Дэниэл поднял руку, раздвинул плющ. В теплом закатном свете каменные стены отливали янтарно-розовым, окна пылали пожаром.
– Красивый был замысел. Даже не верилось. В день переезда мы прочистили камин, перемыли в ледяной воде всю посуду, разожгли огонь, сели у очага, пили холодное какао с комками, пытались жарить гренки – ни плита, ни водонагреватель не работали, на весь дом горели две лампочки. Джастин нацепил весь свой гардероб и ныл, что мы надышимся плесени и умрем от воспаления легких, а Раф и Лекси стали его дразнить – мол, слышали, как на чердаке крысы бегают, Эбби пригрозила, что отправит обоих туда спать, если будут плохо себя вести. Я то пережаривал гренки, то ронял в огонь, и все мы со смеху помирали, чуть не задохнулись. Никогда в жизни я не был так счастлив.
Серые глаза его смотрели спокойно, но голос звучал как набат, и у меня защемило сердце. Я давно уже чувствовала, как тяжело Дэниэлу, но теперь убедилась окончательно: несчастье с Лекси разбило ему жизнь. Он все поставил на карту ради блестящей идеи – и проиграл. Что бы там ни говорили, в глубине души я верю: в тот день, в беседке из плюща, я должна была предвидеть развитие событий и знать, как предотвратить будущую трагедию.
– Что же случилось? – тихонько спросила я.
– Сама идея изначально была ущербной, – с досадой ответил Дэниэл. – Глубоко ущербной. Она опиралась на два величайших мифа в истории: о постоянстве и о простоте человеческой природы. И то и другое в литературе прекрасно, но в жизни – чистая фантазия. История наша должна была закончиться новосельем с холодным какао: “И стали они жить-поживать”. Но имеется, увы, одно неудобство – жизнь продолжается.
Он залпом допил виски, поморщился:
– Ну и гадость! Жаль, льда у нас нет. – И плеснул себе еще, глянул брезгливо на свой бокал, поставил его на скамью.
– Можно тебя спросить кое о чем? – сказала я.
Дэниэл кивнул.
– Ты говорил, за все нужно платить. Чем ты заплатил за дом? По мне, ты получил в точности то, что хотел, даром.
Дэниэл поднял бровь:
– Ты так думаешь? Ты здесь живешь уже не первую неделю, наверняка представление о цене имеешь.
Да, имею, но хотелось бы услышать из первых уст.
– Без прошлого, – ответила я. – Это первое.
– Без прошлого, – повторил Дэниэл чуть слышно. И пожал плечами: – Само собой, иначе никак – мы ведь начинали новую жизнь, общую, – но это оказалось проще всего. Как ты, наверное, успела понять, ни у кого из нас нет прошлого, которым стоило бы дорожить. Трудности тут были практического, а не психологического свойства: добиться, чтобы отец Рафа перестал звонить с оскорблениями, чтобы отец Джастина больше не называл нас сектой и не грозил полицией, а мать Эбби не караулила бы ее у библиотеки под кайфом. Но это пустяки, технические трудности, со временем они сошли бы на нет. А настоящая цена…
Он провел пальцем по ободку бокала, рассеянно глядя на игру света и тени в золотом виски.
– Пожалуй, кто-то назвал бы это затяжным душевным подъемом, – сказал он наконец. – Впрочем, это сильное упрощение. К примеру, всем нам пришлось расстаться с надеждами на семью, детей. Шансы встретить человека, который при всем желании мог бы вписаться в столь необычный уклад, ничтожны. Не отрицаю, была в нашей дружбе эротическая составляющая, но если бы у двоих из нас завязался серьезный роман, то равновесие в нашей компании почти наверняка было бы необратимо разрушено.
– Эротическая составляющая? – переспросила я. Ребенок Лекси. – Между кем?
– Вообще-то, – ответил с легкой досадой Дэниэл, – по-моему, не так уж и важно. Вот я о чем: чтобы сделать дом нашим общим, пришлось пожертвовать многим из того, без чего большинство людей не мыслят жизни. Отказаться от того, что отец Рафа называет реальным миром.
Наверное, виноват был виски, да еще с похмелья на пустой желудок. Перед глазами замелькали странные узоры, вспыхивая всеми гранями. Вспомнились старинные предания: усталый путник, спасаясь от грозы, входит в сияющий пиршественный зал, и стоит ему откусить от ломтя хлеба или пригубить медовое вино, он забывает всю свою прошлую жизнь; вспомнился первый вечер: накрытый стол, тосты и все четверо – улыбки, красота, светлые лица, огоньки свечей в глазах. Вспомнилась секунда до поцелуя Дэниэла – как встали передо мной образы всех пятерых, нереальные, призрачные, и тревога, словно барабанная дробь.
– Никакой трагедии на самом деле тут нет, – добавил Дэниэл, перехватив мой испуганный взгляд. – Что бы там ни кричала реклама, нельзя иметь все сразу. Жертва – не предмет выбора, не пережиток прошлого, это часть жизни. Все мы отрезаем от себя куски и кладем на алтарь. Был бы алтарь достойный, а кусок – не жизненно важный. Тогда и жертвуешь, зная, на что идешь.
– И ты знал, – заключила я. Каменная скамья будто закачалась подо мной, мерно, в одном ритме с плющом, голова закружилась. – Знал, на что идешь.
– Да, так и есть, – подтвердил Дэниэл. – Я представлял, что это подразумевает. Я все обдумал, прежде чем взяться за дело, и решил, что оно того стоит, – в роли отца я себя не вижу, а в любовь до гроба никогда не верил. И думал, что так же рассудили и остальные, взвесили все и осознанно пошли на жертвы. – Он поднес к губам бокал, отхлебнул. – Это была, – сказал он, – первая моя ошибка.
До чего же он был спокоен! Сразу я не обратила внимания, но много позже, прокручивая в голове наш разговор в поисках зацепок, вспомнила: “были, было”. Дэниэл рассказывал в прошедшем времени, от начала до конца. Он понимал, что все кончено, даже если остальные ничего не заметили. Сидя в тени плюща, он наблюдал с безмятежностью Будды, как нос его корабля, накренившись, уходит под воду.
– Они не все взвесили? – спросила я. В голове до сих пор звенела гулкая пустота, мысли разбегались, ускользали. Мелькнуло безумное подозрение, что виски отравлен, но ведь Дэниэл выпил намного больше меня – и ничего. – Или передумали?
Дэниэл потер переносицу.
– Вообще-то, – произнес он устало, – если разобраться, я столько наделал ошибок, что в голове не укладывается. Взять хоть историю с переохлаждением, зря я на нее повелся. С самого начала были сомнения. В медицине я полный профан, но когда твой коллега, детектив Мэкки, мне рассказал, я не поверил ни единому слову. Думал, он надеется нас разговорить – мол, Лекси жива, а как только очнется, сразу все выложит. Всю ту неделю я думал, он блефует. Но потом… – он встрепенулся, посмотрел на меня, хлопая глазами, будто успел забыть, что я здесь, – но потом, сама понимаешь… появилась ты.
Он вгляделся в мое лицо.
– Сходство и в самом деле поразительное. Вы с Лекси… были… родственницы?
– Нет, – ответила я. – Насколько я знаю, нет.
– Значит, нет. – Дэниэл методично обшарил карманы, достал портсигар и зажигалку. – Нам она говорила, что родных у нее нет. Вот я про тебя и не подумал. Сама невозможность подобного изначально была тебе на руку: любые подозрения, что ты не Лекси, гасли мгновенно, ведь нельзя же поверить, что у нее есть двойник. Не вспомнил вовремя Конан Дойла: отбросьте все, что не могло иметь места, и останется один-единственный факт, который и есть истина[36].
Он щелкнул зажигалкой, склонился к язычку пламени, закурил.
– Видишь ли, я знал с самого начала, что Лекси выжить не могла. Я же сам пульс щупал.
Сад в золоте заката стоял застывший, немой. Затихли птицы, ветер уже не качал ветки; дом нависал над нами немой громадой, будто прислушивался. Я перестала дышать. Всюду Лекси – скользит прохладным ветерком по траве, колышет кисти боярышника, играет листком плюща на каменной стене, тенью маячит за спиной, струится холодным пламенем по моим плечам.
– Что же случилось? – спросила я чуть слышно.
– Вообще-то, – ответил Дэниэл, – сама понимаешь, не могу тебе рассказать. Как ты наверняка догадалась, Лекси ранили в “Боярышнике”, а если точно, на кухне. Крови там не найти – вначале ее не было, кровью она истекла позже, – не найдешь и ножа. Преступного замысла не было, никто ее убивать не хотел. Мы бросились ее искать, но когда нашли, было уже поздно. Больше мне, пожалуй, и нечего сказать.
– Ясно, – ответила я. – Ясно. – Упершись ногами в каменные плиты, я силилась собраться с мыслями. Зачерпнуть бы пригоршню холодной воды из пруда, остудить шею, да нельзя при Дэниэле, и вряд ли поможет. – Рассказать тебе мою версию?
Дэниэл кивнул, учтиво махнул рукой: пожалуйста!
– Думаю, Лекси собиралась продать свою часть дома.
Дэниэл не выдал своих чувств, даже бровью не повел. Следил за мной равнодушно, как профессор на устном экзамене, аккуратно стряхивая в воду пепел, который тут же уносило.
– И я почти наверняка знаю почему.
Я не сомневалась, что он клюнет – как-никак уже месяц терзается, – но Дэниэл только головой покачал:
– Я и знать не хочу. Теперь уже неважно – а может, неважно было и с самого начала. Порой мне кажется, что все мы пятеро жестоки, каждый по-своему. Может быть, оттого что уже переступили эту грань – мы точно знаем, чего хотим. Конечно, Лекси способна была на жестокость. Но лишь на невольную. Прошу тебя, помни об этом. Она никогда сознательно не причиняла боль.
– А долю свою собиралась продать Неду, твоему троюродному братцу, – сказала я. – Мистеру Элитное Жилье. Чем не сознательная жестокость?
Дэниэл, к моему удивлению, рассмеялся – коротко, невесело.
– Нед, – повторил он с горькой усмешкой. – Боже мой… Нед меня беспокоил гораздо больше, чем Лекси. У Лекси – как у тебя – воля была железная: если бы она решила обо всем рассказать полиции, то рассказала бы, а если нет, из нее клещами не вытянешь. Нед же, напротив…
Дэниэл обреченно вздохнул, выпустил из ноздрей дым и покачал головой.
– Нед не просто жалкая личность, – продолжал он, – он вообще не личность, ничтожество, ходячее собрание стереотипов. Мы уже говорили с тобой, как важно знать, чего хочешь… Неду приспичило на месте дома отгрохать элитный жилой комплекс или гольф-клуб, он приходил к нам с кипой мудреных финансовых расчетов – сколько сотен тысяч каждый из нас заработает за сколько лет, – но сам не знал, зачем ему это надо. Даже отдаленно не представлял. Когда я его спросил, на что ему такие деньжищи, – а с голоду он не умирает, заметь, – он на меня вылупился, будто я на тарабарском языке разговариваю. Вопрос был выше его понимания, вне его системы координат. Одно дело, если бы он мечтал, скажем, объездить мир или бросить работу и взяться писать великую картину, так нет. Ему просто внушили, что положено хотеть денег, вот он и хочет. И у него в голове не укладывается, что у нас пятерых могут быть совсем другие ценности – наши собственные, не заемные.