За столом заседаний продолжали обсуждать овата Жирардона.
– Не тот ли это юноша, – припоминал мэтр Скалигер, – которого в прошлом году обвинили в подглядывании за принимающими душ студентками, и он, чтоб оправдаться, изобразил всех девиц по памяти, потом изваяв их в виде граций для Залы изящных искусств? Этот Жирардон? Так он, действительно, великолепный скульптор.
Мэтр Мопетрю тоже имел, что сказать:
– Надеюсь, его величество был исполнен не… гмм… а-ля натюрель? Хотя бы в тоге?
Неловкое молчание воцарилось после этих слов, крайне неловкое. Некоторые мадемуазели, и я в том числе, залились смущенным румянцем.
Монсиньор Дюпере смотрел прямо перед собою, глаза его ничего не выражали, ноздри раздувались, губы напряглись, сжавшись в тонкую, едва заметную полоску. А потом я поняла, что ректор сдерживает не гнев, а рвущийся наружу смех. Наконец, он не выдержал, расхохотался.
– В тоге или голышом – мы, спасибо крысам Заотара, так и не узнаем. Да, да, мэтр Гляссе, мы помним: все крысы принадлежат вам, как и прочие животные, случайно угодившие в эти стены, изменившиеся под воздействием магии и представляющие огромный интерес для науки. Ну что ж, – Дюпере оглядел зал, – все загадки раскрыты, пропажи найдены, находки зафиксированы… Ах, еще старосты оватов. Мадемуазель Деманже, месье Мартен.
Делфин с Жаном поднялись с мест, ожидая приговора. Мне было видно, что парень взял нашу старосту за руку, а еще я заметила, что филид Лазар тоже туда смотрит. О, кажется, здесь одновременно проходил урок любовной геометрии – та его часть, что касается треугольников.
– Коллеги, – говорил монсиньор, – данная вам руководством академии власть налагает также и ответственность за подчиненных. В ваши обязанности входит ежедневно досматривать дортуары студентов, а вы ими пренебрегали либо исполняли дурно. Фривольные романчики, сладости, вино, игральные карты, зелья, артефакты подозрительного происхождения… А мы все, надеюсь, помним, что артефакты, как и живые существа, под воздействием магии стен Заотара могут приобретать немыслимые, а зачастую и опасные качества. Все нарушители поименно уже получили свое наказание.
Деманже, не выдержав, расплакалась, Мартен прижался к ней плечом, чтоб поддержать.
– Минус сто баллов каждому, – закончил Дюпере. – Можете быть свободны.
Собравшиеся пришли в движение, Лазар бросился к нашим старостам, мэтр Гляссе приподнялся со стула, чтоб его пленник с аквариумом не вздумал совершить побег, игольчатое чудище попыталось отгрызть Боше палец. Секретарь мэтр Картан, только сейчас меня заметив, с улыбкой кивнул и уже открыл рот, чтобы что-то мне сказать, но тут же его закрыл и суетливо стал перебирать на столе перед ректором какие-то бумаги.
– Ну что там еще, Рене? – монсиньор недовольно отодвинулся.
– Минуточку… – Картан извлек нужный лист. – Мадемуазель де Бофреман обвиняет…
Ну вот, и до меня дошла очередь. Держись, Катарина, сохраняй достоинство.
Я поднялась, выпрямила спину, почувствовала, как по ней стекает струйка противного пота. Один и автоматонов, повинуясь неслышной команде кастелянши, передал ей бархатный, расшитый золотой канителью кошель.
– …обвиняет мадемуазель Гаррель…
– Прошу прощения, монсиньор, многоуважаемые мэтры, позвольте… – Арман де Шанвер протиснулся к столу и продолжил уже потише: – Учитель, умоляю уделить мне несколько минут с глазу на глаз.
– Шанвер, – ректор дружелюбно улыбнулся, – вы буквально исходите силой. Болезнь отступила? Вы последовали моему совету?
Что ответил Арман, я не расслышала. В висках больно стучало: «болезнь», «сила», «совет».
– Ну, разумеется, – Дюпере стал выбираться из-за стола. – Картан, прекратите ко мне липнуть! Ну и что, что бумаги? Напишете еще. Обождите. Кража? Опять? Клянусь, если еще хоть кто-нибудь посмеет подать жалобу об обычной краже лично мне…
Протискиваться ректору не пришлось – все почтительно расступились, освобождая ему дорогу, ему и Шанверу. Арман шел в полушаге позади от своего учителя, а поравнявшись со мной, улыбнулся и шепнул:
– Все будет хорошо.
Хорошо? У меня пол уходил из-под ног. Болезнь… сила… совет…
Они мужчины, аристократы, сорбиры и непременно друг с другом обо всем договорятся. Такова жизнь. Болезнь… сила… совет… Ты станешь кормом, Катарина, той самой разбитной девицей, которую берут в спальню, чтоб получить от нее нужные эмоции. А знаешь, что самое ужасное? Тебе это понравится, уж будь спокойна – об этом позаботится сорбирское заклинание.
Монсиньор со своим учеником вышли за дверь.
– Гаррель… – в голосе Делфин Деманже звучала непритворная тревога.
Я не смогла произнести ни слова – боялась разреветься. Девушка поняла мое состояние, обняла, погладила по плечам, зашептала:
– Что бы ни натворила, глупышка из Анси, уверена, это было не со зла. Монсиньор Дюпере строг, но справедлив, он благороден, он обязательно со всем разберется.
На несколько прекрасных мгновений я позволила себе расслабиться. Но ректор вернулся в залу, и Делфин отстранилась, присела на стул рядом со мной. Я же стояла столбом, ожидая приговора. К «столбу» неожиданно прислонились, и так как «столб» был маролослым, подбородок Шанвера оказался на моей макушке:
– Учитель вошел в наше положение, Кати… Можно тебя попросить не пользоваться больше волосяной пудрой?
– Ваша светлость меня с кем-то путает, – сказала я безэмоционально, – по правилам академии простолюдины должны забеливать прически.
– Злюка… Сядь.
Он тоже присел, оказавшись таким образом по мою правую руку, по левую была Дерфин Деманже. Она бросила на меня многозначительный взгляд. Монсиньор о чем-то спорил с секретарем, мэтр Картан обмахивался листочком, как веером.
– Мы ждем Мадлен, – пояснил Арман, придвигая свой стул поближе, и наши колени соприкоснулись, – чтоб она официально отказалась от обвинений.
«Понятно», – подумала я.
– Надеюсь, мадам Информасьен скоро надоест развлекаться, и она доставит великолепную гордячку Бофреман к месту назначения, – Шанвер улыбнулся. – Призраки Заотара могут быть мстительны.
Невольно я ощутила к гордячке Бофреман нечто похожее на жалость. Нет, не от того, что она неведомо где болтается в портшезной кабинке, а потому, что пока Мадлен в ней болтается, ее жених прислоняется к другой девушке. Делал он это неявно, рук не распускал, но… К тому же Арман начал строить планы. Пока только на сегодняшний вечер. Куда мне хотелось бы отправиться? О, пусть меня не тревожит распорядок и скорый отбой – Шанвер обо всем позаботится. Мне нравятся прогулки под луной? Или я предпочту совместный ужин? Нужно внести имя Катарины Гаррель в список допущенных особ, и тогда я смогу являться в Белые палаты.
Он все шептал, не получая ответов. Любопытно, месье уверен, что его невеста воспримет… это вот все? Да что у них за отношения?
Можно было отодвинуться, чтоб прекратить близость с Шанвером, но я этого не сделала, испытывая какое-то извращенное болезненное удовольствие, и даже не отстранилась, когда мужские пальцы украдкой погладили ладонь моей лежащей на колене руки. Сорбирское заклинание заставляло меня хотеть всего, что могло дать сорбирское тело. Мое же – дрожало, как в лихорадке. Слава святому Партолону, что я хотя бы сижу, иначе давно бы свалилась на пол.
Неожиданно Арман произнес:
– Бофреман здесь – обожди, я должен ее встретить.
Ну, разумеется, таковы приличия.
Он встал и ушел, хлопнула створка двери. Деманже немедленно придвинулась:
– Гаррель, ты что творишь?
– Жду приговора.
Делфин заглянула мне в лицо, поняла, что я над ней не издеваюсь, вздохнула:
– Действительно, не место и не время. Обещай, что прежде чем отправишься совершать глупости под луной с безупречным Арманом, ты придешь ко мне.
– Хорошо.
– Я должна была предупредить тебя раньше, еще до того, как за тобой начал увиваться Брюссо, а этот урод Шариоль…
Двери распахнулись, в залу вошла мадемуазель де Бофреман, и Делфин прицокнула языком:
– Однако!
Шанвер ошибался, предполагая, что Мадлен задерживается из-за проделок дамы-призрака: его великолепная невеста готовилась к роли, к роли гранд-дам. Она переоделась, сменила лазоревое форменное платье на великолепный бальный наряд. Белоснежные шелк и атлас, пенные кружева, жемчужная отделка, в черных как ночь волосах звездами сверкают россыпи бриллиантовых булавок.
– Святые покровители, – пробормотала Деманже, – Бофреман играет в сорбирку.
Действительно, похоже. Наверняка, в комплект к этому платью полагался безупречный. К несчастью для Мадлен, камзол последнего был несколько измят по пути сюда. Поэтому на роль главного героя Арман сейчас не годился. Он остался у входа, прислонившись плечом к дверному косяку.
Гран-дам вышла на авансцену.
– Ну, наконец, – обрадовался монсиньор Дюпере, – мадемуазель Бофреман, скажите все, что должны сказать, и покончим с этим. Картан, записывайте.
– Я, Мадлен де Бофреман, обвиняю Катарину Гаррель в воровстве и…
– Картан, не пишите, – перебил девушку ректор. – Дражайшая мадемуазель, ваш жених Арман де Шанвер сообщил мне, что произошла ошибка и что вы заберете свои обвинения назад.
Головы присутствующих повернулись к Арману, тот пожал плечами, Мадлен серебристо рассмеялась:
– Разумеется, монсиньор, я их заберу. Никакой ошибки, но мы, представители высших сословий, должны относиться к простолюдинам со снисходительностью.
«Великолепная актриса, – подумала я, – и продувная бестия».
– Крошка Гаррель однажды оступилась, простим ей это…
– Да прекратите писать, Картан, – опять перебил Дюпере. – Мадемуазель де Бофреман, вынужден вам напомнить, что перед вами ректор академии Заотар, студенткой которой вы пока являетесь.
«Пока» он выделил интонацией. Мадлен изобразила смущение:
– Простите, монсиньор.
– Решайте, да или нет: либо вы обвиняете девушку в воровстве, и тогда мы продолжим, либо подписываете отказ от обвинений тут, – палец Дюпере ткнул в бумаги на столе, – под вашей сегодняшней кляузой.