Он выскочил оттуда как пробка из бутылки с шампанским, пока не обрыгал Брата Лайна и все, что было перед ним на столе.
17.
- Эдамо?
- Три.
- Бьювейс?
- Пять.
Губер не выносил зачитывания списка, особенно когда приближались инициалы Джерри Рено. Как и остальные, он, наконец, понял, что Джерри выполнял задание «Виджилса», и что поэтому, день ото дня он отказывался брать для продажи шоколад, и поэтому он не хотел говорить об этом с Губером. Теперь, Джерри мог снова стать таким, как и все. Футбол у него не клеился. «Какого черта тебе не хватает, Рено?» - спрашивал, отплевываясь, тренер за день до того. - «Ты хочешь играть или нет?» И Джерри отвечал: «Я играю с мячом». И всем был ясен двойной смысл этого ответа, выражающий то, что фактически и так все уже знали. Он и Губер лишь раз перекинулись о задании, и, реально, это не явилось разговором. За день до того, после тренировки, Губер прошептал: «Когда конец задания?», и Джерри ответил: «Завтра я беру шоколад».
- Хартнет?
- Одна.
- Могло быть и лучше, Хартнет, - сказал Лайн, и в его голосе не было ни злобы, ни разочарования. За день до того Лайн оживился, и его настроение передалось всему классу. Всякий раз он диктовал атмосферу в классе. Когда Брат Лайн был счастлив – счастливы были все и каждый, но когда он входил в помещение с пониженным тонусом, то тут же это передавалось всему классу.
- Джонсон?
- Пять.
- Хорошо, хорошо.
Килелиа… ЛеБланк… Маллоран… список продолжался, голоса выстреливали, и Лайн заносил результаты распродажи напротив каждого имени. Имена и ответы звучали почти как песня, как мелодия класса, хор, выстроенные голоса. Так Брат Лайн подобрался к фамилии «Перминтьер». И тут же в воздухе повисло напряжение. Перминтьер назвал какую-то цифру, но это уже не имело никакого значения, потому что следующим был Рено.
- Три.
- Правильно, - ответил Брат Лайн, делая пометку напротив фамилии Перминтьера. Подняв глаза, он назвал:
- Рено.
Пауза, переполненная проклятьем.
- Ни одной.
Губеру показалось, что у него вместо глаз объектив телекамеры, направленный на заполняемый Лайном список. Он обернулся в сторону Джерри и увидел его белое лицо, полуоткрытый рот и руки, свисающие по сторонам. И когда он повернулся обратно, то увидел Брата Лайна с лицом, перекошенным от шока, со ртом, принявшим форму овала изумления. Это выглядело так, словно Джерри и Лайн были представителями двух враждующих антимиров.
Наконец Брат Лайн опустил глаза.
- Рено, - его голос был словно ударом бича.
- Нет. Я не собираюсь продавать шоколад.
Города рушились. Земля раскалывалась на части. Планеты вращались. Звезды падали. И величественная тишина царила в космосе.
18.
- Почему ты это сделал?
- Не знаю.
- Ты сошел с ума?
- Наверное.
- Это же сумасбродство – поступать так.
- Я знаю, знаю.
- Как это «Нет» у тебя вырывается изо рта – как?
- Не знаю.
Допрос был с пристрастием, разве только одновременно, в одном лице он был и следователем, и подозреваемым, или же хулиганом и копом [8], а, может быть, заключенным и тюремщиком, безжалостным лучом прожектора и преследуемым в ослепительном пятне яркого света. Все летело кувырком перед его глазами, уставившимися в белый потолок. Он ворочался в постели, одеяло плясало вокруг него, словно мешок, которым его душили.
Он укрылся этим одеялом, и, внезапно, пространство под ним наполнилось ужасом клаустрофобии, бытия похороненного заживо – смерть в награду. Перевернувшись снова, он запутался в одеяле. Подушка слетела с постели, ударившись о пол вялым хлопком, словно маленькое тело, сброшенное с небоскреба. Он думал о когда-то лежащей в гробу матери. Никто не знал, когда наступила смерть. В тот момент он читал журнальную статью о пересадке сердца. Даже врачи не смогли с точностью установить момент смерти. «Слушай», - сказал он себе. - «Никто не может спрятаться от черных дней жизни, как и в древние времена, когда тела усопших бальзамировались, обрабатывались жидкостью и материей. А теперь в кровь вводят специальные химические составы, чтобы хоть немного удлинить жизнь и отодвинуть смерть. Но она неизбежна, она все равно за каким-нибудь углом будет тебя ждать». Но можно всего лишь предположить, что какая-нибудь маленькая закорючка в мозгу все время будет напоминать о былом – о том, что когда-то было отпечатано в сознании. Его мать в какой-нибудь день напомнит ему о себе.
Он в ярости схватился за постель, сбросив одеяло. Его тело было мокрым, окропленным потом. Он сидел на краю кровати и дрожал, когда ноги касались пола, и холодный поцелуй линолеума вернул его в реальность. Призрак удушья исчез. В потемках он подошел к окну, и отодвинул форточку. Ветер ворвался в комнату. Опавшие октябрьские листья трепыхались на земле, словно обреченные изувеченные птицы.
«Почему ты это сделал?»
«Не знаю».
Это напоминает побитый рекорд.
«Это потому что Брат Лайн всегда так обращается с людьми. Он обязательно издевается над кем-нибудь, например, над Бейли. Он мучил и пытался сделать из него дурака перед всем честным народом?»
«Более чем».
«Чем что?»
Он раздвинул занавески и осмотрел спальню, щурясь в полумраке. Потом заново застелил постель, содрогнувшись от полуночной прохлады, ворвавшейся в комнату, и вслушался в ночные звуки. Отец храпел в соседней комнате. Машина пролетела по улице. Он любил находиться где-нибудь на мостовой, куда-нибудь идти, неважно куда.
«Я не буду продавать шоколад».
Боже.
Он не собирался что-либо такое предпринимать и был бы рад завершить все это жуткое задание, чтобы снова вернуться в русло нормальной жизни. Каждое утро он боялся зачитывания списка и неизбежности столкновения с взглядом Брата Лайна, очередного «Нет» и последующей реакции Лайна, который, как и любой другой учитель старался относиться к восстанию Джерри, словно как к чему-то не особо важному, демонстративно претендуя в своих чувствах на безразличие, что выглядело нелепо и фальшиво. Это было забавно и страшно в одно и тоже время наблюдать за тем, как Лайн зачитывает список и собирается назвать его имя, и когда, наконец, его имя повисает в воздухе. Тогда вызывающее «Нет»гильотиной срывается на слабую шею надежды… Учитель мог бы что-нибудь предпринять, чтобы все выглядело гладко, и даже было бы незаметно для глаз… Глаза выдавали его. Лицо всегда было под контролем, но в глазах всегда читалась его уязвимость, дающая Джерри промелькнуть в ад, кипящий в этом учителе. Эти мокрые глаза, белые орбиты и разжиженная синева зрачков. В них отражалось все, что происходило в классе и, одновременно с тем, что происходило в душе у Брата Лайна. Затем Джерри изучил секрет блеска его глаз. Он стал наблюдательным, следил за его глазами, стал прочитывать любую, даже самую тонкую перемену в его взгляде. И в какой-то момент Джерри просто уставал от всего. Он уставал наблюдать за учителем, уставал противостоять его воле, что было нереально, потому что у Джерри не было выбора. Жестокость истощала его так же, как и это задание. Он осознал это через несколько дней. Оно было мучительным, даже хотя Арчи Костелло настаивал на том, что это только на время, что все поймут это позже. И он, наконец, дождался конца этого невыносимого задания, и энергия затишья в незримой битве должна была повиснуть между ним и Братом Лайном. Он хотел снова приобрести нормальную жизнь. Ему нужен был футбол и даже заданное на дом, без ежедневной ноши, камнем влекущей его вниз. На него давила изоляция от одноклассников, отрезанных секретом, который силился носить внутри себя, и испытывал искушение раз или другой поделиться об этом с Губером. И однажды он почти уже это сделал, когда Губер пытался завязать с ним разговор. Но вместо этого Джерри попросил его не общаться с ним две недели, и носил это в себе, секрет ото всех и каждого, с чем и жил. Один раз он столкнулся с Братом Лайном в коридоре во второй половине дня, после футбольной тренировки. В его глазах просто горела ненависть, и это было больше чем ненависть: что-то нездоровое – грязь и мрак. И Джерри словно уходил от разговора, от раскрытия души, и утешал себя: «Когда я возьму шоколад, Брат Лайн поймет, что я всего лишь исполнял задание «Виджилса», после чего все будет гладко и хорошо».
Тогда зачем он ответил «Нет»этим утром? Он хотел закончить это тяжелое испытание, но это страшное «Нет» выскочило изо рта.
Он лежал в постели без движения, пытаясь уснуть. Слушая отцовский храп, он подумал о том, как его отец всю свою жизнь только то и делал, что спал. Он спал даже, когда вставал и как лунатик ходил по комнате, и при этом еще что-то делал. «А что обо мне? И что это был за парень на площади Коммон, с которым я разговаривал в тот день. Его подбородок покоился на крыше «Фольксвагена». Он выглядел, как какой-нибудь гротескный Джон-Баптист?
«Ты многое упускаешь в этом мире…»
Он повернулся к стенке, освободившись от сомнений и вызывая в сознании образ той девочки, которую как-то видел в центре города. Сиреневый свитер плотно облегал весь рельеф ее красивого тела. Учебники, взятые в охапку, еще сильней подчеркивали форму ее груди. «Если бы только моя рука могла быть теми книгами», - подумал он с тоской. Теперь рука шарила между ног, а его мозг сконцентрировался на образе этой девочки. Он делал это впервые в жизни, и это было нехорошо, неприлично.
19.
На утро состояние Джерри чем-то напоминало жуткое алкогольное похмелье. Глаза горели огнем, требуя сна. Желудок, чувствительный к малейшему движению, реагировал на любые неровности дороги, по которой ехал автобус. Что напомнило ему дорогу на пляж, что было очень давно, когда он был еще ребенком, и его иногда укачивало в машине, и отец был вынужден остановить ее на обочине, потому что в это время Джерри могло стошнить, или же нужно было подождать, пока буря у него в животе не утихнет. Вдобавок к его утренним ужасам была возможная контрольная по географии. Прошлым вечером ничего не выучил. Так обернулось, что он поздно пришел домой и вместо того, чтобы подготовиться, долго переваривал в голове все, что накопилось о распродаже шоколада и о происходящем в классе у Лайна. А теперь расплачивался за недосыпание и за неготовность к контрольной: он пытался читать пропущенный материал по географии в грохочущем трясущемся автобусе. Утренний свет слепил, отражаясь от белых страниц.