Надо знать, на что идешь.
– Что ж, переживу. А ты готовься всю жизнь выслушивать мои жалобы на Мейера.
Я протянула руку, увидела, как меняется взгляд Сэма, и когда он надевал мне кольцо на палец, поняла, что на этот раз внутри нет темного ужаса перед неизбежностью, земля не уходит из-под ног от страха, я чувствовала одно – уверенность.
Позже, когда мы лежали свернувшись под пуховым одеялом, а небо за окном уже заалело, Сэм сказал:
– Есть у меня еще один вопрос, но не знаю, как его задать.
– Спрашивай прямо. Теперь имеешь полное право.
Я выставила левую руку. Кольцо мне шло. И даже было впору.
– Нет, – сказал Сэм. – Это серьезно.
Мне казалось тогда, что я готова ко всему. Я перекатилась на живот, подперла рукой подбородок, чтобы как следует видеть Сэма.
– Роб, – сказал он. – Ты и Роб. Я вас видел вместе, видел, насколько вы близки. Я всегда ждал… Уверен был, что мне ничего не светит.
К этому я оказалась не готова.
– Не знаю, что между вами произошло, – продолжал Сэм, – и спрашивать не хочу, не мое это дело. Только… Я знаю отчасти, сколько ты натерпелась во время операции “Весталка”. И после. Я не из пустого любопытства спрашиваю, ты не подумай. Просто я всему свидетель.
Его серые глаза смотрели на меня в упор, не мигая. Мне нечего было сказать, дыхание перехватило.
Случилось это в ту самую ночь – в ночь слепящих фар, когда я ездила забирать Роба с места преступления. Я хорошо его знала, понимала, что мой отказ его сломает, но, видно, не поняла, что он и так сломается, и только вызвала огонь на себя. Чувствовала я себя прекрасно, никаких дурных последствий не ожидала. С тех пор мне не раз приходило в голову, что я намного наивней, чем кажусь. Главное, что я усвоила в Убийствах: невиновность – это еще не все.
Я не Лекси, задержки у меня случаются, особенно от перенапряжения и усталости. Когда меня начало тошнить по утрам, я уже работала в Домашнем насилии, Роба перевели куда-то в бюрократическую яму, все мосты были сожжены дотла, Роб был бесконечно далеко, вне поля моего зрения. Я никому ничего не сказала. В слякотную субботу, еще до рассвета, я села на паром в Англию, а поздно вечером была уже дома – самолетом быстрее бы обернулась, но тяжело было даже представить, как это, сидеть неподвижно, бок о бок с чужими людьми, час туда, час обратно. Вместо этого я мерила шагами палубу. На обратном пути дождь со снегом усилился, я вымокла до нитки; если бы кто-то видел мое лицо, то решили бы, что я плачу, но я не плакала, ни слезинки не проронила.
В те дни только Сэма я и могла терпеть рядом. Все остальные были будто за толстой стеклянной стеной – что-то говорили, махали руками, кривлялись, а я из последних сил пыталась разобрать, чего от меня хотят, и что-то мычала в ответ. Я слышала одного Сэма. Голос у него приятный – спокойный, густой и мягкий, голос сельского жителя, очень земной. Он один сумел до меня докричаться сквозь стекло.
Когда мы в понедельник после работы зашли выпить кофе, он пристально вгляделся в меня и сказал: “Вид у тебя больной, сейчас грипп ходит. Отвезу-ка я тебя домой, а?” Уложил меня в постель, сбегал за продуктами, а когда вернулся, приготовил мне рагу. Всю неделю он каждый вечер готовил мне ужин и рассказывал дурацкие анекдоты, пока я не рассмеялась, просто из желания его порадовать. Спустя полтора месяца я первая его поцеловала. Когда меня коснулись эти большие ласковые руки, я почувствовала каждой клеточкой, как все мои раны затягиваются. Я никогда не считала Сэма деревенским простаком, с самого начала я уловила в нем глубину, но не догадывалась – говорю же, не такая уж я проницательная, – что он сразу меня понял и знал, когда снять маску.
– Мне нужно знать одно, – сказал Сэм, – осталось ли для тебя это в прошлом. Или… не могу же я всю жизнь гадать: а вдруг Роб одумается, вернется, захочет?.. Знаю, тебе пришлось тяжко. Я старался… тебя не трогать, как говорится, дать тебе время подумать. Но раз уж мы теперь… мне надо знать.
Первые рассветные лучи освещали его лицо, и он стал похож на усталого апостола с витража – суровый, с пронзительными глазами.
– Все в прошлом. Все, Сэм. Теперь все в прошлом.
Я коснулась его щеки, солнечный свет, чистый и ясный, будто обжигал, но без боли.
– Вот и хорошо. – Сэм вздохнул и, положив ладонь на мой затылок, привлек меня к себе. – Хорошо… – И закрыл глаза, не договорив.
Я проспала до двух часов дня. Помню, как Сэм встал, поцеловал меня на прощанье и тихонько прикрыл за собой дверь, но никто не звонил, не спрашивал, почему я не на работе, – запутались, наверное, в каком я отделе, а может, меня временно отстранили или вообще уволили. Когда я наконец вылезла из-под одеяла, то думала позвонить и сказать, что больна, только не знала, кому звонить, надо бы Фрэнку, но вряд ли он сейчас в настроении разговаривать. Пусть сами разбираются, решила я. И пошла в Сэндимаунт, там купила продукты, стараясь не смотреть на газетные заголовки, вернулась домой, съела почти все, что принесла из магазина, и отправилась побродить по пляжу.
День был жаркий, дремотный. Набережная кишела людьми: грелись на солнышке старики, гуляли в обнимку парочки, носились туда-сюда малыши, похожие на славных пухлых шмелей. Многих я знала в лицо. Сэндимаунт – уютное старомодное местечко, где узнаёшь прохожих, улыбаешься им, покупаешь у соседских ребятишек самодельные духи, потому-то мне и нравится здесь жить, но в тот день мне было там муторно, тоскливо. Казалось, слишком долго я пропадала, за это время вывески должны бы поменять, дома перекрасить, а знакомые лица – измениться, постареть, исчезнуть.
Был самый отлив. Я скинула туфли, закатала джинсы, зашла в воду по щиколотку. Снова и снова вспоминался эпизод из вчерашнего дня: голос Рафа, тихий, как падающий снег, но с затаенной угрозой: Ублюдок чертов.
Вот что я могла бы сделать, за секунду до выстрелов. Могла бы спросить: “Джастин? Так это ты меня ударил?” Он сказал бы правду. Его ответ попал бы на запись, и рано или поздно Фрэнк или Сэм заставили бы его повторить, на сей раз успев зачитать ему права.
Наверное, я так никогда и не пойму до конца, почему этого не сделала. Возможно, из сострадания, запоздалого и бесполезного. Или – эта версия наверняка пришлась бы по душе Фрэнку – потому что я с головой погрузилась в ту жизнь: отождествляла себя с Великолепной пятеркой, мы против всех, магия “Боярышника” покрывала меня, словно позолота. Или – и надеюсь, именно эта версия правильная, – правда более сложна и менее доступна, чем я привыкла считать, и ведут к ней не только прямые пути, но и извилистые тайные тропы, и я приблизилась к ней насколько могла.
Я вернулась домой, а у подъезда сидит Фрэнк – дразнит соседскую кошку шнурком от ботинка, насвистывает сквозь зубы “Оставь ее, Джонни, оставь”[42]. Выглядел он страшно: заспанный, помятый, заросший. Завидев меня, встал, спугнув кошку, та шмыгнула в кусты.
– Детектив Мэддокс. Вы не явились сегодня на работу. В чем дело?
– Не знаю, в каком я теперь отделе работаю, – ответила я. – Если меня вообще не уволили. Вдобавок проспала. У меня отгулы накопились, возьму один.
Фрэнк вздохнул:
– Ладно, что-нибудь придумаю, сегодня ты мой сотрудник. А с завтрашнего дня вернешься в Домашнее насилие. – Он посторонился, дав мне открыть дверь. – Тяжко пришлось.
– Да уж, – кивнула я. – Еще как.
Фрэнк поднялся за мной в квартиру и направился прямиком к плите – с моего позднего обеда или раннего ужина еще оставалось полкофейника кофе.
– Вот это по мне! – с одобрением сказал Фрэнк и взял с сушилки кружку. – Детектив должен быть ко всему готов. Будешь?
– Я уже целое море выпила, – сказала я. – Угощайся.
Непонятно, зачем он пришел – выслушать мой отчет? устроить мне разнос? помириться? Я повесила куртку, убрала с матраса постель, чтобы сесть друг от друга подальше.
– Ну, – Фрэнк поставил кружку в микроволновку и принялся нажимать на кнопки, – слышала про дом?
– Сэм рассказал.
Я почувствовала взгляд Фрэнка спиной. Загудела микроволновка.
– Что ж, – вздохнул он, – легко нажито – легко прожито. Дом, скорее всего, был застрахован. Тебя уже допрашивали во Внутренних?
– Еще как. Дотошные типы.
– Сильно мучили?
Я пожала плечами:
– Столько, сколько надо. А у тебя как дела?
– У нас есть хронология, – сказал Фрэнк, не вдаваясь в подробности.
Запищала микроволновка, он достал из буфета сахарницу, всыпал три ложки в кофе. Вообще-то кофе он пьет без сахара, а сейчас, видно, боролся со сном.
– К выстрелу не придерешься. Я прослушал записи: три выстрела, первые два довольно далеко от тебя, компьютерщики вычислят расстояние, а третий прямо возле микрофона, я чуть не оглох. А еще я переговорил с приятелем-криминалистом, уже после осмотра места преступления. Оказалось, траектория одной из пуль Дэниэла – почти зеркальное отражение твоей. Вопросов нет: сначала он стрелял в тебя, потом ты в него.
– Знаю, – сказала я. И, свернув постель, убрала ее в шкаф. – Я же там была.
Фрэнк привалился к кухонной стойке, отхлебнул кофе, посмотрел на меня.
– Если во Внутренних расследованиях станут тебя запугивать, стой на своем.
– Все было ужасно, Фрэнк, – сказала я. – В газетах от нас живого места не оставят, а начальству нужен козел отпущения.
– За что? Выстрел образцово-показательный. Дом на совести Бёрна: ему поручили присматривать, а он не уследил. Остальное ерунда, у нас есть главное: дело раскрыто. Убийцу мы нашли, хоть арестовать и не удалось. Если не наделаешь глупостей – я имею в виду, новых глупостей, – все мы выйдем сухими из воды.
Я села на матрас, достала сигареты. Непонятно было, то ли он меня ободряет, то ли угрожает, то ли всего понемножку.
– А ты? – спросила я осторожно. – Если на тебя уже заводили дело в Крысином отделе…
Фрэнк шевельнул бровью.