– Брось сейчас же, – сказала я.
Мой голос прозвучал так громко, что Джастин издал какой-то странный писк.
Дэниэл посмотрел мне прямо в глаза, пожал плечами, вскинул бровь, будто извиняясь. Двигался он легко и свободно как никогда и казался почти радостным. Мы оба знали: выстрел услышали в микрофон Фрэнк и Сэм, минут через пять дом оцепит полиция с оружием, против которого допотопный револьвер дяди Саймона – детская игрушка. Надеяться больше не на что. Волосы лезли Дэниэлу в глаза, и, клянусь, он улыбался.
– Лекси? – изумленно выдохнул Джастин.
Я проследила за его взглядом – он смотрел на мои руки. Свитер у меня задрался, видны были повязка и корсет, а в руках я сжимала револьвер. Как достала его, не помню.
– Что за чертовщина? – выпалил Раф, задыхаясь, глаза у него были круглые. – Лекси, какого черта?
Эбби сказала:
– Дэниэл!
– Тсс, – ответил он мягко. – Все хорошо, Эбби.
– Где ты его взяла, черт подери? Лекси!
– Дэниэл, слышишь?
До нас долетел далекий вой сирен, их было несколько.
– Полиция, – сказала Эбби. – Дэниэл, тебя догнали.
Дэниэл откинул волосы с лица.
– Не так-то просто меня догнать, – сказал он. – Но так и есть, они уже близко. Времени у нас немного.
– Спрячь это, – попросила Эбби. – Прямо сейчас. И ты, Лекси. Если увидят…
– Опять же, – сказал Дэниэл, – не так все просто.
Он стоял за креслом Джастина, массивным, с высокой спинкой. Кресло и Джастин – оцепенелый, с полными ужаса глазами, вцепившийся в подлокотники, – служили ему щитом, закрывая его по грудь. А чуть выше темнело дуло, маленькое, грозное, нацеленное на меня. Верный выстрел у меня всего один, в голову.
– Эбби права, Дэниэл, – сказала я. Даже за креслом не укрыться – рядом трое штатских. Пока Дэниэл целится в меня, они в безопасности. – Спрячь. Как по-твоему, лучше, если они застанут нас мирно поджидающими их или вызовут спецназ?
Джастин попытался встать, ноги заскользили по паркету. Дэниэл, убрав одну руку с револьвера, с силой толкнул Джастина обратно в кресло:
– Сиди тут. Ничего тебе не будет. Я вас в это впутал, мне и распутывать.
– Что ты задумал? – взвился Раф. – Если ты решил, что все мы должны погибнуть смертью храбрых, то иди ты в…
– Тихо, – сказал Дэниэл.
– Положи, – я указала на револьвер, – тогда и я положу. Так?
В ту же секунду, как только Дэниэл переключился на меня, Раф схватил его за руку. Дэниэл шагнул в сторону, с силой ткнул его локтем в бок, по-прежнему держа меня под прицелом. Раф охнул, скрючился.
– Еще раз попытаешься, – сказал Дэниэл, – я прострелю тебе ногу. Я должен закончить дело, а ты мне мешаешь своими истериками. Сядь.
Раф повалился на диван.
– Ты спятил, – прохрипел он. – Неужели не понимаешь, что спятил?
– Пожалуйста… – подала голос Эбби. – Они уже близко. Дэниэл, Лекси, пожалуйста.
Сирены завывали почти рядом. Глухой металлический лязг отозвался эхом в долинах: одна из машин протаранила запертые ворота.
– Лекси, – заговорил Дэниэл, каждый слог произнося четко, чтобы слышно было в микрофон. Очки у него сползли на кончик носа, но он не замечал. – Это я тебя пырнул ножом. Как ребята уже сказали, злого умысла не было…
– Дэниэл! – тоненько вскрикнула Эбби. – Не надо.
Дэниэл, скорее всего, не услышал.
– Мы повздорили, завязалась драка, и… честно говоря, не помню точно, как это случилось. Я мыл посуду, в руке оказался нож, мне было невыносимо больно при мысли, что ты решила продать свою часть дома, ты меня поймешь, я уверен. Не удержался, ударил тебя – а последствий ни один из нас, ни на минуту, предвидеть не мог. Прости меня за все зло, что я тебе причинил. И вы все меня простите.
Взвизгнули тормоза, зашуршала галька, разлетаясь из-под колес, за окном надрывались сирены.
– Положи, Дэниэл, – сказала я. Он должен понимать: если я буду стрелять, то в голову и не промахнусь. – Мы все уладим, слово даю, только положи.
Дэниэл оглядел всех: Эбби беспомощно застыла, Раф, сгорбившись на диване, смотрел исподлобья, Джастин поднял на Дэниэла огромные, полные ужаса глаза.
– Тсс, – Дэниэл приложил к губам палец. Никогда я не видела ни у кого во взгляде столько любви, нежности и настойчивости одновременно. – Ни слова. Ни в коем случае.
Все молча смотрели на него.
– Все будет хорошо. Честное слово. Все будет хорошо. – Он улыбался.
Потом повернулся ко мне и кивнул. Этот едва заметный кивок был мне знаком, точно так же мы с Робом, переглядываясь через стол в допросной, тайком кивали друг другу: давай!
Времени, казалось, прошло очень много. Свободная рука Дэниэла, как в замедленной съемке, описав длинную плавную дугу, перехватила револьвер. Комната погрузилась в глубокую тишину, будто на дне морском, смолкли сирены, Джастин раскрыл рот, но не было слышно ни слова, ни звука, лишь сухой щелчок – Дэниэл взвел курок. Эбби протянула к нему руки, растопырив пальцы, волосы ее взметнулись. Я успела так много – успела увидеть, как Джастин уткнулся головой в колени, и опустить чуть ниже дуло, целясь Дэниэлу в грудь; успела заметить, как руки Дэниэла крепче стискивают “Уэбли”, вспомнить эти руки на моих плечах – большие, теплые, уверенные. Успела распознать чувство из далекого прошлого, вспомнить едкий запах страха, исходивший от Наркодемона, кровь меж пальцев, осознание, до чего же это легко – истечь кровью, до чего это просто – раз, и все. И тут мир взорвался.
Я где-то читала про “черные ящики” разбившихся самолетов – перед смертью каждый пилот произносит “Мама”. Когда весь мир и вся твоя жизнь рвутся из рук со скоростью света, это единственное, чего у тебя не отнять. Меня всегда в ужас бросало от мысли, что если мне приставят нож к горлу, то в последний миг перед смертью мне некого будет позвать, некого вспомнить. Но в миг затишья между двумя выстрелами, Дэниэла и моим, я сказала: “Сэм!”
Дэниэл не проронил ни слова. Он пошатнулся, его отбросило назад, револьвер выпал из рук, ударился об пол с мерзким глухим стуком. Послышался звон стекла – чистый, хрустальный. На белой рубашке Дэниэла мне почудилась дыра, будто прожгли сигаретой, но точно не знаю, я смотрела ему в лицо. В глазах у него не было ни боли, ни страха – ничего похожего, он даже не выглядел ошеломленным. Взгляд был устремлен куда-то за мое плечо – я никогда не узнаю на что. Он был похож на наездника или гимнаста, исполнившего смертельный трюк, – безмятежный, сосредоточенный, преодолевший опасность, уверенный.
– Нет! – крикнула Эбби, это “нет” прозвучало решительно, как приказ.
И метнулась к нему, забелела в лучах солнца разлетающаяся юбка. Дэниэл моргнул и завалился набок, и ничего не осталось за спиной у Джастина, кроме белой стены.
25
Кошмар, что последовал дальше, я помню обрывочно, с пробелами. Помню, как я рванулась к Дэниэлу, как поехала нога на упавшем стакане. Помню, как Эбби с безумными глазами царапалась, точно кошка, оттирая меня от него. Помню кровь у нее на футболке, помню, как выломали дверь, – удар, эхо, грубые мужские голоса, тяжелые шаги. Помню, как меня подхватили под мышки и оттащили; я вырывалась, брыкалась, но тут меня тряхнули хорошенько, туман перед глазами рассеялся, и я увидела совсем рядом лицо Фрэнка. Кэсси, это я, успокойся, все позади. Его оттеснил Сэм, стал меня ощупывать, проверяя, не ранена ли, а увидев у себя на пальцах кровь, забормотал: “Это твоя? Твоя?” Я не знала. Сэм вертел меня так и сяк, шарил по мне и наконец облегченно выдохнул: “Все хорошо, ты цела, он промазал…” Чей-то голос… я разобрала слово окно. Всхлип. Слепящий свет, краски слишком яркие, того и гляди поранишься, слишком громкие голоса: “«Скорую», пожалуйста…”
Наконец меня вывели из дома, посадили в полицейскую машину, хлопнула дверь. И долго еще я сидела, глядя на вишни в саду, на тихое предзакатное небо, на темные изгибы далеких холмов. В голове было пусто.
На случай перестрелки с участием полиции у нас есть инструкция. Для всего есть инструкции, и о них старательно умалчивают, а когда они наконец понадобятся, хранитель щелкает ржавым ключом, достает из сейфа папку, смахивает с нее пыль. Среди моих коллег никому не случалось застрелить подозреваемого. Некому было мне объяснить, чего ожидать, как себя вести, некому было меня успокоить, сказать, что все уладится.
Бёрн и Догерти застряли в пробке, пока везли меня в Феникс-парк, где в красивых лабораториях, в облаке тайны, работает отдел внутренних расследований, или, как его все называют, Крысиный отдел. Вел машину Бёрн – сидел за рулем ссутулившись, и я буквально могла прочесть, как в комиксе, его мысли: так я и знал, что этим кончится. Я сидела сзади, где обычно возят подозреваемых, а Догерти украдкой на меня поглядывал в зеркало заднего вида. Еще немного – и он бы, наверное, слюни пустил от радости, еще бы, самое захватывающее приключение в его жизни, вдобавок сплетни – ходкий товар, а он стал по этим меркам богачом. Ноги у меня окоченели, я продрогла до костей, точно в ледяное озеро окунулась. На каждом светофоре Бёрн глушил мотор и угрюмо ругался.
Крысиный отдел у нас ненавидят, называют стукачами и прочими нелестными прозвищами, но ко мне там отнеслись по-доброму – по крайней мере, в тот день. Держались отстраненно, по-деловому и очень бережно, как медсестры с пациентом, изувеченным в страшной аварии. Забрали жетон (на время расследования, пояснил кто-то); я чувствовала себя так, будто мне обрили голову. Сняли повязку, отцепили “жучок”. Револьвер забрали как улику – так и положено, чьи-то руки в резиновых перчатках бережно опустили его в пакет для вещдоков, аккуратно подписали маркером. Лаборантка с каштановыми волосами, собранными в опрятный узел на затылке, как у викторианской горничной, умело взяла у меня кровь на алкоголь и наркотики; я смутно припоминала, как Раф наливал, как бокал холодил мне руку, но, кажется, я не отпила ни глотка – и теперь порадовалась про себя. Лаборантка прошлась тампоном по моим ладоням для исследования на пороховой след, и я заметила, будто со стороны, что руки у меня не дрожат, совсем, а косточки на запястьях уже не выпирают – месяц кормежки в “Боярышнике” даром не прошел. “Вот и все, – успокоила меня лаборантка, – быстро и совсем не больно”, но я сосредоточилась на своих руках и лишь спустя несколько часов, сидя в коридоре на бежевом диване – над ним висела картина, мирный пейзаж, – в ожидании, когда за мной придут и куда-то еще поведут, я поняла, откуда мне знаком этот тон: мне случалось разговаривать так самой. Не с жертвами и не с их родственниками – с другими. С мужьями, покалечившими жен, с матерями, обварившими кипятком детей, с убийцами сразу после чистосердечного признания – я говорила тем самым голосом, бесконечно мягким: