— Ради Бога, Кенби, остынь! — крикнул черному гиганту Гилли. — Где он, там одни неприятности, — шепнул он мне.
Кенби, радикал из студенческого городка, тот самый второй черный участник собрания в доме Гилли, был ростом не менее шести с половиной футов, его густая шевелюра делала его еще выше. Он повернулся на голос Гилли и осклабился, показав все свои зубы.
— Неприятности, говоришь? Неприятность, Гиллспи, лежит вон там. И это плохая неприятность. Хорошая неприятность — это когда ты знаешь, что твоя смерть хоть чего-то стоит. Бедный старый Стенли Родс всего лишь получил по заслугам за свои делишки с Главным. — Кенби повернулся к шерифу. — Это называется возложением рук, шериф. Есть такой религиозный обряд. Своего рода экзорцизм, изгнание из человека нечистой силы. А теперь я попрошу всех белых покинуть церковь. Как я понимаю, по англо-саксонским канонам храм — это убежище. Мы, черные, сейчас в своем убежище.
О’Мэлли обвел глазами черные лица. Для него и его подчиненных применить сейчас оружие означало бы устроить бойню. Он одернул на себе смятую одежду и отряхнулся.
— Это глумление над религией, Кенби. Ты посмеялся над ней так же, как и надо мной, попытавшись выставить меня дураком. Это тебе не пройдет даром.
— Глумление над религией? — повысил голос Кенби, чувствуя себя заблудшим проповедником среди агностиков. — О, мой народ, что сделало с тобой постоянное глумление над религией. — А шерифу, глядя ему в лицо, сказал: — Я останусь здесь, босс, до конца похорон.
— Наглый болван, — злобно прошипел шериф и стад протискиваться через толпу своих подчиненных, которые, последовав за ним, дружно покинули церковь.
Когда они ушли, Кенби, пожав плечами, посмотрел на Гилли, а потом на меня. Для меня он приготовил взгляд, полный холодного презрения. Снова повернувшись к Гилли, он большим пальцем указал на дверь.
— Предложение покинуть церковь касается всех. Нам больше не нужно непрошеное присутствие белого человека, Гиллспи. Иди туда, откуда пришел, и к черту вашу болтовню о братстве. Все это не работает, пустая затея. Ты это понимаешь?
Кенби с каким-то особым удовольствием облизнул губы, чтобы подчеркнуть ту степень презрения, которое приберег специально для меня. Даже мертвое тело в храме не удержало кое-кого из мужчин от одобрительного хохотка, когда Кенби сказал:
— Одно только присутствие белых женщин уже делает меня насильником.
Путь к выходу показался мне бесконечно долгим. Я не хотела оглядываться, но репортерский опыт заставил меня сделать это и выпить чашу унижения до последней капли. Никому уже не было дела до нас. Мужчины сгрудились в центре церкви, объединенные общим горем. Кенби, как только мы направились к выходу, сразу же потерял к нам всякий интерес и повернулся спиной. Он стоял над безжизненным телом священника и кивал головой в такт скорбному ритму отпевания. Вскоре его тело стало подергиваться так сильно, что ноги порой задевали окоченевшее тело на полу. Все, что я запомнила напоследок, было длинное дергающееся тело Кенби, согнувшееся пополам, когда он наклонился над погибшим и снова накрыл его простыней. Толпа прихожан уже скрыла от меня эту последнюю сцену, однако я смогла увидеть все, что должна была, с тем чтобы как репортер рассказать об этом.
О’Мэлли ждал, когда мы с Гилли выйдем из церкви.
— Я хочу, чтобы вы двое поехали со мной в участок и подписали показания о том, что вы здесь видели.
Гилли попробовал возразить.
— Черт побери! — У О’Мэлли глаза были цвета холодной стали. — Я мог бы арестовать его вместе с вами на месте. Так вот какова ваша помощь, Гиллспи?..
— Ладно, ладно, — сдался Гилли. — Мне они тоже не были рады.
Мы ехали назад в той же машине Норы и по той же дороге, что ехали сюда. Когда мы достигли Мейн-стрит, О’Мэлли уже был на одной из баррикад и разговаривал с офицером, невзрачным типом по имени Берт Уэбер, и муниципальными полицейскими. Гилли объяснил мне все об Уэбере и черных муниципальных полицейских: когда-то о них ходили легенды, созданные законами во времена всеобщей забастовки шахтеров и депрессии 20-х годов. Когда шахтеры вернулись в шахты, полицейские силы сократили и по иронии судьбы многие из копов были наняты владельцами шахт уже для защиты штрейкбрехеров. Это были дополнительные факты к тому, что мне уже рассказывала мисс Ингрэмс.
Мы избегали говорить о том, что произошло в церкви, ожидая на парковке за зданием суда, когда нас позовет шериф. Наконец мы последовали за ним в оперативный отдел, откуда несколько часов назад меня выставили под угрозой ареста за подстрекательство к мятежу. Никого из дежурных полицейских я не знала, поэтому держалась поближе к О’Мэлли. Он, даже не сняв пальто, уселся за свой стол.
— Я хотела бы кое-что уточнить для протокола, шериф. Таркингтон не ударил меня по лицу вчера вечером.
Он смотрел не столько на меня, сколько сквозь меня. Я не была даже уверена, что он меня слышал, а потом убедилась в том, что он действительно ничего не слышал из того, что я говорила.
Когда один из помощников, войдя в кабинет шерифа, попросил дежурного достать «жакет» Джорджа Кенби, я догадалась, что речь идет о папке с его делом.
— Сукин сын, — тихо сказал шериф. Я не могла не заметить, что его пронимала дрожь. Я видела тех, кто заболевал малярийной лихорадкой. Это недаром пришло мне в голову, когда я увидела мокрый от испарины лоб О’Мэлли, а его молодое лицо показалось мне изможденным. Не сказав мне ни слова, он вдруг поднялся и вышел.
Полицейский, ждавший, когда принесут дело Кенби, указал мне на пишущую машинку в углу:
— Почему бы вам не воспользоваться ею и не написать ваши показания. Миссис О’Мэлли приходит помогать нам, но сегодня суббота и ее пока нет.
Я напечатала свои показания, где на второй странице рассказала о вчерашнем инциденте в тюрьме. По привычке я заинтересовалась новой маркой телетайпа, а поскольку мне делать было нечего, я прочитала и те полицейские донесения, которые поступали, пока я ждала, когда напишет свои показания Гилли.
«В графстве Венеция вчера произошло вооруженное ограбление и еще несколько краж со взломом, включая кражу в цветочном магазине, где, однако, похищены были только цветы. Был еще пожар неизвестного происхождения на дровяном складе». Я с удовольствием прочитала также об угоне «шевроле-импала»…
В комнату вошла миссис О’Мэлли и прямо направилась к столу дежурного.
Я слышала, как полицейский спросил ее:
— Где шеф, Энни?
— Принимает душ, — ответила она.
Полицейский невесело рассмеялся.
— Что-нибудь известно о том, кто…?
Но она не закончила фразу, и я поняла, что миссис О’Мэлли увидела нас с Гилли. Она не скрывала своей враждебности к нам. На ее лице было излишне много косметики, и я подумала о том, что она очень скоро будет похожа на уставшую уличную девку. А шериф О’Мэлли все еще моложав и, пожалуй, таким останется еще много лет.
— Вы не должны лгать о полиции, миссис Осборн. Это может причинить большие неприятности, — заметила она.
— Я ничего плохого о полиции не говорила, миссис О’Мэлли. — Я протянула ей мои показания.
Внимательно читая их, она осторожно снимала мизинцем с уголков губ излишки губной помады.
— Вот так будет лучше, — сказала она, возвращая мне листки. — Что вы собираетесь с этим делать?
— Подпишу и оставлю для шерифа, когда он выйдет из душа.
Стоя, я подписала оба экземпляра и оставила его Гилли, чтобы тот передал кому надо. Сама я решила подождать во дворе.
Из полицейского участка мы с Гилли поехали в больницу Добрых самаритян. Ребята, уже одетые и готовые к выписке, ждали в палате. У Йегера, увидевшего Гилли, был вид человека, готового стать невидимкой.
— Ты считаешь, что это я все затеял?
— Кто-то же это сделал, не так ли?
— Мне очень жаль, меня занесло. Знаешь, как это бывает…
— Черная сила, — съязвил Гилли. — Она взяла верх, не так ли?
Йегер покорно кивнул.
— Когда ты догадался о том, что произошло?
— За завтраком, пару часов назад. Сестра внесла вот эти цветы… — Он кивнул на большой букет желтых хризантем и белых гвоздик в вазе на столе. — Они были оставлены внизу на мое имя. Я спросил, кто их принес. Мы ложимся не позднее двенадцати. А когда я прочитал карточку, то понял, что из меня делают дурака… — Он извлек из кармана карточку и протянул ее Гилли. Мы оба прочитали то, что было написано на ней печатными буквами: «С благодарностью от друзей из Ниггертауна».
Йегер поспешил объяснить:
— Кенби никогда не скажет Бейкерстаун. Для него это Ниггерстаун. И тут я вдруг подумал, что они нас переиграли. Им плевать на Братство безопасности шахт, им нужна большая дубинка для белых боссов. Я не виню их. Я сам ненавижу шахты, как и мой отец тоже… Но от них нам никуда не деться, ты сам знаешь.
— Да, знаю, — ответил Гилли.
Я прошлась по палате и, посмотрев на букет, вспомнила о донесениях по телетайпу в офисе шерифа: кража цветов в цветочном магазине.
— Я чувствую себя чертовски плохо, Гилли. Да и все ребята тоже, — пожаловался Йегер.
У всех действительно был ужасный вид. Кто-то был в пятнах йода и зеленки, а у одного подбиты оба глаза и залеплен пластырем нос.
Мне хотелось поговорить с ними, но я прежде всего спросила:
— Почему, мистер Йегер, в тюрьму с вами не попал Кенби?
— Забрали в тюрьму только членов Братства, мэм. Нет, подождите, я скажу так, чтобы это можно было записать, и то, что мне наверняка известно. Вернее то, что действительно было. Кенби нигде не могли найти.
Но кто-то из ребят возразил.
— Это вранье, Алекс. Они его даже не искали, потому что боятся связываться с черными адвокатами. Сейчас с ними и в сортир опасно ходить. Их надо поймать на чем-то таком, от чего не отмажешься.
— Это так, мэм, — добавил Йегер и повернулся к Гилли. — Ты не думаешь, что то, что случилось вчера в тюрьме, может иметь отношение к смерти Родса?
— А что ты скажешь?
— Не знаю, какая тут может быть связь, — ответил Йегер неуверенно.