Последними деньгами Лена делиться не захотела. Поняв, что гостья на угощение не расщедрится, Пурищев выставил её из дворницкой и пригрозил, что если ещё раз её здесь увидит, отхлещет метлой. Зато, когда он её выпроваживал, девушка заметила интересную особенность – солнечный свет дворник не переносил.
Сбежав от дворника, Лена заглянула в подотдел райкоммунхоза на Сухаревской площади, узнать, почему не работают по ночам фонари. Недовольный толстячок с заложенным носом, оторвавшийся от стопки бумаг и бутерброда с окороком, вспомнил, что керосиновые светильники возле сквера сломаны вот уже два года, их чинили, но не проходило и нескольких дней, как они снова ломались. У подотдела из-за этого страдала отчётность, фонари передали дворнику Пурищеву с условием, что он их отремонтирует и будет заправлять, и на этом успокоились. Керосин дворник получал регулярно, а уж куда он его девал, здесь никто разбираться не хотел.
В двадцать четвёртом отделении милиции Кольцова заявила, что проходит практику в подотделе уголовного розыска у субинспектора Панова, а здесь по поводу своей знакомой, с которой случилось несчастье. Лекции в университете читали работники республиканской прокуратуры, в частности – Вышинский, его фамилия была на слуху. Заместитель начальника отделения, замотанный текучкой, не стал выяснять, действительно ли перед ним практикантка, по какой причине она проходит практику не в суде, а в отделе милиции, и почему у неё, кроме исчёрканной тетрадки и университетской карточки, с собой из документов ничего нет. Он распорядился, чтобы ей оказали содействие, милиционер, которому Травин передал сумочку и ключи Симы, предложил вместе осмотреть комнату. Так что обратно в квартиру они пошли вдвоём.
Осмотр комнаты ничего не дал, грязные следы на полу, измятая кровать, следы крови на покрывале и другие следы, с неприятным запахом, всё это аккуратно записал. Лена одной рукой закрывала нос надушенным платком, другой – держала фотокамеру, пытаясь перемотать плёнку двумя пальцами, и убралась из комнаты как можно скорее, а милиционера окружили соседи на предмет свободной жилплощади, хулиганов на улице и протекающего водопровода, так что ждать пришлось ещё минут двадцать. Наконец, им удалось вырваться, милиционер проводил Кольцову до угла улицы, попозировал ей на фоне Театра зверей и попросил заходить ещё.
Всё это Лена рассказала Травину, который пришёл домой к шести вечера в хорошем настроении.
– Рыжиков? – Сергей задумался. – Есть у нас один, по фамилии Пыжиков, но он ей, то есть Симе, не нравился никогда. Может, на работе поругались, вот она его и вспоминала. Так что не так с этим Пурищевым?
– Сам подумай, – сказала Кольцова. – Он в темноте хорошо видит, а при свете плохо, может, глазная болезнь какая, наверняка и фонари ломает, чтобы не мешали ночью мести. Так что машину он рассмотрел наверняка. Надо такую же поставить на том же месте ночью, тогда он её узнает.
– А номер не вспомнил? – Травин покачал головой, идея ему не понравилась, каждый автомобиль к скверу не притащишь.
– Нет. Серёжа, ну найдёшь ты этого человека, а дальше что? Машинистка ваша жива-здорова, я звонила из телефонной будки в больницу, говорят, на поправку идёт, значит, остаётся только изнасилование, и то если оно было. Ты мстить собрался? Кому и за что?
– Пока не знаю. С одной стороны, ты права, мало ли что произошло, а с другой, её на улице выкинули, а не довезли до двери, значит, причины у этого человека были скрываться.
– Ну и ладно, сейчас ты всё равно ничего не узнаешь. Давай дождёмся, когда твоя Серафима придёт в себя и сама всё расскажет, тогда и решим, что делать. А сейчас вставай, мой милый друг, веди меня ужинать и в кино, потому что я устала и хочу посмотреть на чужую придуманную жизнь.
Сергей тоже был не прочь отвлечься, переоделся, и вывел Лену на улицу.
– Ты куда машину дел?
– Ковров забрал. Завтра и до конца недели у меня дела, не смогу его возить.
– Ага, – девушка задумалась, потом решительно мотнула головой, – значит, пешком пойдём, мы же не буржуи какие-нибудь. А знаешь, у меня появилась идея, твоему Коврову нужен ещё один шофёр.
– Обойдётся, – Травину эта идея не очень понравилась.
Лена на это ничего не сказала, только упрямо сжала губы.
Заместитель начальника двадцать четвёртого отделения Бернштейн всё-таки выкроил минуту и позвонил субинспектору Панову. Тот ничего отрицать не стал, только уточнил, как зовут знакомую Кольцовой, а когда положил трубку, достал изрисованный лист бумаги и изобразил там ещё одну женскую фигурку, провёл от неё линию к силачу, а возле фигурки поставил жирный знак вопроса.
– Интересно, – сказал он сам себе, – а она здесь при чём?
Он перезвонил в то же двадцать четвёртое отделение, благо милиционер, который сопровождал Кольцову, оказался на месте, и уже у него выведал подробности, которые никак расследованию дела о смерти гражданина Пилявского не помогли.
С утра с этим самым делом следователь торопил, но как-то неубедительно. Введенскому и самому не хотелось заниматься преступлением, в котором был только один подозреваемый, да и тот мало что несовершеннолетний, так ещё и сбежал. Панов его успокоил, сказал, что подержит бумаги у себя ещё пару недель, ну а если ничего не обнаружится, тогда отдаст. Но бюрократия тут была ни при чём, работник уголовного розыска надеялся убийство раскрыть и виновных найти самостоятельно.
Будь воля субинспектора, он бы сволочей, которые довели музыканта до смерти, к стенке поставил, но и царский режим, и новая власть к уголовным элементам относились снисходительно, мучителям Пилявского грозило лет пять, а то и меньше, с учётом дворянского происхождения жертвы. Решение дать Ермолкину сбежать было спонтанным – пацан легко провёл неопытного милиционера, и от агента, которого Панов за ним послал, тоже скрылся. Следствия Федька не боялся, дружков бы своих так и так не назвал, а как на свободе оказался, наверняка к ним побежал. Трогать мальчонку, как считал субинспектор, они не будут, не совсем ведь звери, дальше на побегушках подержат, а уж он, Панов, узнает, что это за люди. Да ещё Травин помог нечаянно, заявился к хулиганам в больницу, и Ермолкина обвинил. Считай, у Федьки этого теперь доказательство есть, что он бандитов не выдал, а молодой человек осиное гнездо разворошил.
Травин оказался на листочке не случайно, все события, связанные с делом Пилявского, так или иначе приводили к нему. Хулиганов на больничную койку отправил, так среди них Ермолкин затесался. С племянницей Пилявского шуры-муры после убийства закрутил. Жил у Пахомовой, которая домработницей у убитого, точнее – умершего, работала. И вот теперь появляется женщина по имени Серафима Олейник, которую, вполне вероятно, напоили, избили и изнасиловали, её судьбой интересуются сначала Травин, привезший женщину в больницу, а потом и Кольцова. Где у Олейник место в этом ребусе, Панов пока не знал, но внутренний голос убеждал – неспроста это. Травин ведь не один в парке был, а с женщиной, вполне возможно, что именно с Серафимой. Хулиганы её видели, могли отомстить. Не все, двое физически не способны были это сделать, а вот третий мог. Может, третий – это и есть один из бандитов? Тогда он и на остальных выведет.
Панов раскурил погасшую трубку, откинулся на спинку кресла. Было у субинспектора чувство, что что-то он не учёл, но он списывал его на излишнюю мнительность, за годы работы в канцелярии Панов каких только страстей на бумаге не начитался, криминальные романы и рядом не стояли. А в жизни оказалось всё гораздо проще, бандиту ведь что нужно – золотишко прибрать к рукам, бабу потискать, водки выпить, в ресторации погулять широко да перед такими же, как он, удалью воровской похвастаться, ради этого бандит ворует и убивает. Неинтересны ему гениальные планы и тонкий расчёт, нахрапом всё больше, силой, а не умом. Поэтому никуда они, эти субчики, не денутся, непременно себя обнаружат. Так или иначе.
Радкевич в полдень завтракал. В это время в ресторане народу почти не было, извозчики да простой люд всё больше по чайным на Преображенской площади сидели, совспецы появлялись ближе к обеду, а остальные – под вечер, когда на сцене рассядутся музыканты и выйдет певичка. Братья Лукашины сидели напротив, Павел с аппетитом ел, а Пётр на еду смотреть не мог, его подташнивало.
– Что-то ты бледный, – Радкевич подцепил ножом завиток масла, размазал по хлебу. – За руль точно сесть не сможешь?
– Боюсь я, – Петя старался на масло не смотреть, комок подкатывал к горлу и не уходил, – доктор сказал, лежать надо хотя бы дня два.
– Что же ты на этого здоровяка полез? Видел же, кулачище как твоя дурная голова, последний ум у тебя вышиб. Ладно, вы только снова на рожон не лезьте, а то не хватало мне без помощников остаться. Проверим субчика, вдруг кишка тонка, да, Пашка?
– Как есть, – Павел важно кивнул, втянул чай из блюдца. – Говорю вам, Герман Осипыч, не потянет он.
– Ну и ладно, Петька оклемается скоро, и нужда отпадёт, – Радкевич взглянул на часы, до назначенного Травину времени оставалось совсем немного. – Опаздывает, голубчик.
Сергей появился без двух минут двенадцать. Не то чтобы он специально подгадывал, привычка приходить вовремя его и тут не подвела. Пётр при виде обидчика приподнялся, но брат надавил ему на плечо, усаживая обратно на стул.
– Молодец, успел, – Радкевич бросил салфетку, – ну что, пойдём, покажешь свои умения.
Травину приходилось ремонтировать и перегонять с места на место и «фиаты», и «рено», и «паккарды», и «роллс-ройсы». «Студебеккер» образца 1916 года, кабриолет с кожаным верхом и двумя удобными мягкими кожаными диванами, ничем особенным от таких же автомобилей не отличался, не то что «форд», для которого в Америке требовалось отдельное водительское удостоверение. Четырёхспицевый руль с двумя рычажками – газа и момента зажигания, две педали, два рычага возле правой ноги. Сергей уверенно тронулся, отчего Павел недовольно скривился, а Радкевич, наоборот, похлопал молодого человека по плечу.