Баптист попятился назад и насколько мог раскрыл глаза.
– Главой суда присяжных? Значит, все войска в провинции в его распоряжении!
Франсуа только сделал небрежную мину.
– А что он подозревает? – спросил хирург с возрастающим страхом.
– Он подозревал, но я сумел в отличном виде представить это Гранмезонское дело и, хочешь верь мне, хочешь не верь, Баптист, но только в настоящее время старая эта сумасшедшая маркиза, молоденькая эта гражданочка и даже этот строптивый суровый администратор, все они считают меня своим избавителем и мы наилучшие друзья в мире.
Но хирург, по-видимому, не разделял мнения о безопасности.
– Но все-таки, Мег, не рассердитесь на меня, пожалуйста, что я скажу вам, что затеяли вы опасную игру… Адвокат хитер, малейшее обстоятельство, слово, движение может вовлечь вас в погибель; опасность тут слишком велика. Умоляю вас, не подвергайте ей себя!
– Хи, а если я люблю опасность? – грубо ответил ему Бо Франсуа. – Что я, такая же разве мокрая курица, как большая часть из вас? Впрочем, ведь ты знаешь, Баптист, что в этом деле я только свое требую. Ведь действительно я сын и наследник этого старого скряги, которого я сам… Но ба! Это ему поделом, за то, что он бросил меня. А потому, ни в каком случае я не отступлюсь от этих ста тысяч экю, следуемых мне, тогда как очень часто из-за ничтожных сумм я подвергаю опасности свою жизнь и жизнь всей шайки. А маленькая-то хорошенькая аристократочка, которая вот уже четыре года не выходит у меня из головы, и которая сегодня показалась мне еще прелестнее, чем прежде, разве и от нее мне тоже отказаться? Да еще именно тогда, когда семейные обстоятельства отдают мне ее в руки и когда она сама не слишком-то сурово на меня смотрит? Нет, не за тысячу чертей! Мне надобно достать эту малютку, я хочу ее, я буду ее иметь… Может, это мне дорого станет, но ведь я не торгуюсь! Впрочем, что же, возьмем самое худшее, то есть что меня узнают, так эти дамы так гордятся своим именем, а этот Даниэль так уважает свое семейство, что они ни за что не согласятся предать суду и гласности своего близкого родственника; и если что случится, то ручаюсь, что мой высокопоставленный родственник скорей употребит свое влияние, чтобы спасти меня, нежели погубить.
И, опустив глаза, он задумался.
– Ну, решено! – начал снова он твердо и поднимая голову. – Сперва употреблю мягкие средства, ловкость, хитрость, уверение; если этак не успею или дело слишком затянется, тогда мы пустим все на воздух. Ты ведь знаешь, что уж если я что задумал, то ни перед чем не отступлю… По правде говоря, я в этом деле боюсь только одного, это измены; но секрет мой известен только тебе одному, Баптист, а в тебе я уверен. Во-первых, ты не такой дурак, как все остальные, и у тебя хватит смысла понять действительную выгоду. А какая тебе может быть польза изменить мне? Где найдешь ты себе жизнь спокойнее и довольства больше, чем среди нас? Кормят тебя хорошо, живешь ты у Франков, во всех добычах шайки имеешь свою долю, тогда как прежде ты жил в такой нищете, что даже просил милостыню по дорогам; значит, дурак же бы ты был, если бы отказался от такого существования.
Наконец, собственно, тебе нечего даже бояться и правосудия, ты вовсе не участвуешь в наших экспедициях; следовательно, тебе не представляется никакой выгоды донести на нас. К тому же, случись подобное, то непременно какой-нибудь из нас да умудрится раскроить тебе башку; ты это знаешь, а так как ты насколько учен, настолько и трус, то я и доверяюсь тебе.
Грубость, только прикрывавшая в этой речи похвалы, которыми Бо Франсуа хотел задобрить Баптиста, нисколько не обидела последнего.
– Поверьте, я стою вашей доверенности, Мег, – ответил он. – Вам я обязан тем, что могу практиковаться в медицине, моем любимом занятии, запрещаемом мне этими дураками докторами только потому, что я не учился в университете… Гордецы!… А я один знаю более, чем их пятьдесят человек разом, несмотря на их парики и черные платья; и уж если бы они приняли хоть один из моих вызовов, диспут письменный или словесный…
– Ну, полно! – перебил его Мег, находя, конечно, что достаточно уж польстил своему подчиненному, – мне пора в город, а ты скорей отведи лошадей и приходи ко мне к Шартрскому Франку.
Вслед за этим он встал, а хирург со своим обычным подобострастием поспешил сесть на лошадь.
– Послушайте, Мег, – спросил он, готовясь уже уезжать, – так как вы не отказываетесь от этого дела в Сант-Марисе, то какую же в нем роль отводите вы мне.
– Я об этом подумаю; но тебе не следует более показываться ни дамам, ни Даниэлю, потому что, признаться тебе сказать, мой бедный Баптист, тебя сейчас чуть-чуть не узнали.
– Меня? Да кто же?
– Адвокат, то есть судья… Он на тебя смотрел так пристально… но послушай, – прибавил Бо Франсуа веселым уже тоном, – если ты хочешь уж непременно мне быть полезным, докажи мне свои познания в медицине и приготовь пилюльку, которая, наконец, угомонила бы эту проклятую собаку. Прощай.
И он пустился по маленькой тропинке, проложенной по винограднику, а Баптист направился другой дорогой с лошадьми, тихо и сердито бормоча себе под нос.
– Пилюлю для собаки!… Вот так честит он мои знания! Нет, видно, что я там ни делай и что он там ни пой, а в его глазах я не что иное, как шарлатан. Черт возьми! Хоть бы когда-нибудь в жизни пришлось расквитаться с этим Мегом, таким гордым, таким грубым… Но ба! Этому никогда не бывать, а, между тем, приходится ему повиноваться, не моргнув глазом, а то может плохо прийтись.
Освободясь от товарища, Бо Франсуа скоро добрался до Шартра, куда вошел Друэзскими воротами. Взглянув на него – в шляпе, надетой набекрень, с маленькой тросточкой в руках, беззаботно шедшего и весело посвистывавшего, – всякий принял бы его за купеческого сынка, возвращающегося с гулянья. Вскоре он вошел в квартал тех узких, извилистых улиц, грязных, недоступных для экипажей, которых даже новейшая перестройка не могла совершенно истребить из низменной части Шартра. Время от времени он оборачивался, чтобы убедиться, не следят ли за ним; но прохожих было мало, а добродушные физиономии, показывавшиеся в окошках, являли только любопытство.
Успокоенный этой тишиной Бо Франсуа дошел до грязного, темного переулка, вразнобой стоящие дома которого, закоптелые, покосившиеся, угрожали всякую минуту своим падением. Посреди этого стоял дом еще грустнее, еще несчастнее, чем все остальные; ветер качал старую белую вывеску, на которой с трудом можно было прочесть: "Деблет, кушанье и ночлег".
К этому-то дому и направился Бо Франсуа, но не решился войти без некоторых предосторожностей. Он остановился посреди улицы, как будто не зная, куда идти, и только увидя на передних окнах упомянутого дома какие-то знаки, он отворил дверь с оглушающим колокольчиком и вошел в дымную, закоптелую комнату, не то кухню, не то столовую, но во всяком случае заявлявшую собой гостиницу или харчевню низшего разряда.
Услышав звонок, маленький человечек с плутовской физиономией, в белом переднике и таком же бумажном колпаке, оставя свою стряпню, пошел навстречу посетителю; обменявшись с посетителем какими-то таинственными знаками, трактирщик тихонько указал пальцем на нескольких человек, сидевших в комнате, и громко проговорил.
– Пожалуйте сюда, гражданин; вам сейчас все подадут в той комнате, которую вы приказали приготовить для вас.
И оставя кухню свою на попечении грязной, неуклюжей бабы, должно быть, хозяйки дома, он отворил заднюю дверь и со всевозможными знаками уважения пропустил в нее посетителя. Пройдя через развалившийся двор, они стали спускаться по каменной лестнице как будто в подвал. Странность входа этой отдельной комнаты нисколько не удивила Бо Франсуа.
– Ну, Дублет, что нового? – спросил он.
– Ничего, Мег, только ваши люди пришли, и на этот раз их так много, что я уж не знал, куда и поместить их.
– Хорошо, они долго здесь не останутся… Ну, Дублет, держи ухо востро!… Вероятно, станут искать мою квартиру; будь ко всему готов.
– Будьте покойны, Мег, – ответил трактирщик, подмигивая своими покрасневшими от дыма глазами. – Давненько-таки уж я умею надувать этих мошенников полицейских, и во мне, менее чем в ком другом из трактирщиков, они усомнятся. Моя репутация как честного человека уже сделана.
В это время они сошли с лестницы, скудно освещаемой маленькой отдушинкой; вскоре послышался глухой шум, среди которого минутами слышался человеческий голос, и все это как будто выходило из-под земли; в это же время к идущим долетал отвратительный запах, смесь табака, водки и говядины. Дублет, шартрский меняла, Франк, как звали трактирщика, наконец взял атамана за руку, чтобы вести его в потемках, продолжал веселым голосом:
– Наши молодцы веселятся, они-то хорошо поработали нынешнюю ночь, ждут теперь вас, чтоб разделить выручку по жребию… Когда вас нет, у них постоянные ссоры и дерутся насмерть… Право, Мег, без вас с ними ничего не поделаешь; неразумны они!
Остановясь у низенькой дубовой двери, он особым манером постучал. При первом же звуке в подвале воцарилась совершенная тишина, но когда зов повторился, гвалт и шум опять начались, вследствие убеждения, что идут друзья. Потом тяжелые запоры заскрипели, и когда последний из них упал, отворившаяся дверь открыла странную, отвратительную картину.
То был род погреба, куда свет не проникал и где воздух возобновлялся только посредством камина, находившегося в углу комнаты. В настоящую минуту в нем горел яркий огонь, немного сушивший страшную сырость этой подземной залы, голые стены которой были покрыты плесенью и светились раковинами слизняков.
Во всю длину комнаты тянулся импровизированный стол, сделанный из пустых бочек и полусгнивших досок; никуда негодные скамейки довершали меблировку. Но все это было так устроено, что при первом признаке тревоги весь этот гнилой хлам можно было свалить в угол, и подвал мог мгновенно принять вполне приличный вид. В настоящее же время он имел праздничный вид. На