– Мал ты ещё про такие дела говорить, – Радкевич вытащил из кармана червонец, – как с ним разберусь, мне Травин нужен будет. Так что беги, за ним теперь смотришь.
За Травиным пацан смотреть не хотел, но и Герману возразить не мог, поэтому спрятал бумажку в карман и дунул к Тверской-Ямской, добежал до угла, там остановился и спрятался, подглядывая. А Радкевич зашёл в гостиницу «Пассаж».
– К товарищу Коврову, – сказал он служащему и положил целковый на стойку, – предупреждать не надо.
– Как пожелаете-с, – тот спрятал деньги, махнул рукой и снова углубился в чтение газеты.
Радкевич поднялся на третий этаж, постучал в нужную дверь, держа пистолет наготове. Открыла Мальцева, её офицер пропихнул в комнату, обхватил за шею, прижимая острие ножа к сонной артерии, запер дверь на ключ, прицелился в Коврова.
– Ну что, сволочь баронская, не ждал? – спросил он.
– Нет, – Ковров сделал испуганное лицо. – Что вы хотите?
– Да сначала пристрелить вас хотел, а теперь вот подумал, денег ты мне должен, много денег, – Радкевич ухмыльнулся. – Ты ведь не откажешь?
Ковров вздохнул.
– Всегда всё сводится к деньгам, – сказал он.
Под бдительным взглядом гостя коммерсант прошёл в ванную комнату, встал на стул, открутил вентиляционную решётку, начал вынимать пачки денег и сразу пересчитывать. Их было, по меркам Радкевича, немного, тысяч на тридцать.
– Ну вот и всё, – сказал Ковров, доставая последнюю из разномастных купюр и опираясь рукой на край решётки. – Чем, как говорится, богаты.
Рука, в которой Радкевич держал нож, ослабла, и Мальцева решила, что это отличный момент, чтобы освободиться. Она резко наступила ему на ногу, толкнула и присела, так что лезвие ткнуло в воздух. Ковров среагировал мгновенно, из вентиляции появился пистолет, он сделал один выстрел, точный, прямо в глаз. Пуля прошла через мозг и ударила в противоположную сторону черепа. Радкевич умер мгновенно. Он свалился нелепой куклой на пол, лицом вверх, глядя в потолок оставшимся мёртвым глазом.
– Долго ты копался, – Мальцева подошла к столику, налила коньяка, – аж затрясло. И откуда столько червонцев? Надо бы наших вызвать, пусть тебя потрясут, что-то мне кажется, дорогой, ты с двух тарелок ел.
– Сейчас, – Ковров сложил деньги обратно, закрепил решётку, присел рядом с трупом, аккуратно, завернув рукоять в платок, поднял нож, – смотри какой интересный, наградной, со звездой и памятной гравировкой. Никак сам товарищ Фрунзе ему вручил.
Модистка подошла, чтобы тоже взглянуть, и Ковров ударил её ножом в живот, а потом, когда она согнулась, туда же, куда целил Радкевич – в шею. Кровь хлынула струёй, смешиваясь с кровью бывшего офицера Азалова. Ковров брезгливо поморщился, вложил нож Радкевичу в руку, убедился, что Мальцева тоже мертва. Пошарил по карманам офицера, нашёл деньги, сложенную бумажку, нащупал игральную кость.
– Вот те раз, – присвистнул он, – это ж та самая, из шкатулки.
Он бросил кость на туалетный столик один раз, другой, выпадала всё та же двойка. И спрятал кубик в карман – в дверь уже ломились.
– Откройте, милиция, – кричали с той стороны, и Коврову ничего не оставалось, как подчиниться.
Следом за милиционером приехал уголовный розыск вместе с дактилоскопистом и фотографом. На взгляд агентов, картина преступления была ясна, Коврова задержали, допросили и сразу выпустили. Убитого опознали тут же, на месте, фотокарточка и описание Радкевича имелись у инспектора Городского района Тарасова, а данные Мальцевой записали со слов коммерсанта. Никому и в голову не пришло обыскивать гостиничный номер – убитый явно не грабить пришёл, а мстить и убивать.
Ковров, вернувшись, запер номер на ключ, задвинул шторы, снова достал деньги из тайника, следом за ними появился массивный свёрток, его Николай развернул на кровати. В свете электрической лампочки блеснули бриллианты, тускло засверкали сапфиры и рубины, налились зеленью изумруды. Рядом с драгоценностями легли фотографии, принесённые Мальцевой. Ковров иронично улыбнулся и принялся складывать сокровища и деньги в саквояж. В этой гостинице и так слишком много всего произошло, да и задерживаться в Москве бывший барон не собирался.
Пропавшие из Гохрана сокровища нашлись, потому как их толком никто не разыскивал – сотрудники ОГПУ привезли ведро с побрякушками на Лубянскую площадь, Лациса доставили в ту же больницу, что и неделей ранее – Симу Олейник, где он умер только во вторник под вечер, так и не придя в сознание. Шестопалову застрелили, Кальманис от всего отпирался, но уполномоченным было ясно – он главный злодей и расхититель государственного имущества. Тайник нашли, часть драгоценностей – тоже, Райнис считал, что дело раскрыто и закрыто.
Часть этого Мальцева рассказала Коврову ещё в понедельник, о другом он догадался. Во вторник утром вызвал номер больницы Склифосовского и представился сослуживцем Лациса. А потом, уверившись, что тот ещё жив, но совсем не здоров, поехал на Варсонофьевский.
В квартире Лацисов осталась только Глаша, она одной рукой убиралась, а другой вытирала слёзы, но бдительности не теряла.
– Вы что-то хотели, Николай Павлович? – спросила она.
– Да вот, – Ковров улыбнулся ей обезоруживающе, – в прошлый раз, когда заезжали, портсигар забыл в столовой, кажется на буфете. Позволите? Что с вами случилось, почему глазки на мокром месте?
Глаша рассказала, что случилось с бедным Генрихом Яновичем. Ковров вовсю её успокаивал, но ничего лишнего себе не позволял, а даже если бы позволил, то она бы не возражала. Они прошли в столовую, сначала мужчина не мог никак найти свой портсигар и, только наклонившись, вытащил его из-под буфета. Прислуга там протирала редко, поэтому не удивилась. Ну а потом гость согласился выпить рюмочку наливки из слив, да и она за компанию и за здоровье Генриха Яновича не отказалась, то, что случилось после, Глаша помнила словно в тумане, и это всего с пяти рюмок. Окончательно в себя она пришла только через час после того, как Ковров раскланялся и ушёл.
Подложить Глаше в наливку снотворное было делом простым, Коврову даже стараться не пришлось. Лекарство действовало недолго, но сильно, у него было минут тридцать на то, чтобы увериться в своих предположениях. Николай рассудил, что прятал сокровища, если они здесь, Лацис наверняка в своём кабинете, и место это можно определить по некоторым признакам – неудобству для других, отсутствию пыли, неровностям и прочему. Чаще всего прятали в столах, для этого делались скрытые полости за фальшпанелями, Лацис проявил хоть и скудную, но фантазию. В массивном кресле, в котором он сидел, было второе дно, до одной из ножек уж слишком часто дотрагивались жирными пальцами. Её надо было повернуть, дно откидывалось, плоская деревянная коробка с похищенным из Гохрана была прилеплена на клей, но всё равно под тяжестью золота отвалилась. Ковров уложился ровно в тридцать минут, и ещё хватило времени, чтобы вылить часть наливки в кухонную раковину и убедить постепенно трезвеющую Глашу, что они по пять рюмок выпили.
И тут Ковров совершил глупость. Мало того, что спрятал драгоценности в собственном номере, так еще задержался в Москве на несколько дней. Скорее не из жадности, а по привычке доделывать дела он выжал из фальшивых векселей по максимуму. Ну а потом Радкевич-Азалов заявился не вовремя, к угрозе Мальцевой вызвать ищеек, сказанной вроде как в шутку, Николай отнёсся серьёзно, женщину пришлось убить, а убийство свалить на бывшего офицера. Больше ничего в столице его не удерживало, кроме игральной кости, всё время падающей двойкой вверх.
– С чего это ты вдруг рассказать мне всё решил?
Косой стоял перед субинспектором Пановым, переминаясь с ноги на ногу. Он бы сюда ни за что не пришёл, но за спиной Федьки стояли Травин и его новая баба, тощая и противная. После того, как Радкевича вынесли из гостиницы санитары на носилках и сбросили в пролётку, Федька понял, что из всех, кто мог ему угрожать, остались в живых или на свободе только двое – Пётр Лукашин и Сергей Травин. Первого он боялся, но второго боялся ещё больше.
– Осознал свою вину, – подсказала Федьке девушка.
Тот послушно повторил.
– Ну ладно, давай, облегчай душу, – Панов довольно развалился в кресле, сложив руки на животе. – Советская власть, она тех, кто раскаялся и осознал, прощает.
И Федька облегчил. Он выложил и про то, как выслеживали и пытали скрипача, и про Люську-артистку, и про то, как братья Лукашины выследили Симу, лахудру травинскую, которая из синематографа убегала, и в машину затащили. И что Пётр теперь скрывается у кума возле желдорстанции Черкизово, а там все заборы дырявые, заметит неладное, и ищи-свищи. Всё точно повторил, что раньше Сергею и фифе его рассказал, ни разу не сбился. Машинистка строчила на «Ремингтоне» как на пулемёте, субинспектор два или три раза задал наводящие вопросы и этим ограничился. Агент Шмалько, который сидел скромно на стуле возле стены, только рот разевал, как это ловко у начальства получилось. Наконец Фёдор выдохся.
– Спасибо, товарищ Ермолкин, – сказал субинспектор вполне серьёзно. – Ты в коридоре подожди, а мы пока подумаем, как нам твоего друга Лукашина из его норы выкурить.
И потянулся к старой, проверенной временем, изгрызенной за годы верной службы вересковой трубке.
Пётр сидел на чердаке у кума и пил. Привычный мир рухнул, ещё недавно их было трое братьев – грозная сила, против которой мало кто мог устоять, а теперь он остался один. Илью хорошо если через год из тюрьмы выпустят, Павла уже не вернуть. Поначалу Петька хотел забрать накопленные деньги и скрыться где-нибудь на просторах огромной страны, лихие люди всегда найдут себе занятие, но два дня, проведённых с Радкевичем, пока они отлёживались после ареста Шпули, дали о себе знать. Теперь для Лукашина на первом месте была справедливость, как он её понимал. Герман Осипович поехал восстанавливать её у Коврова, хоть он там и задержался, но обязательно справится. Оставался ещё один человек, из-за которого всё пошло наперекосяк.