– Копий у меня не осталось, – сказал Фрэнк. – Можешь спать спокойно.
– Когда я сказала, что вы с Дэниэлом похожи, – заметила я, – это я не в обиду тебе.
Фрэнк помолчал, по глазам не поймешь, что у него на душе. Выждав порядочно, он кивнул:
– Понял.
– Спасибо, Фрэнк. – Я прикрыла кассету ладонью. – Спасибо.
– Ого! – воскликнул вдруг Фрэнк. Потянулся через стол – и хвать меня за руку! – А это что?
Кольцо – а я и забыла, хотя все никак не могла к нему привыкнуть. Глядя, как вытянулось у него лицо, трудно было удержаться от смеха. Впервые в жизни я видела Фрэнка Мэкки всерьез ошарашенным.
– Думаю, мне идет. Как тебе?
– Новое? Или я раньше не замечал?
– В общем, да, – ответила я, – новое.
Фрэнк ухмыльнулся, он вдруг взбодрился, засветился весь, аж искры посыпались!
– Ох, чтоб я сдох! Не знаю, кто из вас двоих удивил меня больше. Да уж, снимаю шляпу перед твоим Сэмми! Пожелай ему от меня удачи, ладно?
И расхохотался.
– Пресвятая Дева! – простонал он. – День прошел не зря! Кэсси Мэддокс выходит замуж! Господи Иисусе! Пожелай этому храбрецу от меня удачи!
И когда за ним закрылась дверь, с лестницы еще долетал его смех.
И долго еще сидела на матрасе, перебирая в памяти события того дня – что я делала, кроме того, что пошла ва-банк, рискуя лишиться работы? Похмелье, кофе, “Кровавая Мэри”, ссоры. Голос Дэниэла из полутьмы спальни Лекси: Кто ты? Музыка Форе.
Фрэнк, наверное, думал, что запись я уничтожу – достану пленку из кассеты и скормлю домашней бумагорезке, пусть у меня дома бумагорезки нет, но у него-то наверняка есть. А я влезла на кухонную стойку, достала с буфета обувную коробку, где храню документы, и убрала туда кассету, пусть лежит вместе с паспортом, свидетельством о рождении, медкартой и квитанцией за визу. Послушаю когда-нибудь.
26
Спустя несколько недель после операции “Зеркало”, когда я еще возилась с бумагами и ждала решения своей участи, позвонил Фрэнк.
– Отец Лекси на проводе, – сказал он. – Хочет с тобой поговорить.
Щелчок – и тишина, лишь мигает на телефоне красный огонек входящего звонка.
Я перебирала бумажки в дежурке Домашнего насилия. День был ясный, безветренный, время обеда, весь отдел шел валяться на травке – парни закатали рукава, надеясь хоть немножко загореть, ну а я избегала Мейера, тот без конца придвигался ко мне со своим стулом и зловещим шепотом вопрошал, каково это, пристрелить человека, – и я почти каждый день придумывала себе срочную бумажную работу, а на обед уходила как можно позже.
В итоге все разъяснилось проще некуда: на другом континенте молоденький полицейский по имени Рэй Хокинс ушел как-то утром на работу, а ключи от дома забыл. Ключи привез ему отец, бывший полицейский, и пока отдавал ключи да просил Рэя по дороге домой купить к ужину рыбы, по привычке задержал взгляд на доске объявлений позади рабочего стола – преступники в розыске, угнанные машины, пропавшие люди. Да и говорит: “Погоди, где-то я эту девушку видел”. После чего оставалось только просмотреть архив за много лет, пока не мелькнуло наконец то самое лицо.
Звали ее Грейс Одри Корриган, и была она моложе меня на два года. Отец ее, по имени Альберт, работал на небольшой скотоводческой ферме под названием Мерригуллан, среди необъятных безымянных равнин Западной Австралии. Дочь он не видел тринадцать лет.
Фрэнк сказал ему, что дело расследовала в основном я, я же в итоге его и раскрыла. Говорил Альберт Корриган с сильным акцентом, вначале я с трудом разбирала слова. Я ждала миллиона вопросов, но спрашивать он не торопился. Рассказывал сам – о том, о чем я и не додумалась бы спросить. Голос низкий, грубоватый – голос великана, говорил он не спеша, с длинными паузами, будто отвык от разговоров, но рассказывал долго. Тринадцать лет он носил в себе слова, и они ждали этого дня.
Грейси была девочка хорошая. Ума палата, в колледж могла бы поступить играючи, да не хотела, неинтересно ей было. Домоседка, говорил Альберт Корриган, в восемь лет уже ему твердила, что как только ей исполнится восемнадцать, выйдет замуж за кого-нибудь из батраков с фермы, будут вместе вести хозяйство, ухаживать за родителями, когда те состарятся.
– Все-то у нее было расписано. – В голосе его угадывалась тень улыбки. – Говорила, через несколько лет надо будет мне приглядываться к новым работникам – жениха ей присматривать. Говорила, ей нравятся высокие, русые, а если будет горластый – не беда, лишь бы не пьяница. Она всегда знала, чего хочет, Грейси.
Но когда Грейси было девять, мать рожала ее братишку и истекла кровью – доктор не успел до них доехать.
– Грейси была слишком мала. – И по тому, как Альберт понизил голос, стало ясно: эту мысль он обдумывал миллион раз, она впечаталась ему в мозг. – Я едва ей сказал, сразу понял, по взгляду ее понял: слишком она мала. Это ее сломило. Будь она постарше хоть на пару годков, может, все бы обошлось. Но с тех пор ее стало не узнать. С виду вроде такая же – славная девочка, училась хорошо, не грубила. Хозяйство взяла на себя – махонькая, росточком ниже плиты, а рагу тушила на ужин в точности как ее мать. Но что в голове у нее творится, я уже не знал.
Когда Альберт умолкал, телефонная трубка гудела, как гудит морская раковина, когда ее приложишь к уху. Я жалела, что так мало знаю об Австралии. Мне представились красная земля, одуряющий зной, корявые деревца, способные добывать воду из ничего, головокружительные просторы, где можно затеряться насовсем.
В десять лет она в первый раз убежала из дома. Нашлась через несколько часов, на обочине шоссе, – умирала от жажды, плакала злыми слезами, но на следующий год снова сбежала, а еще через год – снова. И с каждым разом убегала чуть дальше. А дома никогда об этом не заговаривала, на расспросы отца отвечала пустым взглядом. Тот боялся, что проснется однажды утром, а ее и след простыл. Летом на ночь укрывался потеплее, зимой ложился без одеяла, чтобы спать чутко и услышать, если скрипнет входная дверь.
– В шестнадцать лет у нее все-таки получилось, – сказал он, сглотнув. – Стащила у меня из-под матраса три сотни, угнала с фермы “лендровер”, а у остальных машин проколола шины, чтобы задержать погоню. Когда мы выехали, она уже до города добралась, “лендровер” бросила на заправке, и какой-то дальнобойщик ее подвез на восток. В полиции сказали: сделаем все, что можем, но если она не хочет, чтобы ее нашли… Страна-то большая.
Четыре месяца не было о ней ни слуху ни духу, ему снилось, что где-то у обочины белеют под огромной красной луной ее косточки, дочиста обглоданные дикими собаками динго. А потом, накануне его дня рождения, пришла открытка.
– Погодите, – сказал он. В трубке что-то стукнуло, зашуршало, где-то вдалеке залаяла собака. – Вот она. Читаю: Дорогой папа, с днем рождения! Все у меня хорошо. И на работу устроилась, и друзей хороших завела. Я не вернусь, просто захотела тебе написать. С любовью, Грейс. P. S. Не бойся, я не проститутка. – И вновь хрипловатый смешок. – Ничего себе, а? Верно она угадала, я и вправду боялся – девочка красивая, без профессии… Но врать в письме она бы не стала. Такая уж она, Грейси.
На открытке стоял сиднейский штемпель. Он все бросил, помчался в ближайший аэропорт, добрался почтовым самолетом до Сиднея, развесил на фонарных столбах листовки, размноженные на ксероксе: ВЫ ВИДЕЛИ ЭТУ ДЕВУШКУ? Никто не позвонил.
На следующий год открытка пришла из Новой Зеландии. Дорогой папа, с днем рождения! Пожалуйста, не ищи меня больше. Мне пришлось уехать, когда я увидела листовки. ВСЕ У МЕНЯ ХОРОШО, так что не трудись. С любовью, Грейс. P. S. В Веллингтоне я не живу, приехала сюда открытку отправить, так что успокойся.
Загранпаспорта у него не было, он даже не знал, как его получают. Грейси было почти восемнадцать, и в полиции Веллингтона рассудили, вполне здраво, что если взрослый человек решил уехать из дома, тут уж ничего не поделаешь. Из Веллингтона он получил еще две открытки – у нее есть собака и гитара, – а следующая, в 1996-м, пришла уже из Сан-Франциско.
– Добралась-таки до Штатов, – сказал он. – Бог знает, как ей удалось. Грейси все было нипочем.
Ей там нравилось – на работу ездила на трамвае, снимала квартиру с подругой-скульптором, та ее учила гончарному делу, – но на следующий год перебралась в Северную Каролину, неизвестно почему. Четыре открытки оттуда, одна – из Ливерпуля, с битлами, потом три из Дублина.
– Ваш день рождения был у нее отмечен в блокноте, – сказала я, – она бы и в этом году вам открытку послала, я уверена.
– Да, – отозвался он, – скорее всего.
Издалека донесся громкий, бессмысленный крик – наверное, птица. Я представила, как он сидит на ветхой дощатой веранде, а кругом куда ни глянь тысячи миль нетронутой природы, живущей по своим законам, суровым и чистым.
Он долго молчал. Только тут я заметила, что свободную руку держу под блузкой и трогаю обручальное кольцо, подарок Сэма. Пока операция “Зеркало” официально не закончена, я, чтобы весь отдел внутренних расследований не хватил удар, носила кольцо под одеждой, на тонкой золотой цепочке, что досталась мне от мамы. Оно висело у меня на груди, там же, где еще недавно был микрофон, и даже в прохладные дни лучилось теплом.
– Как ей там жилось? – спросил он наконец. – Какая она была?
Он понизил голос, слова прозвучали чуть хрипло. Ему необходимо было знать. Я подумала о том, как Мэй-Рут подарила родителям жениха комнатный цветок, как Лекси смеясь закидывала Дэниэла клубникой, как зашвырнула в густую траву портсигар с запиской, – и поняла, что совсем не знаю ответа.
– Как была с детства умницей, так и осталась, – сказала я. – Училась в аспирантуре по английской филологии. И была такая же упрямая, как раньше. Друзья ее любили, и она их тоже. Им было хорошо вместе. – Несмотря на то, чем это обернулось, я все равно верила. И сейчас верю.
– Узнаю дочурку, – сказал он отрешенно. – Узнаю…