– Пойду в шоколадную лавку. – Я ободряюще сжала плечо Лорана. – Все равно здесь от меня никакой пользы.
– Хорошо, идите. – Лоран кивнул. – Надо же кому-то на звонки отвечать.
– Конечно, – кивнула я. – Только что мне говорить? Что он…
– Скажите, что он скоро вернется, – категоричным тоном приказала Элис. – Тьерри поправится, и магазин будет работать как раньше, и все будет по-прежнему.
Лоран, наверное, сказал бы, что Элис боится, как бы ее труды не пошли прахом. Но я услышала в ее словах кое-что другое. Элис не хочет, чтобы люди хоронили Тьерри, и тем самым поддерживает его дело. Я невольно прониклась к ней уважением.
Выйдя из больницы, я глазам своим не поверила: летний день был все таким же погожим и прекрасным. По небу тянутся тонкие ленточки белых облаков, солнце ласково светит и на парижан, и на туристов. Все вокруг кажутся счастливыми и беззаботными, будто ни у кого нет ни единой проблемы.
Тут я сообразила, что понятия не имею, где нахожусь. Долго шла наугад, но наконец заметила слева Эйфелеву башню. Выходит, я на левом берегу, а значит, надо перейти через мост. Удивительно – все это время я не покидала пределы острова Сите. Если посмотреть вправо, вдалеке можно разглядеть знакомый силуэт Нотр-Дама. Доехать на такси или метро было бы быстрее – в Париже все дальше, чем кажется, – но решила прогуляться пешком. Надо проветрить голову. Внимательно глядя по сторонам, я шагала вперед. Снова заныли отсутствующие пальцы на ноге. Видно, больничный запах навеял неприятные ассоциации. А может, погода скоро испортится. Неудивительно – все, что могло пойти не так, уже пошло не так. Я замедлила шаг, сменив уверенно-целеустремленную парижскую походку на прогулочно-туристическую, и упорно продолжала путь. Главное – не потерять из вида Нотр-Дам.
Есть в этом соборе что-то особенное. Во все эпохи он служил убежищем. Уже в те давние времена, когда весь город помещался на одном острове и этот собор был в Париже единственным. Трудно не вспомнить Квазимодо и Эсмеральду. Глядя на горгулий, невольно вздрагиваешь. А ведь в Средние века люди даже не сомневались, что они реально существуют. Верили, что человека от ада отделяет всего одна мелкая оплошность – и все, гореть ему вечно в геенне огненной, в окружении таких вот чудовищ с каменных стен, которые разорвут грешника на части.
Моя семья не особо религиозная. Правда, в школе у нас были уроки религии. А некоторое время в классе было модно ходить в церковь. Не помню, с чего это началось. То ли ребята хотели казаться взрослее, то ли пытались угнаться за мусульманскими детьми, которые молились как следует и тем самым вызывали у нас уважение. Короче говоря, я тоже одно время ходила в церковь, но один раз задала вопрос на эту тему миссис Шоукорт. Она была единственной учительницей, с которой можно было по-простому обсудить то, что тебя волновало. В тот раз лицо миссис Шоукорт застыло, как маска, и она сказала: «Уж поверь, церкви мне в свое время на всю жизнь хватило». С тех пор пыла у меня поубавилось.
Но возле Нотр-Дама я почувствовала что-то такое, чего раньше не ощущала. Перед собором выстроились длинные очереди. Итальянские школьники от скуки валяют дурака, американские студенты громко переговариваются, а похожие, как близнецы, пожилые пары просто хотят поставить очередную галочку в списке посещенных достопримечательностей. Но есть среди них и совсем другие люди: например, монахини или те, кто пришел один. Они совсем не похожи на отдыхающих: их лица серьезны, а иногда даже мрачны. Две величественные башни на фасаде создают особую, ни с чем не сравнимую атмосферу.
Подойдя ближе, заметила, что очередь только для желающих записаться на экскурсионный тур или подняться на колокольню. А если хочешь просто зайти внутрь – пожалуйста, двери открыты.
Ступни болели, во рту давно уже маковой росинки не было, больше всего на свете хотелось прилечь отдохнуть, и все же ноги сами собой стали подниматься по ступенькам.
Внутри собор огромен. Пахнет цветами, воском для натирания полов и еще чем-то незнакомым. Наверное, ладаном: бабушка как-то рассказывала, что католики им пользуются. Доносится органная музыка. Сначала я не могла понять откуда, но потом заметила динамики. Внутри собор впечатляет своим масштабом. Если он кажется большим мне, живущей в эпоху небоскребов, аэробусов и круизных лайнеров, что же чувствовали люди сотни лет назад? Стены покрывают потрясающе детальные рельефы с изображением Страстей Христовых. Впереди огромное окно с розовым стеклом.
Сидящие на скамьях люди кажутся крошечными, как муравьи. В основном они пришли сюда одни: помолиться, поразмышлять. Чтобы присоединиться к ним, нужно заплатить за вход. Но я не католичка, и, даже будь я ею, трудно представить, чтобы Бог, вместо того чтобы помогать жертвам войн и голодающим, бросил все и кинулся спасать пожилого толстяка, с которым я знакома совсем недавно. И все же в сердце родилось что-то вроде молитвы – совсем коротенькой, состоявшей из одного слова. «Пожалуйста», – снова и снова мысленно повторяла я. «Пожалуйста, пожалуйста». Просто «пожалуйста», и больше ничего.
Сразу стало легче.
В витрине магазина висела табличка: «Fermé cause de maladie»[38]. Возле нее со встревоженным видом толпились покупатели. Я громко постучала в дверь. В мастерской есть запасной выход, но я ни разу не входила в эту дверь снаружи и понятия не имею, где ее искать. Молотила изо всех сил – никакой реакции. Наконец Фредерик гаркнул:
– Уходите! Мы закрыты!
– Это я! – проорала в ответ.
Фредерик тут же отпер дверь и впустил меня внутрь.
– Почему не позвонила? – накинулся он на меня. – Где тебя носило?
– Телефон разрядился, а в больнице автомат не нашла.
– Очень жаль, – буркнул Фредерик. – Мы тут с ума сходим. Как Тьерри?
– Без изменений. По крайней мере, насколько я знаю. Но в таких случаях отсутствие новостей – уже хорошая новость.
– Не уверен. – Фредерик фыркнул.
Только тогда я заметила: в магазине царила непривычная тишина.
– Почему выключили мешалки?
– Как же мы будем работать без шоколатье, chérie? – Фредерик пожал плечами. – Это же невозможно.
– Как это – невозможно? Вы что, забастовку устроили?
– Нет, просто без Тьерри…
– Хотите сказать, что проработали здесь столько лет и все это время не обращали внимания, что он делал?
Узкое лицо Фредерика исказила сердитая гримаса.
– Разумеется, мы видели, что делал Тьерри. Но то, что делал он, и то, что делаем мы… Разница – как между шедевром великого художника и детской мазней. Конширование – процесс тонкий, индивидуальный, работу Тьерри невозможно воспроизвести.
Я привыкла работать на фабрике. Производство поставлено на поток, а значит, делать изо дня в день одинаковый шоколад способна даже обезьяна: лишь бы запомнила, в каком порядке жать на кнопки. Впрочем, тогда вся продукция, скорее всего, будет с банановым вкусом.
– А мы попробуем, – не сдавалась я. – Бенуа тут еще мальчишкой работал. Из уважения к Тьерри мы должны продолжить его дело.
– Невозможно, – повторил Фредерик таким тоном, будто объяснял что-то очень простое кому-то очень глупому, вдобавок не взрослому, а ребенку. – Такого шоколада у нас не получится.
– А может, получится, – с надеждой произнесла я. – К тому же Элис не собирается закрывать магазин. Хочешь спорить – ради бога, спорь с ней.
– Не может быть, – выпалил Фредерик, побледнев.
– Еще как может, – возразила я. – Своими ушами слышала.
– Она просто не понимает. – Фредерик покачал головой.
Но в этой ситуации я была на стороне Элис. В конце концов, людям надо платить зарплату – и мне тоже. Покупатели будут по-прежнему сюда стекаться. В магазине Тьерри в основном общался с покупателями, завораживая их своей бурной энергией и обаянием. Ну а в мастерской Фредерик и Бенуа вполне справятся вдвоем. Конечно же, я буду им помогать. Я ведь наблюдала за их работой несколько недель подряд, а это чего-то да стоит. Разве на фабрике мне не говорили, что у меня есть «чутье»?
Фредерик позвал Бенуа и сердито затараторил, тем самым лишний раз напомнив мне, что все знакомые французы в разговоре со мной стараются выговаривать фразы помедленнее, чтобы я все поняла. Но я уловила общий смысл даже в этой гневной скороговорке: у всех поехала крыша. Бенуа, как обычно, только хмыкал в ответ, но даже в его хмыканье звучало еще больше недовольства, чем обычно. Наконец Бенуа произнес всего одно слово:
– Les Anglais.
«Англичане»! Я возмутилась до глубины души. Можно подумать, мы с Элис заодно!
– Я тут ни при чем, – торопливо дала задний ход я. – Все вопросы к Элис. Мне убрать в мастерской?
Бенуа покачал головой.
– Все сделано, – зловеще произнес он по-английски. – Все кончено.
Глава 14
Еле-еле я вскарабкалась по лестнице. Скорее бы попасть в квартиру и завалиться спать! О боже… А ведь еще придется звонить Клэр. Совсем из головы вылетело. Но сначала надо зарядить телефон. Тогда и подумаю об этом. А пока приму ванну.
Сами, конечно, оказался дома. Сегодня он накинул на смуглые плечи синюю шаль с бахромой и подвел глаза ярко-синим карандашом. Явно подготовился к моему приходу.
– Дорогая! – гаркнул Сами. – Слышал ужасные, кошмарные новости. У меня есть коньяк. Отлично успокаивает.
Предложение прозвучало заманчиво, хотя Сами, скорее всего, не столько беспокоился о моих нервах, сколько жаждал узнать свежие новости. Мой сосед по квартире – тот еще сплетник.
– Весь Париж гудит! Где же мы будем брать горячий шоколад? Между прочим, наш тенор Истобан Эмереновиц отказывается петь, пока не выпьет шоколада от Тьерри Жирара! А теперь его переманит Метрополитен-опера, он сбежит от нас в Нью-Йорк – и для всего мира это будет величайшее горе!
Я усомнилась, что по этому поводу будет горевать весь мир, но вслух этого говорить не стала. Лишь попыталась улыбнуться и сказала, что беспокоиться не о чем: с Тьерри все будет в порядке. Удивительно: всего за несколько часов я вдруг превратилась в ценный источник информации.