнул бокал, вытер носовым платком.
– Часть мировосприятия должника – постоянный, тщательно подавляемый ужас. Кредитная нагрузка у нас чуть ли не высочайшая в мире, и многих от улицы отделяют всего две получки. Власть имущие – правительство, работодатели – этим пользуются, и весьма успешно. Запуганными людьми легче управлять – не только физически, но и интеллектуально, и эмоционально. Если начальство велит работать сверхурочно, а ты понимаешь, что отказ ставит под угрозу всю твою жизнь, ты не просто работаешь сверхурочно, но и убеждаешь себя, что делаешь это по доброй воле, из преданности фирме, ведь иначе пришлось бы признать, что живешь в постоянном страхе. И, сам того не замечая, успеваешь поверить, что питаешь сильные чувства к большой транснациональной компании: не только время ей посвящаешь, но и свои мысли. Свободно мыслить и действовать способны лишь те, кому неведом страх, – герои, или безумцы, или те, кто в безопасности.
Дэниэл плеснул себе виски на три пальца.
– Я, конечно, никакой не герой, – продолжал он, – и безумцем себя не считаю. То же самое могу сказать и о ребятах. Но, несмотря ни на что, я хотел всем нам дать лазейку к свободе. – Он поставил бутылку, взглянул на меня. – Ты спрашивала, чего я хочу. Я много раз задавал себе тот же вопрос. Год-два назад я пришел к выводу, что на самом деле в жизни для меня важны всего две вещи: общество друзей и свобода мысли.
От этих слов у меня кольнуло сердце, потянуло домой.
– Это не так уж и много, – сказала я.
– Все-таки много. – Дэниэл отхлебнул виски. И продолжал резким, хрипловатым голосом: – Очень много. Понимаешь, из этого следует, что нам нужна защищенность – постоянная. А значит, возвращаемся к твоему вопросу. От родителей мне достались акции, они приносят небольшой доход, в восьмидесятых его бы хватало с лихвой, сейчас еле-еле наскребаю на съемную конуру. Рафу доверительный фонд приносит примерно столько же. Джастину перестанут высылать из дома деньги, как только он защитится, и у Эбби стипендия закончится, и у Лекси закончилась бы. Как думаешь, легко ли найти работу в Дублине тем, у кого одна мечта – заниматься литературой и не расставаться? Несколько месяцев – и мы оказались бы в том же положении, что и подавляющее большинство ирландцев, между нищетой и рабством, в двух шагах от улицы, полностью в руках начальства и квартирных хозяев. Дрожали бы всю жизнь от страха.
Дэниэл выглянул из-за завесы плюща, окинул взглядом газон и мощеный дворик, наклонил бокал, чуть не расплескав виски.
– Нам нужно было одно, – продолжал он, – дом.
– Это и есть защищенность? – переспросила я. – Дом?
– Еще бы, – ответил он с ноткой удивления. – Психологически разница огромная, просто небо и земля. Если у тебя есть дом – твой собственный, – чем могут тебя напугать домовладельцы, работодатели, банки? Какая у них над тобой власть? Человек может обойтись без многого, если надо. На еду мы впятером всегда наскребем, а самый большой страх – глубинный, первобытный – страх лишиться крова. Избавимся от этого страха – и мы свободны. Я не говорю, что дом означает безмятежную райскую жизнь, дом – это грань между свободой и рабством.
Он, должно быть, по лицу угадал мои мысли.
– Ради бога, мы же в Ирландии, – продолжал он с легкой досадой. – Если хоть чуточку знаешь историю, что тут непонятного? Главное, что сделали британцы, – заняли землю, превратив ирландцев в арендаторов. А из этого последовало остальное: присвоение урожая, гнет, выселение, эмиграция, голод, целая летопись несчастий и рабства, будничного, обыденного насилия, и все потому, что обездоленным не на что опереться, не за что сражаться. Уверен, моя семья тоже виновна. Возможно, даже есть высшая справедливость в том, что я познал обратную сторону медали. Но просто смириться с заслуженным возмездием я не хотел.
– Я снимаю квартиру, – сказала я. – Не исключено, что от улицы меня отделяют две получки. Ну и что?
Дэниэл кивнул, нисколько не удивившись.
– Может, ты храбрее меня. Или – не в обиду будет сказано – еще не знаешь, чего хочешь от жизни, не нашла того, за что стоит держаться. Тогда это совсем другая история. В юности, в студенчестве можно скитаться по съемным углам без ущерба для внутренней свободы, терять пока что нечего. Замечала, как легко юные расстаются с жизнью? Из них получаются идеальные мученики за правое дело, идеальные солдаты, идеальные самоубийцы. А все потому, что на земле их мало что держит, они не обросли еще узами, обязательствами, долгом – всем, что накрепко связывает нас с миром. Уйти им проще, чем пальцем пошевелить. Но с годами обретаешь то, что жаль терять. Вдруг оказывается, что все не понарошку, а по правде, как дети говорят, – и становишься другим человеком.
Волнение, странный зыбкий свет сквозь листву плюща, прихотливые зигзаги мысли Дэниэла опьянили меня. Передо мной сменяли друг друга образы: Лекси мчится сквозь ночь в машине бедняги Чеда; лицо Сэма, в глазах безграничное терпение; наш стол в дежурке с ворохом чужих бумаг; моя квартира – пустая, безмолвная, потихоньку зарастают пылью книжные полки, мигает зеленым огоньком автоответчик. Квартиру свою я люблю, но оказалось, что все это время я ничуточки по ней не скучала, и это понимание отозвалось во мне острой, мучительной болью.
– Возьму на себя смелость предположить, – сказал Дэниэл, – что ты еще пользуешься изначальной свободой и пока не нашла, за что – или за кого – стоит держаться.
Внимательные серые глаза, волшебное мерцание золотистого виски, журчание ручья, тени листьев в каштановых волосах Дэниэла, словно венец.
– Был у меня напарник, – сказала я, – на работе. Ты с ним не знаком, он это дело не расследует. Мы были как вы: родные души. О нас говорили как о близнецах или одном человеке: “Это дело Мэддокс-и-Райана, поручите Мэддокс-и-Райану…” Если бы меня спросили, я бы сказала: будем работать вместе до конца, и на пенсию выйдем в один день, чтобы никому из нас ни дня не пришлось работать с другим напарником, и подарят нам золотые часы, одни на двоих. Только я не думала тогда ни о чем подобном, просто принимала как должное. И не представляла, что может быть по-другому.
Я никогда никому об этом не рассказывала. Мы с Сэмом ни разу не говорили о Робе, с тех пор как его перевели в другой отдел, а если у меня спрашивали, как у него дела, я лучезарно улыбалась, отвечала уклончиво. Ну а мы с Дэниэлом чужие люди, противники, между нами не просто вежливая беседа, а схватка не на жизнь, а на смерть, и оба мы это сознаем, – и все-таки я ему сказала. Думаю, это был первый звоночек.
Дэниэл кивнул:
– Но это было в другой стране, к тому же девка умерла[35].
– То-то и оно, – подхватила я, – да.
В глазах у него светилось нечто большее, чем доброта или сочувствие, – понимание. Наверное, в тот миг я его любила. Если бы можно было бросить дело и остаться, то я бы осталась.
– Понимаю, – сказал Дэниэл. И протянул мне бокал.
Я было мотнула головой, но тут же передумала и взяла: ну и к черту все! Виски, прозрачный и терпкий, прожег меня до кончиков пальцев.
– Тогда ты понимаешь, что это значило для меня, – продолжал он, – знакомство с ребятами. Мир преобразился: слишком многое теперь было на кону, краски стали яркими до боли, жизнь сделалась невообразимо прекрасной и столь же невообразимо пугающей. И все так хрупко, все так легко разрушить. Наверное, точно так же бывает, когда влюбляешься или становишься отцом, – понимаешь, что можешь этого лишиться в любую минуту. Мы летели на сумасшедшей скорости навстречу дню, когда все, что нам дорого, окажется во власти жестокого мира, и каждая секунда была так хрупка и драгоценна, что сердце разрывалось.
Он потянулся к бокалу, отхлебнул.
– А потом, – он указал раскрытой ладонью в сторону дома, – подвернулось вот что.
– Как чудо, – заметила я без издевки, искренне. Представилось, как я держусь за старинные деревянные перила и они теплеют, оживают у меня под рукой.
Дэниэл кивнул.
– Представь себе, я верю в чудеса, в возможность невозможного. Разумеется, дом всегда мне казался чудом – он возник, когда мы в нем больше всего нуждались. Я сразу, как только мне позвонил дядин адвокат, понял, что это значит для нас. У остальных были сомнения, и немалые, спорили мы месяцами. Одну только Лекси – вот ведь ирония судьбы – все устраивало. Эбби убедить было труднее всех, хотя она больше всех нас мечтала о доме, а может, как раз поэтому, но в итоге и она согласилась. Думаю, если ты в чем-то твердо уверен, то в конце концов убедишь и тех, кто колеблется. А я был уверен. Как ни в чем другом.
– Потому и сделал друзей совладельцами?
Дэниэл метнул на меня острый взгляд, но, увидев в моих глазах лишь легкий интерес, отвернулся.
– Не для того, чтобы взять над ними власть, ты не думай. Ни в коем случае. Без этого не мог бы состояться мой замысел. Мне нужен был не дом сам по себе, хоть я его и люблю. Я мечтал о защищенности, для всех нас, о тихой гавани. Если бы дом принадлежал мне одному, то вот жестокая правда: я стал бы для них домовладельцем и они остались бы столь же уязвимы. Зависели бы от моих капризов, ждали бы, вдруг я решу переехать, или жениться, или продать дом. А так дом стал бы нашим, навсегда.