– Ты осталась в Тринити?
Я чуть не взвыла. Неловкий, вымученный разговор – а ведь еще недавно я танцевала под ее пение, еще недавно мы сидели рядышком на моей кровати, ели шоколадное печенье и сплетничали, однако даже на этот разговор я не имела теперь права, и достучаться до нее не удавалось.
– Раз я поступила, почему бы не закончить?
– А Раф и Джастин?
Эбби хлопнула дверцей буфета, запустила руку в волосы – мне был так знаком этот жест.
– Не знаю, как себя с тобой вести, – отрезала она. – Вот ты задаешь такие вопросы, и не знаю, что с тобой делать, то ли все до капельки рассказать, то ли душу из тебя вытрясти за то, что ты нас предала, то ли ответить: не суйся не в свое дело, не смей даже произносить их имен. Не могу… Не знаю, как разговаривать с тобой, как в глаза тебе смотреть. Чего ты от меня хочешь?
Сейчас она меня выставит.
– Вот что я принесла, – ответила я скороговоркой и достала из сумки стопку ксерокопий. – Ты ведь знаешь, что Лекси жила под чужим именем?
Эбби, скрестив руки, смотрела на меня холодно, с опаской.
– Один из твоих друзей нам сказал. Этот, как его, который с самого начала нас невзлюбил. Здоровенный, блондинистый, из Голуэя, судя по говору.
– Сэм О’Нил.
Кольцо я носила теперь на пальце – сначала над нами подтрунивали, то добродушно, то едко, но мало-помалу все поулеглось, от Убийств нам даже преподнесли подарок, серебряное блюдо непонятного назначения, – но вряд ли Эбби догадается, что это кольцо Сэма.
– Он самый. Думал, мы испугаемся и все выложим. А что?
– Мы установили ее личность, – сказала я и протянула Эбби ксерокопии.
Эбби взяла их, пролистнула бегло, одним движением – так же проворно, как тасовала карты.
– Что здесь?
– Места, где она жила. Другие ее имена. Фотографии. Показания.
Взгляд Эбби, холодный и непреклонный, был как пощечина.
– Я считаю, у вас должен быть выбор. Возможность знать о ней все.
Эбби швырнула бумаги на стол и продолжала разбирать покупки, поставила в крохотный холодильник молоко, шоколадный мусс в пластиковой упаковке.
– Не хочу. О Лекси я и так знаю все, что мне нужно.
– Мне казалось, это кое-что объясняет. Почему она так поступила. Может, тебе и проще не знать, но…
Эбби вскочила, задев распахнутую дверцу холодильника, та закачалась.
– Да что ты вообще о ней знаешь? Ты ее даже не видела ни разу. Будь у нее хоть десяток имен и адресов, мне глубоко наплевать. Ерунда это все. Я ее знала. Я с ней жила. И это было настоящее. Ты как отец Рафа, несешь чушь про реальный мир. Это и был реальный мир. В тысячу раз реальней того, что сейчас. – Эбби, решительно кивнув, обвела взглядом комнату.
– Я не об этом, – возразила я. – А о том, что она никому из вас не хотела причинить боль. Совсем не в том дело.
Эбби поникла, будто сдулась.
– Так ты и сказала тогда. Что ты – то есть она – испугалась. Из-за ребенка.
– Так я и думала, – подтвердила я. – И сейчас думаю.
– Да, – отозвалась Эбби, – я тоже. Если б не это, на порог бы тебя не пустила.
Она что-то затолкала в холодильник, захлопнула дверцу.
– Раф и Джастин. Вдруг они захотят взглянуть?
Эбби туго свернула пустые пакеты, сложила еще в один, висевший на стуле.
– Раф в Лондоне. Уехал сразу, как только нам разрешили покидать город. Отец его пристроил на работу – вроде бы по финансовой части, не знаю точно. Специалист из него никакой, не соответствует должности, но пока папочка рядом, его не выгонят.
– Господи, – вырвалось у меня. – Бедный он, несчастный!
Эбби пожала плечами, метнула на меня быстрый, непонятный взгляд.
– Мы с ним редко разговариваем. Я ему звонила несколько раз, насчет продажи участка, – ему, вообще-то, плевать, делай, говорит, как знаешь, только бумаги мне отправь на подпись, – но я звонила на всякий случай. По вечерам заставала его где-то в пабе или в ночном клубе – музыка, вопли. Его там называют Раффи. Каждый раз он оказывался сильно пьяным, тебя этим не удивить, но несчастным его не назовешь. Надеюсь, тебя это утешит.
В лунном свете Раф косится на меня с улыбкой, его теплая ладонь на моей щеке. Раф и Лекси… я так и не узнала, где было их ложе.
– А Джастин?
– Вернулся на север. Хотел остаться в Тринити, но не выдержал; косые взгляды, шепот за спиной – это еще куда ни шло, главное, все было уже не то. Раз-другой я слышала в читальном зале, как он плачет у себя в кабинке. Как-то раз он собрался в библиотеку и не смог зайти – паника накрыла, там же, при всех. Его увезли на “скорой”. Он не вернулся.
Эбби взяла из аккуратной стопки на холодильнике монету, скормила электросчетчику, повернула ручку.
– Я с ним говорила пару раз. Преподает английский в школе для мальчиков, на “декретной” ставке. Говорит, дети – чудовища невоспитанные, чуть ли не каждое утро на доске пишут: “Мистер Мэннеринг – пидор”, зато там хотя бы спокойно – деревня как-никак, – и другие учителя его не трогают. Вряд ли ему или Рафу понадобится это, – она кивком указала на стопку бумаг, – даже спрашивать у них не стану, неохота за тебя грязную работу делать. И предупреждаю: они тебе не обрадуются.
– Прекрасно их понимаю.
Я подошла к столу, сложила бумаги поаккуратнее. За окном зеленел запущенный палисадник, в траве валялись бутылки, пестрели пакеты.
Эбби сказала из-за моей спины ровным, бесцветным голосом:
– Мы тебя будем всю жизнь ненавидеть, сама понимаешь.
Я не обернулась. Как ни крути, в этой тесной комнатушке лицо мое остается оружием, обнаженным клинком, пусть лучше Эбби говорит, не видя его.
– Знаю.
– Если тебе нужно отпущение грехов – не туда обратилась.
– Я не за этим. Документы – единственное, что я вам могу предложить, вот и решила попробовать. Это мой долг.
Чуть помедлив, Эбби вздохнула.
– Мы не считаем тебя виноватой, мы же не дураки. Даже до твоего появления… – Она шевельнулась, поправила волосы. – Дэниэл верил, до самого конца, что все еще можно исправить, что все может быть хорошо. А я – нет. Даже если бы Лекси выжила… Думаю, когда в дверях показались твои коллеги, было уже поздно. Слишком многое изменилось.
– Ты и Дэниэл, – сказала я. – Раф и Джастин.
И снова молчание.
– Тут и думать нечего. В ту ночь, в ночь, когда умерла Лекси… все погибло. А ведь спор можно было уладить. Всякое бывало, мы и раньше ссорились, и ничего. Но в ту ночь… – Эбби сглотнула. – До этого у нас было равновесие, понимаешь? Все знали, что Джастин влюблен в Рафа, но это было просто фоном нашей жизни. А я даже не понимала, что я… Может, я и дура, но, честное слово, не понимала, просто считала Дэниэла самым лучшим на свете другом. Наверное, мы могли бы так жить всегда, хоть вечность, а может, и нет. Но после той ночи все изменилось. В ту самую секунду, когда Дэниэл сказал: “Она умерла”, все перевернулось. Все стало ясно, слишком ясно, словно включили яркую-яркую лампу, а зажмуриться нельзя, ни на секунду. Понимаешь?
– Да, – кивнула я. – Понимаю.
– После этого, даже если бы Лекси вернулась, не знаю, как бы мы…
Она умолкла. Я обернулась – Эбби разглядывала меня слишком уж пристально.
– У тебя и голос другой, – сказала она. – И движения другие. Есть у вас хоть что-нибудь общее?
– В чем-то мы с ней похожи. Не во всем.
Эбби кивнула. И, помолчав, добавила:
– А сейчас я тебя попрошу уйти.
Я уже взялась за дверную ручку, но тут Эбби сказала, неожиданно и будто нехотя:
– Вот странная штука…
Уже смеркалось, лицо ее погружалось в полумрак вместе с комнатой.
– Позвонила я однажды Рафу, и он был не в клубе, а у себя дома, на балконе. Было уже поздно. Поговорили. Я что-то сказала про Лекси – что до сих пор по ней скучаю, хоть и… несмотря ни на что. Раф отшутился – мол, слишком бурная у него жизнь, ни о ком скучать некогда, но перед тем как это сказал, перед тем как ответил, он чуть помедлил. Растерялся. Будто не сразу понял, о ком это я. Я-то Рафа знаю, ей-богу, он чуть не спросил: а кто это?
Наверху раздалась веселая трель телефона, следом – шаги.
– Он был пьян, как обычно. И все-таки… не перестаю себя спрашивать: неужели мы друг друга забываем? Вдруг через год-два мы исчезнем друг у друга из памяти, будто и не были знакомы? Столкнемся на улице и не обернемся?
– Без прошлого, – напомнила я.
– Без прошлого. Бывает, – Эбби шумно вздохнула, – я не могу вспомнить их лица. Раф и Джастин – это еще ладно, но Лекси… и Дэниэл.
Она отвернула голову, и на фоне окна четко обозначился профиль: вздернутый нос, выбившаяся прядь.
– Понимаешь, я его любила. И любила бы дальше, насколько бы он позволил, всю жизнь.
– Понимаю, – ответила я.
Хотелось ей сказать, что быть любимым – тоже особый дар, такое же испытание и труд, как любить самому, некоторым почему-то эта наука так и не дается. Но вместо этого я достала из сумки свой экземпляр ксерокопий, пролистала – пришлось чуть ли не к носу поднести, чтобы разглядеть хоть что-то, – и наконец отыскала нечеткую цветную копию той самой фотографии: все пятеро улыбаются на крыльце “Боярышника”, а в воздухе тихо кружат снежинки.
– Вот. – Я протянула ей снимок.
Мелькнула в полумраке ее бледная рука. Эбби отошла к окну, где было хоть немного светлее.
– Спасибо, – сказала она чуть погодя. – Оставлю на память.
Когда я уходила, она так и стояла, глядя на фотографию.
Я надеялась, что Лекси будет мне сниться, хоть изредка. С каждым днем воспоминания о ней тускнеют, скоро от нее только и останется что колокольчики да молодой боярышник на развалинах коттеджа, куда никто не заглядывает. Я думала, во сне она меня обязательно навестит. Но она не появлялась. Наверное, получила от меня то, что хотела, и успокоилась. И снится мне только дом – гулкий, пронизанный пыльными лучами, увитый плющом, шорохи, шепот где-то рядом, а в зеркале кто-то смеется, то ли я, то ли она.
У меня одна надежда: что она не остановилась. Надеюсь, когда тело перестало ей повиноваться, она отбросила его, как и все, что ее сковывало, и, надавив на газ, понеслась на полной скорости ночными дорогами, отпустив руль, задрав к небу голову, оставляя позади белую разметку и зеленые огни светофоров, взмывая ввысь, упиваясь воздухом свободы. Надеюсь, в эти мгновения перед нею пронеслась вся ее непрожитая