Однажды поздно вечером я набрала ее номер:
– Алло.
– Анна!
Я попыталась по голосу определить, как она. Кажется, одышки чуть больше, чем обычно, но ненамного.
– Вы что, бежали к телефону?
– Ха-ха, очень смешно! Ну как, поставила французское произношение?
Я улыбнулась. Теперь ко мне почти перестали обращаться по-английски. Такое чувство, будто все парижане в совершенстве владеют моим родным языком и не упускают ни единого случая этим похвастаться, а заодно разнести в пух и прах мой французский. Но две недели назад я заметила, что ситуация начала меняться. Я все чаще общаюсь с покупателями. Конечно, уровня Элис мне не достичь: за француженку меня не примут. Все во мне, от прически до обуви, кричит: «Дочь Альбиона». Но теперь при виде меня собеседники не переходят на английский. Даже речь больше не замедляют. Для меня это величайшая степень признания. Пусть даже приходится то и дело переспрашивать.
– Super bien, merci, madame[48], – нахально заявила я.
Готова была поклясться: Клэр улыбнулась в ответ.
– Я написала Тьерри, – вдруг удивила меня Клэр. – Сообщила, что скоро приеду. С тобой, конечно. Тридцатого августа. В это время шоколадная лавка будет закрыта, поэтому надеюсь, что не создам для тебя никаких неудобств.
– Отлично, – обрадовалась я.
К тридцатому Тьерри уж точно поправится.
– А он не может… Я бы хотела, чтобы Тьерри встретил меня в Кале.
В голове пронеслась мысль: скорее Элис разрешит ему подняться на Эверест без кислородного баллона, чем отпустит встречать бывшую возлюбленную. Но я сочла за лучшее промолчать.
– Ну не знаю, – уклончиво ответила я. – Тьерри недавно перенес серьезную операцию. Не уверена, что это хорошая идея. А тут еще вы в таком состоянии, и багаж тяжелый, и… Не волнуйтесь, я вам помогу, а вот насчет Тьерри…
– Ха! – Клэр фыркнула. – Все против этой поездки. Никто меня не поддерживает. Все думают, что ты смерти моей хочешь.
– Я вас поддерживаю! Забронировала билеты на поезд и скоро за вами приеду. Но чудеса мне не под силу.
В сердце закралось сомнение: а что, если родные Клэр правы? Но тут же я отмахнулась от этой мысли. Если бы я серьезно заболела – а наверное, со всеми такое случается, ни одна жизнь не обходится без болезней – и мне очень хотелось бы что-то сделать, я бы очень обрадовалась, если бы мне кто-нибудь помог, пусть даже все вокруг считали бы, что более идиотскую идею придумать невозможно. По-моему, самая идиотская идея на свете – это рак, но тут уж ничего не поделаешь.
– Извини. – Клэр поспешила меня успокоить. – Я просто перенервничала. Не волнуйся. Я тут составила… Короче говоря, если со мной что-то случится, тебя никто обвинить не сможет.
– Ладно, – протянула я.
И все-таки слышать такое не очень-то приятно.
После нашего неудачного свидания Лоран на связь не выходил. Сначала я сердилась, потом порадовалась, что не успела с ним переспать. Судя по его реакции на берегу, закончилось бы дело плохо. Что бы там ни твердил Сами, а меня бы это надолго выбило из колеи.
Учитывая, что Элис запретила мне навещать Тьерри, о его самочувствии мне узнать было неоткуда. Интересно, до какой степени он посвящен в планы Клэр? Элис заходит в шоколадную лавку раз в два дня. Подсчитывая доходы, сердито хмыкает. На вопросы о состоянии Тьерри отвечает до обидного односложно. Знаю только, что он еще некоторое время проведет в больнице. Фредерик уверен: если шоколатье выпишут, тот в ту же секунду понесется в лавку прямо вместе с капельницей.
Глава 22
Клэр готова. Совершенно готова. Дом приведен в полный порядок. Онколог поначалу рассердился. «Должно быть, все врачи обожают бездумно покорных и благодарных пациентов», – пришла к выводу Клэр. Впрочем, бездумную покорность и благодарность любят все. Но постепенно онколог свыкся с этой мыслью, отложил следующий курс химиотерапии и выписал Клэр несколько очень мощных обезболивающих – на всякий случай. Врач неоднократно напомнил Клэр, что страховки у нее нет, европейская карта социального страхования ей ничем не поможет, потому что Клэр знала о своей болезни до поездки, и вообще она рискует вляпаться в большие неприятности. Но Клэр пропускала эти речи мимо ушей. Наконец врач улыбнулся, пожелал ей всего наилучшего и вспомнил случай из юности. Будучи еще студентом-медиком, он тайком пробрался в кабаре «Фоли-Бержер», и это была лучшая ночь в его жизни. Клэр улыбнулась в ответ. Для скольких людей Париж стал особым городом!
Ее чемодан собран. Оба сына уже приходили. Тяжело вздыхали, жаловались, умоляли Клэр передумать – разумеется, безрезультатно. Такого здорового румянца на ее щеках никто не видел уже больше года.
Обратное путешествие на поезде до Лондона оказалось откровением. На пути в Париж я была просто комком нервов. Я все еще чувствовала себя больной – и физически, и духовно. Не сомневалась: поездка обернется катастрофой, меня объявят самозванкой и выгонят. Или три месяца я безвылазно просижу в комнате на съемной квартире и ни с кем словом не перемолвлюсь, потому что все будут со мной ужасно грубы и по-французски разговаривать я не смогу.
Перед поездкой, пожалуй, я уверенно заявила бы, что в Париже со мной произошло больше плохого, чем хорошего. Сердечный приступ Тьерри, закончившийся провалом флирт с Лораном, долгое и трудное обучение. Делаю всего два вида шоколада и только сейчас достигла более или менее приличных результатов.
Но в поезде я почуяла химический запах быстрорастворимого горячего шоколада и передернулась от отвращения, хотя раньше его не замечала. В вагон зашли мои соотечественницы: группа кричаще одетых крашеных блондинок с огромными сиськами, широченными улыбками и маленькими дорожными бутылками джина-тоника в руках. Только тогда я поняла, насколько изменилась. Я стала увереннее в себе, избавилась от робости. Причем речь идет не только о последствиях несчастного случая, но и о том, что было до него. Да, я не покорила Париж, зато нашла друзей, не потеряла работу, попробовала совершенно фантастическую еду… Я провела ладонью по простому светло-серому платью из «Галери Лафайет». Три месяца назад я бы в его сторону даже не взглянула, а теперь считаю, что оно мне очень идет. Слушая объявление о правилах безопасности, заметила, что вполне свободно понимаю речь на другом языке. Достала журнал, откинулась на спинку кресла и подумала – как же я все-таки рада вернуться домой! Но не меньше буду радоваться, когда придет время ехать обратно в Париж.
Лорану я не звонила по многим причинам. Самая главная из них та, что я безнадежная трусиха. Стараюсь всеми силами избегать конфронтации и неловких тем. Зато я отправила ему имейл. Сообщила, когда мы с Клэр будем в Париже, перечислила все даты и выразила надежду, что Клэр сможет увидеться с Тьерри. Разумеется, под этим я подразумевала: надеюсь, что Лоран как-нибудь решит проблему с Элис. Но этого, конечно, писать не стала.
Как бы там ни было, я постаралась выкинуть из головы все дурацкие мысли про дурацкого Лорана. Будто бросая вызов его мнению – и мнению всех французов, – я прошла в буфет, купила здоровенную пачку чипсов «Уокерс» с сыром и луком и тут же съела. Прямо из пакета. На людях. Ни один из моих знакомых французов до такого не опустился бы. Вот вам, с некоторым злорадством подумала я.
При виде меня мама расплакалась. Мне бы радоваться: как повезло, что меня любят! Но это один из тех случаев, когда хочется заныть: «Мам, ну что ты устроила?» И вот еще что удручает: мама была абсолютно уверена, что стоит мне выехать из Кидинсборо одной, как меня сожрут крокодилы или похитят торговцы живым товаром. Даже оскорбительно, что мама рыдает от облегчения, радуясь, что ее дочь чудесным образом уцелела во время поездки в ближайшее к нам иностранное государство. Если, конечно, не считать Ливерпуль. А что? Я просто пошутила.
Всего этого я, конечно, говорить не стала. Лишь обняла маму и опустила голову ей на плечо, радуясь, что я дома. Папа весело похлопал меня по спине:
– Здравствуй, девочка моя.
– Привет, пап.
Тут у меня самой слезы на глаза навернулись. Конечно, глупо так разнюниваться: я ведь уезжала всего на два месяца. Но я не такая, как моя одноклассница Джулс. Та поступила в университет далеко-далеко от дома, потом работала в Америке, а сколько стран объехала – и не сосчитать. Нет, такие штучки не в моем стиле.
По дороге домой я окидывала Кидинсборо критическим взглядом из окна машины. Вот здесь открылся новый ломбард, а вот там закрылось очередное кафе. До чего медленно все ходят! Вскользь подумала, не превращаюсь ли я в снобку, но дело не в этом. Если верить газетам (сама я в экономике не эксперт), у Великобритании дела идут хорошо, а вот Франция выезжает только за счет былых достижений. Но если сравнить любую улицу Кидинсборо с Рю де Риволи, этого не скажешь.
Впрочем, такое сравнение будет нечестным. Наверняка во Франции полно унылых и мрачных промышленных городков с неработающими заводами. Ржавые рельсы, грузовые машины…
Я наблюдала за женщиной, оравшей на младенца в коляске. На ней были сразу две футболки, обе одинаково грязные, и ни одна не прикрывала складок жира на животе, свисавших до самых легинсов. В коляске лежали набитые до отказа прозрачные пластиковые пакеты. Сквозь один просвечивала огромная упаковка чипсов.
Я поморщилась. Нет, все-таки я теперь неисправимая снобка.
– Анна! Только не говори, что превратилась в неисправимую снобку!
Мне позвонила Кейт. Как же я была рада ее слышать!
– Да! – прокричала я в ответ. – Ничего не могу с собой поделать! Это как-то само собой получилось! Я теперь ужасно противная.
– Во Франции все противные, – заявила Кейт авторитетным тоном человека, которому сделал выговор сотрудник парома во время школьной поездки во Францию в 1995 году. – Общеизвестный факт. Они собак жрут.
– Неправда! – возмутилась я. – Кто тебе сказал такую глупость?