Успокойтесь, все хорошо. Дышите глубже. Худшее уже позади.
Небо за окнами лаборатории сделалось черное, с ржавыми отсветами городских огней, над верхушками деревьев парка висел тонкий, хрупкий месяц. Меня пробрала дрожь, как от порыва ледяного ветра. Полицейские машины в Глэнскхи, гневный огонь в глазах Джона Нейлора, беспощадная ночь.
С Сэмом и Фрэнком мне говорить запретили, пока мы все не дали показания. Я отпросилась у лаборантки в туалет, показав взглядом – между нами, девочками, – зачем мне там понадобится куртка. В кабинке нажала на спуск и под шум воды – во Внутренних расследованиях, где всюду тишина и толстые ковры, постоянно боишься, что за тобой следят, – торопливо набрала эсэмэски Фрэнку и Сэму. Кто-то ДОЛЖЕН смотреть за домом.
Потом перевела телефон в бесшумный режим, села на крышку унитаза, дыша тошнотворным цветочным освежителем, и стала ждать – время поджимает, скоро меня хватятся, – но ни тот ни другой не отвечали. Наверное, отключили телефоны, допрашивают Эбби, Рафа и Джастина, умело меняясь ролями, между делом совещаются в коридорах, задают одни и те же вопросы снова и снова, с неумолимым яростным упорством. Может быть, – сердце подкатило к самому горлу – кто-то из них сейчас в больнице, беседует с Дэниэлом. Белое лицо, капельница, вокруг снуют люди в халатах. Я силилась припомнить, куда попала пуля, вновь и вновь прокручивала все в голове, но будто запись заело, ничего не разобрать. Легкий кивок, направленный на меня ствол; отдача; спокойные серые глаза, лишь чуть расширены зрачки. И голос Эбби, суровое, непреклонное “нет”; белая стена там, где только что стоял Дэниэл, и тишина – оглушительная, беспредельная.
Лаборантка передала меня следователям, и те сказали: если вы еще не пришли в себя, можете дать показания завтра, но я ответила: нет, спасибо, могу и сейчас. Они объяснили, что я имею право вызвать адвоката или представителя профсоюза, но я сказала: спасибо, не надо. Допросная была теснее нашей, даже стул от стола отодвинуть некуда, и чище – ни надписей на стенах, ни сигаретных ожогов на ковре, ни вмятин на штукатурке, никто здесь не кидается стульями, изображая альфа-самца гориллы. Оба следователя смахивали на бухгалтеров с карикатуры, в серых костюмах, лысые, тонкогубые, оба в одинаковых очках без оправы. Один встал у стены за моим плечом – даже если их приемы тебе известны, все равно действуют безотказно, – а другой сел напротив. Поспешно сдвинул на край стола блокнот, включил диктофон, оттарабанил вступительную речь.
– Итак, – сказал он, – своими словами, детектив.
– Дэниэл Марч, – произнесла я, только его имя и вертелось на языке, – он выживет? – И по тому, как забегали у него глаза, все поняла.
Лаборантка – звали ее Джиллиан – подвезла меня до дома поздно вечером, когда близнецы из Крысиного отдела закончили допрос. Рассказала я им, разумеется, правду (насколько могла ее облечь в слова), только правду, но не всю. Нет, другого выхода не было, пришлось выстрелить. Нет, легко ранить его и вывести из строя не было возможности. Да, я видела, что моя жизнь в опасности. Нет, до этого не было никаких признаков, что Дэниэл представляет угрозу. Нет, основным подозреваемым он не был, по целому ряду причин – я их не сразу вспомнила, они казались далекими и неважными, словно из другой жизни. Нет, не считаю упущением с моей стороны – или Фрэнка, или Сэма – держать в доме оружие, у спецагентов так принято во время расследований, и невозможно было от него избавиться, не провалив операцию. Да, задним числом это решение кажется неразумным. Мне сказали – точнее, пригрозили: еще поговорим, и записали меня на прием к психиатру; то-то он обрадуется, как бы не описался от восторга!
Джиллиан нужна была моя одежда – одежда Лекси – для анализа на пороховой след. Она стояла в дверях моей квартиры, скрестив на груди руки, и смотрела, как я переодеваюсь: ей надо было убедиться, что я не подменю одежду, не подсуну ей чистую футболку. Моя собственная одежда показалась холодной, неудобной, чужой. Квартира тоже меня встретила холодом и затхлым душком, мебель была затянута тонким слоем пыли. Видно, Сэм давно не заходил.
Я отдала Джиллиан одежду, та проворно сложила ее в большие пакеты для улик и застыла у порога с пакетами в руках. Впервые за весь день заметив ее нерешительность, я подумала: а ведь она, наверное, моложе меня.
– Вам тут не страшно одной? – спросила она.
– Нет, все хорошо, – ответила я.
За день я столько раз повторяла эту фразу, что впору на футболке напечатать.
– Кто-нибудь сможет прийти, побыть с вами?
– Позвоню другу, – ответила я, – он приедет. – Однако была не уверена, совсем не уверена.
Когда Джиллиан унесла с собой все, что осталось от Лекси Мэдисон, я села на подоконник с бокалом бренди – ненавижу бренди, но у меня посттравматический шок, мне можно, а другого спиртного в доме не нашлось – и стала смотреть, как мигает в заливе маяк, спокойно и ровно, будто бьется чье-то сердце. Была уже глубокая ночь, но о сне я и не помышляла, при бледно-желтом свете ночника матрас казался жутковатым, душным, набитым кошмарами. Хотелось позвонить Сэму, он был мне нужен как воздух, но в ту ночь я бы не вынесла, если бы он не ответил.
Где-то взвыла сигнализация, ее тут же выключили, и вновь тишина наполнила все кругом, даже в ушах от нее зазвенело. Далеко на юге сияли рождественской гирляндой огни пирса Дан-Лири, а за ними мне на миг почудились – обман зрения – очертания гор Уиклоу на фоне темного неба. Машин на шоссе вдоль моря в этот час было немного, огни их вспыхивали и терялись вдали, а я пыталась представить, куда едут ночные путники, о чем они думают, сидя в теплых салонах машин, как хрупки, сложны и неповторимы их жизни.
О родителях я вспоминаю редко. Воспоминаний у меня лишь горстка, не хочу, чтобы они потускнели, затерлись. Когда я извлекаю их на свет, раз в сто лет, они должны быть яркими и живыми, до головокружения, до боли. В ту ночь, сидя на подоконнике, я их разложила, как старые фотографии, и разглядывала по очереди. Вот мама легкой тенью примостилась на краешке моей кровати – стройная талия, пышные кудри собраны в хвост, нежная рука гладит меня по голове, и пахнет от нее чем-то несравненным, неповторимым, и тихий ласковый голос поет колыбельную: Á la claire fontaine, m’en allant promener, j’ai trouvé l’eau si belle aue je m’y suis baignée… Тихо река струится, здесь я брожу одна. Так хороша водица, манит к себе она…[41] Она была моложе, чем я сейчас, – не дожила до тридцати. Вот отец сидит со мной рядом на зеленом холме, учит меня завязывать шнурки; у него стоптанные коричневые ботинки, сильные руки, на пальце ссадина; во рту у меня вишневая карамелька, мы оба хохочем, глядя, каких я узлов навязала. Вот мы лежим втроем на диване под пуховым одеялом, смотрим по телевизору мультик, отец взял нас обеих в большую теплую охапку, мама упирается макушкой ему в подбородок, я приникла ухом к его груди, и смех его отдается во мне. Вот мама красится перед концертом, я разлеглась на родительской кровати, намотав на палец кончик покрывала, и спрашиваю: “Как ты встретила папу?” А мама хитро улыбается, глядя в зеркало, в дымчато-серые глаза своему отражению: “Расскажу, когда подрастешь. Когда у тебя у самой будет дочка. Когда-нибудь”.
Горизонт только начинал светлеть; если бы у меня не отобрали оружие, пошла бы на стрельбище, а так оставалось прикончить бренди и уснуть прямо на подоконнике, но тут в дверь позвонили, тихо, робко – уж не послышалось ли?
Это был Сэм. Руки он держал в карманах, я не кинулась его обнимать.
– Боялся тебя разбудить, но подумал, вдруг ты все-таки не спишь…
– Не сплю, – ответила я. – Как все прошло?
– Без неожиданностей. Убиты горем, ненавидят всех нас до смерти, и слова от них не добьешься.
– Да, – вздохнула я. – Так я и думала.
– Как ты?
– Все хорошо, – машинально ответила я.
Сэм огляделся по сторонам – идеальный порядок, грязная посуда в раковине не валяется, матрас застелен – и часто заморгал, будто у него заболели глаза.
– Ты мне сообщение отправляла, – сказал он. – Я связался с Бёрном, как только его увидел. Он обещал смотреть за домом, но… Ты же его знаешь. Мимо проехал, когда смог, во время ночного дежурства, только и всего.
Сзади будто наползла черная тень, затрепетала за моим плечом, как хищник, готовый броситься в атаку.
– Джон Нейлор, – сказала я. – Что он сделал?
Сэм потер глаза.
– Пожарные говорят, бензин. Мы протянули вокруг дома ленту, но… Дверь была взломана, и окно сзади, где Дэниэл выстрелом пробил стекло. Этот тип переступил через ленту, зашел.
Огненный столб на склоне холма. Эбби, Раф и Джастин в мрачных допросных, Дэниэл и Лекси на холодных железных столах.
– Что-нибудь удалось спасти?
– Пока Бёрн заметил да пока пожарные доехали… Это же у черта на рогах.
– Понимаю, – кивнула я.
И только тут заметила, что уже сижу на матрасе. “Боярышник” стал частью меня, я чувствовала под пальцами перила, под собой – кровать Лекси, под ногами – каждый изгиб лестницы, тело мое превратилось в карту потерянного острова, где зарыты сокровища. Лекси начала дело, а я довершила. Вдвоем мы обратили усадьбу “Боярышник” в груду камней и пепла. Может, этого она и добивалась, а я послужила орудием.
– В общем, – продолжал Сэм, – я подумал, лучше ты от меня услышишь, чем… чем с утра по радио. Я знаю, как дорог тебе был дом.
Он говорил без тени обиды, но ни шагу не сделал мне навстречу, не сел рядом, так и стоял в пальто.
– А ребята? – спросила я. – Уже знают?
Позабыв на один безумный миг, что они меня возненавидели, и заслуженно, я подумала: Надо им рассказать. Лучше я им расскажу, чем кто-то другой.
– Да, я им рассказал. Хотя меня они не очень-то жалуют, но Мэкки… Я решил это взять на себя. Они… – Сэм покачал головой. По горькой складке в уголке его рта я поняла, как все прошло. – Все у них наладится, – прибавил он. – Со временем.