– То, что случилось, можно пережить, – сказал он. – Нас погубит знание об этом. Звучит странно, тем более из уст человека науки, для которого знание превыше всего, но почитай Книгу бытия, а еще лучше – якобитов, уж они понимали, что слишком много знать опасно для жизни. Это знание будет всегда с нами рядом, будет маячить перед глазами, как окровавленный нож, и в конце концов рассечет наши узы. Но мы этого не допустим. Со дня твоего приезда мы всеми силами старались это предотвратить, вернуться к нормальной жизни. – Он вскинул бровь, по губам скользнула улыбка. – Скажем так. А если рассказать Лекси, кто ее ударил, о нормальной жизни можно забыть. Поверь, остальные на это не пойдут.
Слишком тесная близость и слишком сильная любовь иногда ослепляют. Если Дэниэл не обманывает, он в очередной раз допустил ошибку, которой грешил с самого начала. Он видел друзей не такими как есть, а какими хотел их видеть, какими были бы они в идеальном мире, добром и теплом. И не замечал горькой истины, что Эбби, Раф и Джастин отдаляются друг от друга, что душевные силы у них на исходе; меж тем жестокая правда каждый день смотрела ему в лицо, дышала холодом на лестнице, пробиралась по утрам с нами в машину, грозной тенью нависала над нами за ужином – а он ее упорно не замечал. И вдобавок не знал, что у Лекси было секретное оружие и она завещала его мне. Он понимал, что мир его рушится, но среди развалин по-прежнему видел его обитателей живыми и невредимыми, пять лиц снежным декабрьским днем – безмятежные, чистые, сияющие, вне времени. Впервые за все эти дни я вспомнила, что он намного меня моложе.
– Может, ты и прав, – ответила я. – Но я должна попробовать.
Дэниэл прислонился затылком к каменной стене, вздохнул, на лице была написана бесконечная усталость.
– Да, – сказал он. – Наверное, должна.
– Выбирай, – сказала я. – Можешь рассказать, что случилось, прямо сейчас, пока я без “жучка”, и к приходу ребят меня уже здесь не будет, а если дойдет до арестов, то никаких доказательств нет, одни слова. Или я останусь здесь, и что-то наверняка попадет на запись.
Дэниэл провел рукой по лицу, с трудом выпрямился.
– Видишь ли, я прекрасно понимаю, – сказал он, глянув на забытую в руке сигарету, – что путь к нормальной жизни для нас отрезан, слишком далеко все зашло. Мало того, я понимаю, весь наш план с самого начала был сомнителен. Но у нас, как и у тебя, выбора нет – надо попробовать.
Он бросил окурок на каменные плиты, затоптал. Лицо его вновь превращалось в ледяную бесстрастную маску, как при чужих, в голосе звучала решимость закончить разговор. Он ускользал от меня. Пока продолжается беседа, у меня есть надежда, пусть даже призрачная, но если он встанет и уйдет в дом, все будет кончено.
Если бы я верила, что это сработает, то опустилась бы на колени, прямо на каменные плиты, и молила бы его остаться. Но с Дэниэлом вся надежда на логику, на холодный неумолимый рассудок.
– Вот что, – начала я, стараясь не выдать волнения, – слишком ты все усложняешь. Если что-то будет записано, всем вам четверым светит тюремный срок: одному за убийство, троим – за пособничество или даже за преступный сговор. И что тогда? Будет вам куда вернуться? Если учесть, как к вам относятся в Глэнскхи, есть ли надежда застать дом целым?
– Придется рискнуть.
– А если расскажешь, как все было, обещаю стоять за вас до конца. Слово даю.
Посмотри Дэниэл на меня со злой усмешкой, я бы не удивилась, но в глазах его читался лишь вежливый интерес.
– Троих из вас могут оправдать, а одного осудить за непредумышленное убийство. Никакого умысла не было: вы ссорились, никто не желал Лекси смерти, и я могу доказать, что все вы ее любили, а тот, кто ее ударил, был не в себе. За непредумышленное убийство дадут лет пять, а то и меньше. А когда он выйдет, вы вчетвером сможете все забыть и вернуться к нормальной жизни.
– Мои познания в законах обрывочны, – сказал Дэниэл, наклонившись за бокалом, – но, насколько мне известно – если ошибаюсь, поправь меня, – слова подозреваемого не примут в суде, если ему перед допросом не зачитали права. Любопытно, как ты зачитаешь права троим подозреваемым, если они не знают, что ты из полиции? – Он опять сполоснул бокал и, щурясь, поднес к свету, проверил, чистый ли.
– Никак, – ответила я. – Мне это не понадобится. Запись ваших слов в суде не примут, но ее достаточно, чтобы получить ордер на арест, и во время допроса она пригодится. Как думаешь, долго ли продержится, к примеру, Джастин, если его приведут в участок в два часа ночи и Фрэнк Мэкки будет его допрашивать сутки напролет, на фоне его же рассказа об убийстве Лекси?
– Интересный вопрос, – заметил Дэниэл, подкрутил крышку на бутылке виски и аккуратно поставил ее на скамью, рядом с бокалом.
Сердце у меня выбивало галоп.
– Никогда не иди ва-банк с плохими картами, если не уверен на все сто, что противник слабее тебя. Ты уверен?
Его взгляд мог означать что угодно.
– Пойдем в дом. А ребятам скажем, что весь день читали и страдали похмельем. Согласна?
– Дэниэл… – начала я, но в горле сразу пересохло, дыхание сбилось.
Он опустил взгляд, и лишь тогда я заметила, что держу его за рукав.
– Детектив, – сказал Дэниэл. Легкая улыбка кривила его губы, но взгляд был внимательный и бесконечно печальный. – Нельзя усидеть на двух стульях. Мы же только что говорили о неизбежности жертвы. Или ты одна из нас, или детектив. Если бы ты по-настоящему, всей душой стремилась стать одной из нас, то не совершила бы ни одной из этих ошибок и не сидели бы мы здесь сейчас.
Накрыв мою ладонь своей, он нежно, осторожно переложил ее со своего рукава ко мне на колени.
– Вообще-то, – сказал он, – как ни дико это звучит, я бы очень хотел, чтобы ты решила остаться с нами.
– Я не пытаюсь вас погубить, – сказала я. – Не стану утверждать, что я с вами заодно, но по сравнению с детективом Мэкки, даже с детективом О’Нилом… Если дело оставить им на откуп – а если мы с тобой не объединимся, то так и будет, командую здесь не я, а они, – всем вам дадут максимальные сроки за убийство. Пожизненные. Я всеми силами стараюсь, Дэниэл, чтобы этого не случилось. Знаю, со стороны так не скажешь, но я из кожи вон лезу.
Листок плюща упал в ручей, поплыл по течению и застрял меж камней. Дэниэл бережно его выловил, повертел в пальцах.
– С Эбби я познакомился, когда поступил в Тринити, – сказал он. – Именно так, в первый день, когда подавали документы. Мы торчали в приемной комиссии, сотни студентов стояли часами в очередях – зря я тогда с собой книгу не взял, не знал, что так долго, – под мрачными старинными портретами, переминались с ноги на ногу, и говорили все почему-то шепотом. Эбби стояла в соседней очереди. Поймала мой взгляд, указала на какой-то портрет и спрашивает: “Правда, если прищуриться, смахивает на одну из рож в «Маппет-шоу»”?
Он стряхнул листок, полетели капельки воды, вспыхивая в солнечных лучах.
– Даже в столь юном возрасте, – продолжал он, – я знал, что меня побаиваются. И смирился. А Эбби не постеснялась первой со мной заговорить, и мне стало интересно почему. Уже потом она мне рассказывала, что каменела от ужаса – не меня боялась, а всех подряд: девочка из бедных кварталов, всю жизнь скиталась по приемным семьям и вдруг оказалась среди благополучных ребят, для кого образование и привилегии – это само собой разумеется, и решила во что бы то ни стало с кем-то заговорить, да не с кем попало, а с самым неприступным на вид. Мы были тогда почти дети, сама понимаешь.
Когда сдали наконец документы, выпили с ней по чашке кофе, договорились встретиться на другой день – точнее, не договорились, а Эбби сказала: “Завтра в двенадцать иду на экскурсию по библиотеке, увидимся там” – и ушла, не дожидаясь ответа. К тому времени я уже понял, что восхищаюсь ею. Для меня это было в диковинку – я восхищаюсь немногими. Но Эбби была такая живая, такая решительная, все мои прежние знакомые рядом с ней – бледные тени. Ты и сама, наверное, заметила, – Дэниэл слабо улыбнулся, глянул на меня поверх очков, – я чуть отстранен от жизни. Я всегда чувствовал себя, скорее, наблюдателем, чем участником – сидел за стеклянной стеной и смотрел, как другие живут, да так свободно, так естественно, как мне и не снилось. А Эбби прямо сквозь стекло протянула мне руку. Для меня это было как удар молнии. Помню, как смотрел ей вслед, когда она шла прочь через площадь, – на ней была эта дурацкая юбка с бахромой, до земли – и я сам не сразу понял, что улыбаюсь…
Джастин оказался на следующий день с нами на экскурсии в библиотеке. Держался чуть позади группы, я бы его и не заметил, если б не его ужасная простуда. Каждую минуту он страшно, оглушительно, непристойно чихал, все сначала вздрагивали, потом хихикали, а Джастин багровел и норовил с головой зарыться в носовой платок. Стеснялся до ужаса, по всему было видно. Под конец экскурсии Эбби к нему повернулась, будто мы сто лет знакомы, и говорит: “Мы идем обедать, ты с нами?” Не припомню, когда еще я видел столь же испуганное лицо. Он раскрыл рот, что-то мяукнул, то ли да, то ли нет, но в “Погребок” с нами все-таки пошел. К концу обеда он уже говорил развернутыми фразами, к тому же интересными. Оказалось, круг чтения у нас во многом совпадает, и у него были такие мысли о Джоне Донне, до которых я бы не додумался… В тот день до меня дошло, что он мне нравится, что они мне нравятся оба, что впервые за всю жизнь мне приятно общество людей. Ты, как вижу, легко находишь друзей, тебе не понять, что для меня это стало откровением.
С Рафом мы познакомились спустя неделю, уже в разгар занятий. Сидим мы втроем на заднем ряду в аудитории, ждем лектора, и вдруг рядом с нами хлопает дверь, влетает Раф, весь мокрый от дождя, волосы липнут ко лбу, кулаки сжаты – наверняка только что из пробки, в паршивейшем настроении. Это было достойно шекспировской трагедии. Эбби сказала: Смотрите, Король Лир! – а Раф повернулся к ней да как рявкнет – знаешь ведь, он умеет: