ьно прорабатывать конструкцию угла из двутавровых балок и отделочных панелей, при этом полностью игнорируя социальную матрицу, которой принадлежало здание. Призма и ее вариации могли служить любой цели. Она была свободна от идеологии: проект здания Райхсбанка, который Мис предложил Гитлеру в 1933 году, мало чем отличается от того, что он строил после эмиграции в Америку. Его искреннее формалистское безразличие к социологическим проблемам заложило основу того, что в Германии называлось Stempelarchitektur – архитектурой резиновой печати, стилем послевоенного немецкого «экономического чуда». В нем вроде не было никакого политического подтекста, однако абстрактность, регулярность, тяга к прозрачности деталей и повторяемости, любовь к кристаллической структуре и доминированию единой формы невольно ассоциировались с авторитарным мышлением.
Мис не особенно интересовался городским планированием в отличие от коллег в Германии и во Франции в 1920-е годы. Ключевым образом новой архитектуры было не отдельное здание, а утопический город, и планировщики того времени смотрели на свои бумажные города будто с высоты птичьего полета – беспристрастно, абстрактно, почти как боги. Большинство проектов отличало пугающе пристальное внимание к социальной гигиене. В будущем человек-букашка не ползает по улицам, площадям и аллеям, а живет в башнях, передвигается по монорельсовой железной дороге, движущейся мостовой, на биплане или мечется по зеленым лужайкам между небоскребами, делая одно дело зараз там, где это положено, – в соответствии с установившимся рациональным порядком жизни. Наступит новая эра, и архитекторы-идеалисты сровняют с землей старые столицы Европы, спокойно пережившие Первую мировую; о ковровых бомбардировках, дарящих возможность заниматься архитектурой с чистого листа, тогда еще не слышали.
На более реалистичном и гуманном конце спектра были проекты вроде английского города-сада (его прототипом был Летчуэрт в Хартфордшире) или более густонаселенный Cité Industrielle (Промышленный город) французского архитектора Тони Гарнье с тщательно продуманными социальными функциями. Однако на другом конце спектра социальных фантазий сад превращался в зиккурат, а архитектор – в строителя пирамид. Обществу надлежит забыть о горизонталях в пользу вертикалей. Один мотив повторяется снова и снова – от высотных кварталов Огюста Перре для реконструкции Парижа до таких мрачных проектов, как панорама идеального города Людвига Гильберсаймера. Это регулярная высотная застройка из прямоугольных модулей, разделенных зелеными площадками и связанных автомагистралями. Идея, что город можно спрессовать в вертикальные объемы на ограниченном пространстве, воплотилась на Манхэттене, а затем пересекла Атлантику, чтобы бродить, как призрак, по Старому Свету.
Лирическим поэтом этой идеи, испортившей столько городов от Сиднея до Загреба, был Шарль Эдуар Жаннере, более известный как Ле Корбюзье (1887–1965), то есть «похожий на ворону» (это был намек скорее на его подтянутую фигуру, большой нос и острый глаз, чем на грубый абсолютизм во взглядах, однако правда и то и другое). В масштабе одного здания Ле Корбюзье – это Браманте или Ванбру XX века, один из самых одаренных архитекторов за всю историю. В масштабе городского планирования он был неумолимым абсолютистом, этакой смесью швейцарского часовщика, картезианского философа и roi soleil[58]. Последняя иллюстрация в его манифесте городского планирования, «Урбанизм» (1924), – гравюра, на которой Людовик XIV заказывает постройку Дома инвалидов, с ремаркой Корбюзье: «Этот деспот задумывал и реализовывал колоссальные проекты. Ему достаточно было сказать „Мы так хотим“ или „Такова наша воля“». Ле Корбюзье, несомненно, хотелось оказаться в той же роли. Отчасти он имел все основания восхищаться Людовиком, ведь только деспотизм мог покончить с зонированием и частной собственностью, которые мешали постройке его Нового Иерусалима, La Ville Radieuse, Лучезарного города. Ни один архитектор в истории не был так предан этому идеалу, как Корбюзье. Для него стало трагедией, что тот не был реализован. Но как бы глубоко ни было разочарование Корбюзье, оно несравнимо со страданиями и неурядицами, которые обрушились бы на жителей Лучезарного города, если бы он был построен.
Огюст Перре. Эскиз квартала домов-башен. 1922. Академия искусств, Берлин
Разработанный Ле Корбюзье «План Вуазен» 1925 года был самым передовым проектом рационализации Парижа. Он основывался на неоспоримом тезисе: в центре города слишком узко и тесно для моторного транспорта начала XX века, многие здания неудобны и даже опасны, везде грязь, при этом «обновление городского пространства», как его понимало руководство города в начале 20-х, недостаточно четкое и бессистемное, а порой отсутствует как таковое. Парижские улицы оставались пережитком Средневековья – Корбюзье называл их «дорогами ослов», – это были извилистые пешие улочки, ведущие от старых городских ворот к торговому и религиозному центру. Чтобы раскупорить эти городские артерии и кишки, Корбюзье предлагал взяться за нож. «Прямой угол, – заявлял он, заходясь в евклидовом экстазе, – это как бы интеграл сил, поддерживающих мир в равновесии. Есть только один прямой угол, но существует бесконечное множество других углов. Следовательно, прямой угол обладает определенными преимуществами перед всеми другими углами: он единственный и постоянный. Для работы человеку требуются постоянные величины. Без них он не может сделать и шага… Прямой угол имеет законное право на существование, больше того, являясь составной частью нашего детерминизма, он обязателен»[59]. Первым рационализатором Парижа был Людовик XIV, вторым – барон Осман, третьим должен был стать Ле Корбюзье.
«План Вуазен» (названный так, потому что был подан от имени автопроизводителя Вуазена после того, как от него отказались Пёжо и Ситроен) предусматривал расчистку L-образного участка площадью 240 гектаров на правом берегу Сены, для чего пришлось бы снести «особенно устаревшие и нездоровые» кварталы вокруг Ле-Аль, площади Мадлен, Оперы, а также улиц Фобур-Сент-Оноре и Риволи. Получится tabula rasa, которую с востока на запад разрежет широченное шоссе, здесь же будет возведен коммерческий и жилой центр Парижа – крестообразные в сечении высотные дома, разделенные зелеными насаждениями. «Мне хотелось бы, чтобы читатель… представил себе, как теперешний город, наросший на земле, словно сухая корка, соскабливается, удаляется и на его месте встают чистые, как кристалл, стеклянные призмы 200-метровой высоты». Готовность избавиться от исторических построек Парижа, как от корки, показывает, с каким пылом Корбюзье взялся за дело, и ведь он совершенно серьезен во всех своих тирадах против пассеистов, которые во имя многообразия и памяти о прошлом выступали против его «вертикального города… купающегося в воздухе и свете». При этом Корбюзье, по собственному признанию, был вовсе не против прошлого, но считал своим гражданским долгом показать, что оно в прошлом, и оставить от него лишь отдельные памятники: «Я мечтаю увидеть площадь Согласия спокойной, тихой и безлюдной… Разумеется, вещи тоже смертны, и эти парки будут всего лишь красивым и ухоженным кладбищем… В таком виде прошлое перестанет портить людям жизнь, оно займет подобающее ему место». Так утопия мстит истории. Но одним из главных врагов Корбюзье была улица, и с ней он вел беспрестанную войну (к счастью, лишь на словах). Идея, что есть иные способы разгрузить центры старых городов – например, объявить исторический центр пешеходным и пустить транспорт вокруг, как это недавно сделали в Мюнхене, – похоже, не приходила ему в голову. Застывшая перспектива с гигантскими проспектами, вдоль которых ползут двухместные автомобили и снуют бипланы, означает только одно: ненависть к случайным пересечениям – город, предназначенный для быстрого перемещения. «Мы становимся свидетелями… титанического возрождения транспорта. Всюду автомобили, они несутся все быстрее и быстрее! Возникает ощущение силы, простодушное и искреннее удовольствие от своей причастности к этой силе, к этой мощи». Автомобиль отменяет улицу – а в утопии он есть у каждого. Только одну вещь невозможно представить в Лучезарном городе – esprit de quartier[60], ощущение разнообразия, неожиданности, приятных случайных встреч, которые и сделали парижскую жизнь уникальным опытом урбанистического человека.
Ле Корбюзье. Эскиз для «Плана Вуазен». 1925. Академия искусств, Берлин
Ле Корбюзье выпал лишь один шанс создать высотную застройку во Франции – это жилой комплекс «Жилая единица» (Unite d’Habitation; 1946–1952) на бульваре Мишле, что на окраине Марселя. Это был прототип модуля для Лучезарного города: в парковой зоне площадью 5 гектаров на бетонных колоннах, или pilotis, стоят 18-этажные здания высотой 55 метров, длиной – 130 метров, шириной – 20 метров, в которых могут жить 1600 человек. Как ни странно, самой успешной и запоминающейся частью этих зданий стала крыша. Корбюзье хотел сделать там спортзалы, детские бассейны, палестры и велотреки. Сегодня бассейны потрескались, спортзалы закрылись (какой-то оптимист решил устроить там дискотеку, но, естественно, ничего не вышло)[61], а треки покрыты обломками бетона и ржавой арматуры. Но даже несмотря на такую заброшенность, это одна из лучших крыш в мире – метафора социальных задач Корбюзье, бетонный сад идеальных форм, наполняющий здоровьем тех, кто в нем живет.
Средиземноморским утром, когда солнце светит почти параллельно земле, здесь царит героическая печаль – почти как в греческом храме. Как писал Корбюзье в работе «К архитектуре» (1923), греческие «храмы воплощают всего одну мысль, и она окружена пустынным пейзажем, являющимся частью общего целого. Поэтому в каждой точке горизонта присутствует одна и та же мысль».