Но вот все трое подняли головы, оглянулись на меня – настороженные, с застывшими лицами, как тогда, в первый день.
– Как ты? – спросила Эбби.
Я только плечами пожала.
– Выпей. – Раф кивком указал на столик. – Водки я тебе налью, остальное сама.
– Кое-что припоминается, – сказала я. Длинный луч солнца падал на паркет возле моих ног, и свежий лак сверкал, как водная гладь. Я продолжала, глядя на пятно света: – Обрывки той ночи. Мне говорили, что может так быть, врачи говорили.
Раф снова зашуршал картами.
– Знаем, – сказал он.
– Нам трансляцию включили, – тихо вставила Эбби. – Когда Мэкки тебя допрашивал.
Я встрепенулась, уставилась на них приоткрыв рот.
– Ох ты господи, – выдохнула я наконец. – Что ж вы мне-то не сказали? Почему молчали?
– Вот рассказываем, – ответил Раф.
– Да ну вас! – сказала я с дрожью в голосе, будто вот-вот заплачу. – Идите все! По-вашему, я полная дура? Мэкки со мной обращался как последняя скотина, но я молчала, ради вас. А вы собирались меня за идиотку держать, до конца жизни, а сами всё знали… – Я зажала ладонью рот.
Эбби отвечала вполголоса, с расстановкой:
– Ты ему ничего не сказала.
– А зря, – ответила я, все еще прижимая ладонь ко рту. – Надо было все ему выложить, что вспомнилось, а там сами разбирайтесь нахрен.
– Что еще, – спросила Эбби, – что еще ты вспомнила?
Сердце у меня чуть не выпрыгнуло. Если я сейчас ошибусь, все пропало; значит, месяц прошел зря – разрушила четыре жизни, сделала больно Сэму, рисковала своей карьерой, и все впустую. Я шла ва-банк, не представляя, хороши ли у меня карты. В тот миг я подумала о Лекси: она прожила так всю жизнь, всю жизнь играла втемную – и в итоге поплатилась.
– Дождевик, – сказала я. – Помню записку в кармане дождевика.
Неужто промахнулась? На лицах, обращенных ко мне, читалось непонимание, будто я ляпнула глупость. Я уже продумывала пути к отступлению (привиделось в коме? галлюцинация после морфина?), но тут у Джастина вырвался тихий горестный вздох: “Боже мой!”
Раньше ты не брала на прогулку сигареты, сказал Дэниэл. Я так старалась загладить промах, что лишь спустя много дней поняла: записку Неда я сожгла. Раз Лекси не брала с собой зажигалку, значит, не было и быстрого способа избавляться от записок, разве что съесть, но это уже перебор, даже для Лекси. Может, она рвала их по пути домой, а обрывки бросала вдоль живой изгороди, как Гензель и Гретель бросали крошки, или, чтобы не оставлять вообще никаких следов, прятала записки в карман, а дома спускала в унитаз или сжигала.
Она была так осторожна, так ревностно хранила свои тайны. Лишь в одном, по моим представлениям, могла она ошибиться. Лишь однажды, по дороге домой, в темноте, под проливным дождем – только в дождь это и могло случиться, – когда из-за ребенка мозги уже стали как вата, а в голове стучало бежать! бежать! – она сунула записку в карман, забыв, что дождевик общий. Ее сгубило то, против чего она восставала, – их близость, их тесно спаянные жизни.
– Ну… – Раф, выгнув бровь, потянулся за бокалом. Он старался изобразить вселенскую усталость, но ноздри свирепо раздувались. – Отлично, друг мой Джастин! То-то будет интересно!
– Что? То есть как – отлично? Она и так знает…
– Замолчи! – шикнула Эбби, побелев так, что веснушки на бледном лице проступили ярко, как брызги краски.
Раф будто не слышал.
– Если и не знала, так сейчас узнает.
– Я не виноват. Почему вы всегда, всегда во всем меня вините?
Еще чуть-чуть – и Джастин сорвался бы. Раф поднял взгляд к потолку.
– Разве я жалуюсь? По-моему, надо рассказать, и дело с концом.
– Не будем это обсуждать, – вмешалась Эбби, – пока не вернется Дэниэл.
Раф расхохотался.
– Ох, Эбби, – выдохнул он, – я тебя, конечно, люблю, но иногда ты меня удивляешь. Пора бы уже понимать, что при Дэниэле мы это обсуждать точно не будем.
– Это касается всех нас. И обсуждать надо только вместе.
– Чушь! – сказала я, невольно повысив голос. – Чушь собачья, даже слушать не хочу. Если всех нас это касается, что ж вы мне сразу не сказали? Если можно это обсуждать за моей спиной, значит, за спиной у Дэниэла и подавно.
– Боже, – снова прошептал Джастин. И с открытым ртом застыл, подняв в воздух дрожащую руку.
В сумочке у Эбби зазвонил мобильник. Я ждала его трели всю дорогу домой и пока сидела в комнате. Значит, Фрэнк отпустил Дэниэла.
– Не бери! – взвизгнула я, и рука Эбби застыла. – Это Дэниэл, я и так знаю, слово в слово, что он скажет. Просто велит ничего мне не рассказывать – обращается со мной как с шестилеткой, осточертело мне это! Кто, как не я, имеет право знать, что здесь случилось? Только попробуй взять трубку – раздавлю телефон к чертям собачьим!
Я бы так и сделала, честное слово. Воскресенье, вечер, все едут в Дублин, а не из Дублина; если Дэниэл будет гнать – а он будет – и его не остановят, то уже через полчаса он будет дома. А мне каждая секунда дорога.
Раф негромко, хрипло хохотнул.
– Молоток! – сказал он и, глядя на меня, поднял бокал.
Эбби смотрела на меня, так и держа руку на полпути до сумочки.
– Если не расскажете, как все было, – сказала я, – я звоню в полицию, выложу все, что помню. Я не шучу.
– Господи… – прошептал Джастин. – Эбби…
Телефон умолк.
– Эбби… – Я вдохнула поглубже и так сжала кулаки, что ногти впились в ладони. – Если вы и дальше будете от меня скрывать, я так не могу. Это не шутки. Не могу… нельзя так дальше. Или мы все заодно, или нет.
Тут затрезвонил телефон Джастина.
– Не хотите рассказывать, кто из вас это сделал, – не надо. – Я была уверена: если навострю уши, то услышу, как Фрэнк бьется об стену головой, да плевать, не стоит торопить события. – Я просто хочу знать, как все было. Все знают, а я – нет, надоело уже. Сил нет. Ну пожалуйста!
– Она имеет право знать, – сказал Раф. – Да и мне осточертело жить по указке Дэниэла. К чему это нас привело?
Телефон замолчал.
– Надо перезвонить, – сказал Джастин, приподнявшись в кресле. – Разве нет? Вдруг его арестовали и нужны деньги, чтобы его выпустили под залог, или что-нибудь в этом роде?
– Не могли его арестовать, – ответила Эбби и уронила лицо в ладони, протяжно вздохнула. – Сколько раз повторять, для ареста нужны улики. Ничего с ним не случится. Лекси, сядь.
Я осталась на месте.
– Да сядь же, ради бога! – Раф страдальчески вздохнул. – Все равно я тебе собираюсь поведать эту печальную повесть, даже если кто-то против, а ты тут мельтешишь, на нервы мне действуешь. А ты, Эбби, успокойся. Давно пора было рассказать.
Я, чуть помедлив, уселась в свое кресло у камина.
– Так-то лучше! – усмехнулся Раф. Лицо его сияло беспечной, шальной веселостью, давно я его не видела таким счастливым. – Выпей.
– Не хочется что-то.
Он спустил ноги с дивана, от души налил в стакан водки с апельсиновым соком и протянул мне.
– По-хорошему, всем нам не мешало бы еще выпить. Это будет очень кстати. – Он, рисуясь, долил всем – Эбби с Джастином будто и не заметили – и поднял свой стакан: – За разоблачение!
– Ладно. – Эбби глубоко вздохнула. – Пусть. Раз уж вы и вправду хотите, а ты, Лекси, все равно потихоньку вспоминаешь, тогда, пожалуй… черт с ним!
Джастин открыл рот, снова закрыл, прикусил губу.
Эбби пригладила волосы.
– Откуда нам… То есть я не знаю, что ты помнишь, а что нет, и…
– Обрывки, – сказала я. – А общую картину – нет. Давайте с самого начала. – Мой охотничий азарт вдруг куда-то испарился, на меня неизвестно откуда снизошел покой. Я прощалась с “Боярышником”. Он был как живой – весь лучился светом, дышал воспоминаниями, ждал, что дальше. Мне казалось, времени у нас сколько угодно.
– Ты собиралась на прогулку, – подсказал Раф и откинулся на спинку дивана, – во сколько… в начале двенадцатого? И оказалось, у нас с Эбби у обоих кончились сигареты. Странно, вроде бы мелочь, а какую роль сыграло! Если бы мы не курили, может, вообще ничего бы не случилось. Когда толкуют о вреде табака, ни о чем таком не упоминают.
– Ты предложила купить сигарет по дороге, – подхватила Эбби. Она вглядывалась в меня, сцепив руки на коленях. – Но ты всегда уходишь на час, а то и дольше, и я решила: сбегаю лучше по-быстрому на заправку, куплю. Небо хмурилось, я набросила дождевик – вижу, ты уже пальто надеваешь, вот и решила, что он тебе не нужен. Сунула кошелек в карман, а там…
Голос у нее сорвался. Я молчала. Больше никаких подсказок. Дальше пусть сами.
– И она достает оттуда бумажку, – процедил Раф с сигаретой в зубах, – и спрашивает: Что это? Никто сначала не обратил внимания. Мы втроем были на кухне – я, Джастин и Дэниэл – и спорили о чем-то…
– О Стивенсоне, – подсказал Джастин тихо, с глубокой грустью. – Помнишь? О Джекиле и Хайде. Дэниэл еще пустился рассуждать, что-то про разум и инстинкты. Тебе хотелось подурачиться, Лекси, ты сказала: хватит с меня на сегодня филологии, да и оба, Джекил и Хайд, наверняка были бы плохи в постели, а Раф: У кого что болит… Мы все со смеху покатились.
– И тут Эбби говорит: Лекси, какого черта… – сказал Раф. – Всех нас перекричала. Мы дела побросали, обернулись, а она держит эту писульку задрипанную и смотрит так, будто ее по лицу ударили, – никогда ее такой не видел.
– Это я помню, – отозвалась я. Подлокотники под моими руками будто раскалились. – А дальше – опять туман.
– На твое счастье, – сказал Раф, – мы тебе можем помочь. Мы-то всю жизнь будем это помнить, с точностью до секунды. Ты сказала: Отдай, хотела выхватить записку, но Эбби отскочила, сунула ее Дэниэлу.
– По-моему, – сказал вполголоса Джастин, – тогда-то мы и поняли, что все очень серьезно. Я хотел пошутить насчет любовного письма, подразнить тебя, Лекси, но ты была так… Ты кинулась на Дэниэла и давай записку у него вырывать. Он заслонился от тебя, невольно, но ты дралась всерьез, по руке его лупила, брыкалась, тянулась к записке. И все без единого звука. Вот, пожалуй, что меня больше всего испугало: тишина. Если бы вы кричали, ругались, я бы мог действовать, но было так тихо, лишь вода текла из крана…