— Вы потеряете работу?
Она улыбнулась, но по-прежнему выглядела опечаленной.
— Очень мило с твоей стороны. Думаю, работу я не потеряю, но у нас будут сокращения. Все это застало нас врасплох, если честно. На эту неделю запланированы кое-какие консультации, но боюсь… Поэтому мы решили, что надо поставить в известность получателей услуг, чтобы это не стало для них неожиданностью.
— Кого?
— Получателей услуг. Э-э… Пациентов.
— А-а… Понятно.
Вечно они придумывают для нас клички. Получатели услуг, судя по всему, последняя. Наверное, есть люди, которым платят, чтобы они придумывали эту фигню.
Я вспомнил о Стиве. Он явно из тех, кто скажет «получатели услуг». Он разговаривает так, словно рассчитывает заслужить рыцарское звание за чуткость и тактичность. Но когда я представил, что он лишится работы… Честно говоря, меня это тоже застало врасплох. Я не испытываю ненависти к этим людям. Мне просто не нравится зависеть от них.
— А как насчет Стива?..
— Знаешь, я не хочу сейчас во все это вникать. Это не мое дело. Я просто должна предупредить тебя насчет…
Она замолчала на полуслове, и я не мог понять, то ли это она от расстройства, то ли просто пытается сосредоточиться. Наверное, пытается сосредоточиться, чтобы справиться с расстройством.
— Вы плачете? — спросил я. — Хотите водички?
— Нет, нет. Все нормально. Просто это такой удар для всех нас.
Она глубоко вдохнула и медленно, плавно выдохнула. Видимо, она тоже пользуется дыхательными упражнениями, которым они нас учат. Врачу, исцелися сам, что называется. А потом она произнесла речь. Наверное, она уже несколько раз ее повторяла. Что, чем бы дело ни кончилось, она будет со мной работать. Будет приходить ко мне домой, помогать заполнять анкеты и все такое. И мы по-прежнему сможем встречаться в кафе, в котором мы иногда встречаемся. Или вместе ходить в магазин. И что я вполне способен сам за себя отвечать и она в меня верит. Я не хочу сказать, что это была плохая речь, просто говорю, что она повторяла заученный текст.
Но потом, мне кажется, ее понесло. Потому что за все то время, что мы с ней знакомы, я ни разу не слышал от нее ни одного бранного слова. Она очень спокойный человек. Думаю, иначе она бы тут не работала. Я ни разу не видел, чтобы она вышла из себя или потеряла самообладание, но когда она наполняла шприц, ее руки немного тряслись, и она пробормотала себе под нос:
— Гребаное правительство.
Именно так она и сказала. «Гребаное». Никогда в жизни не слышал, чтобы люди действительно так говорили. И из-за этого стало совсем грустно. Было очень неприятно видеть ее в таком состоянии. Мне не нравится, когда кто-нибудь рядом со мной сильно расстроен. Я не умею утешать людей. Я подумал, не погладить ли ее по руке, но что если она отстранится? Конечно, можно сказать, что все будет хорошо, но откуда я мог знать наверняка?
Вообще-то, мы по разные стороны. Поэтому, обернувшись и увидев у меня на лице улыбку, она решила, что я издеваюсь. Я улыбался от неловкости, но невозможно узнать, что означает та или иная улыбка, если она не на твоем собственном лице. Все остальные видят в этой улыбке то, что ожидают увидеть.
— Послушай, — сердито сказала она, — я знаю, тебе тут не нравится.
— Мне все равно.
— Нет, тебе не все равно. И это понятно. Но это очень нужное учреждение, здесь помогают множеству людей.
Это было нечестно с ее стороны. Делать из меня врага. На чьей бы стороне я, по ее мнению, ни находился, не я угрожаю закрыть это заведение. Странно, что в этом вопросе никто не советуется с получателями услуг.
— Ладно, — сказала она, успокаиваясь. — Я просто хотела, чтобы ты знал. Это еще не окончательно, но все может произойти в один момент. Теперь все решают деньги. От нас мало что зависит.
Я посмотрел на шприц, на блестящую иглу.
— А сколько стоит один укол?
— Это другое дело, Мэтт. Без этого ты снова окажешься в больнице.
— Не желаете ли взглянуть на мою задницу, Дениз?
Она хмыкнула. Это сразу разрядило обстановку. Иногда мы можем отлично ладить. Она с притворным жеманством взяла листок бумаги и стала обмахиваться им, как веером, изображая дам из исторических сериалов.
— Ах, мистер Хомс! Какая девушка устоит перед таким предложением?
Я расстегнул ремень, спустил штаны и оттянул вниз резинку от трусов, а она присела на корточки рядом со мной. Мне кажется, в кино такое не показывают. У меня проблемы с таблетками, и поэтому меня ждет длинная, острая игла. Каждую неделю стороны чередуются. Я же говорю, они используют меня, как гребаную подушку для иголок.
— Ладно. Потерпи чуть-чуть.
Мне пришлось взяться за край стола и постоянно сглатывать, чтобы не блевануть.
— Почти все, — сказала она.
Она прижала к месту укола ватку и залепила пластырем.
Трудно сказать, что надо говорить в такой ситуации. Но на этот раз у меня был вопрос.
— А мне можно будет пользоваться компьютером?
Дениз выкинула использованную иголку в специальное пластиковое ведро и защелкнула крышку.
— Честно говоря, не знаю, Мэтт. Пока все в подвешенном состоянии. Последнее, что я слышала, — что половину здания сдадут в аренду какой-то компании, которая занимается графическим дизайном. А ты часто им пользуешься?
— Чем?
— Компьютером.
— Нет, только когда он никому не нужен.
— Я не упрекаю. Хорошо, что ты научился на нем работать. Будет приятно почитать, что у тебя получится, если ты, конечно, позволишь…
— Можно, я возьму?
— Ты о чем?
Я указывал на листок бумаги, которым она обмахивалась, как веером.
— Э-э… Конечно, возьми. Это инструкция для медсестер. Могу дать тебе листок с информацией для пациентов, если хочешь.
— Пациентов? Я думал, мы — получатели услуг.
— Ну… Да.
— Так графическим дизайном, говорите?
Она пожала плечами.
— Вроде бы. Ничего определенного. Надо провести еще кое-какие консультации. Как только что-нибудь станет известно наверняка, я тебе скажу. Но главное, пациентам по-прежнему будут оказывать помощь. Не волнуйся.
Уходя, я развернул лист бумаги и показал на картинки:
— Но мне кажется, графические дизайнеры тоже нужны.
Дениз в притворном возмущении закатила глаза. Иногда мы можем отлично ладить.
— Это как посмотреть, — сказала она. — А теперь иди домой отдыхать.
ШИЗОФРЕНИЯ сущ. — серьезное психическое расстройство, характеризующееся распадом процессов мышления и восприятия, а также эмоциональных реакций.
Этимология: от др. — греч. «шизо» — раскалываю + «френ» — рассудок.
Когда я смотрю на фотографию, на которой мы с Саймоном сняты в бристольском зоопарке с раскрашенными под тигров лицами, я смотрю на себя, но себя там не вижу.
Я знаю, что он — это я, но не помню, чтобы мне когда-то было шесть лет, я ходил в зоопарк и там мое лицо раскрасили под тигра, а потом я улыбался в объектив. Я не помню, чтобы щека моего брата прижималась к моей и черные полоски на наших лицах залезали на оранжевые.
Если я вглядываюсь повнимательней, то вижу, что глаза у нас одного цвета, не у меня и Саймона, а у меня и мальчика, который тоже я и которого я теперь не узнаю, с которым у меня нет ни единой общей мысли, тревоги или надежды.
Мы один и тот же человек, единственное, что разделяет нас, — промежуток времени. Между нами есть неразрывная связь, но я его больше не знаю.
Я — это я. Я сижу на стуле в своей квартире с волдырями на руках. В зубах у меня сигарета, а на коленях лежит пишущая машинка. Тяжелая. Я чувствую ее вес, и это неприятно, скоро я сменю позу или поставлю машинку на стол и пересяду на деревянную табуретку. Это я, это то, что происходит прямо сейчас, но в том месте в голове, где формируется изображение, я вижу другого себя.
Солнечный день, начало весны. Сойдя с поезда, я почувствовал себя в большей безопасности. Не то чтобы ребенок очень громко кричал, но когда дети плачут, остальные пассажиры начинают переглядываться. Слишком много намеков. Большую часть поездки я простоял в тамбуре между вагонами, изредка отлучаясь в туалет покурить.
— Молодой человек, вы, случайно, не заблудились?
Я шел по указателям, но на последнем круговом перекрестке в дальнем конце бухты указатель отсутствовал. Там шли дорожные работы, суетились люди в касках и желтых жилетах, грохот отбойного молотка мешал сосредоточиться. Я не заметил седую старушку, которая терпеливо дожидалась, когда зажжется зеленый, чтобы перейти улицу. От нее пахло душистым мылом. Этот запах пробивался даже сквозь маслянистую вонь свежего гудрона.
Я смотрел в карту-схему, которую распечатала для меня секретарь в отделении, пытаясь разобраться в ней. Я постарался придать своему голосу спокойствие и уверенность.
— Да, немного. Мне нужно в Портленд. Вы не покажете дорогу?
Она опиралась на палку, утыканную серебряными бляхами из таких мест, как Лендс-Энд и Лейк-Дистрикт. Она наклонилась ко мне, и палка задрожала.
— Говорите погромче, пожалуйста.
— Неважно, — ответил я. — Не беспокойтесь. Я не заблудился.
— Чудесный день, не правда ли?
Было еще холодно ходить без свитера, но небо сияло голубизной, отражая воду залива. Однако она выразилась именно так. Рыбаки стояли вдоль причала, как статуи, в грязных пластмассовых коробочках у их ног извивалась наживка.
— Вы сказали, Портленд? — вдруг спросила старушка, как делают люди, когда внезапно понимают, о чем их спрашивали.
Я кивнул.
Я всегда сочинял истории, даже совсем еще маленьким. Первые попытки были ужасны. Но когда, став чуть постарше, я оказался заперт дома, за кухонным столом, заваленным рабочими тетрадями по английскому языку, рядом с электрической печатной машинкой и сумасшедшей матерью, они стали выходить у меня гораздо лучше. Я сочинял про магов и чудовищ, про таинственные земли, где происходят приключения.
Я сочинял всегда.
Старушка задумалась. Есть тропинка, идущая вдоль побережья из Уэймута в Портленд, объяснила она. Вдоль Родвелл-трейл. Это заброшенная железная дорога. Рельсы сняли много лет назад, но платформы остались и заросли травой и колючими кустами. Размахивая палкой, она объяснила мне, что я должен выйти на тропинку прямо рядом с автозаправкой.