— Он бледный как полотно даже в темноте, — прошептал Домициан в ухо своему другу Маринусу.
Лаурьен не мог больше смотреть. Зажмурившись, он слушал крики монахини, тяжелое дыхание священника и пение остальных женщин, которое становилось все громче.
— Как давно вы уже сюда таскаетесь? Вы все время подсматриваете? — прошептал он тихо.
И услышал сдавленный смех.
— Достаточно давно, чтобы разобраться, чем они тут занимаются, — ответил Маринус. — Но ты никому ничего не скажешь. Тебе придется поклясться на Библии.
Лаурьен набрался храбрости и взглянул еще раз. Поклясться на Библии? Как можно после всего, что там творится, клясться на Библии?
Монахиню уже освободили от пут. Наступила очередь двух других. Освобожденная побрела к своим товаркам, которые начали с диким видом скакать на месте. Одна из монахинь у алтаря опустилась на колени, ее голова исчезла под сутаной священника, а вторую схватил другой священник и прижал ее к колонне. Тем временем пение монахинь перешло в истерический визг, у Лаурьена зашумело в ушах. Остальные тоже начали обниматься и катались по земле, подобно диким кошкам. Священник возле колонны вцепился в женские плечи, его бедра под сутаной ходили взад-вперед, а над всем этим плыл звук барабана, как будто задавая ритм дьявольским занятиям.
Лаурьен снова отвернулся. Он немножко отполз от кустов, его начало рвать прямо в траву и рвало до тех пор, пока в желудке не осталось никаких соков.
Ему на плечо опустилась рука:
— Эй, что с тобой?
Он вытер ладонью рот:
— Это мерзко, отвратительно! Как вы могли подумать, что я захочу на это смотреть?! Бог вас покинул!
Его шепот перешел в отчаянные всхлипы. К горлу снова подкатила желчь, его еще раз вырвало.
Домициан пополз обратно к Маринусу, который с похотливой ухмылкой наблюдал, как два священника облепили монахиню — один спереди, второй сзади.
— Боюсь, что он доставит нам неприятности, — тихонько сказал Домициан. — Я и не подозревал, что он такой чувствительный.
Маринус кивнул с отсутствующим видом. То, что там происходит, совсем не похоже на обыкновенный поход к проститутке в Кёльне. Это sacrum sexuale, самый позорный грех, который может совершить христианин. Больше всего ему хотелось пойти туда и лечь на алтарь с одной из этих баб, но он студент, впереди у него карьера, поэтому он не имеет права связываться с инквизицией. Можно страшно поплатиться, если узнают, что он таскался сюда, видел, что здесь творится, и молчал; но он был молод и не хотел держаться в стороне от такого притягательно-развратного удовольствия. Каждый раз, возвращаясь отсюда в Кёльн, он спешил в публичный дом и пытался вызвать это чувство гнусной нечестивости, извращенного порока, но там он никогда не получал того, что получал здесь, сидя в траве и наблюдая за ними. Один раз он попросил у проститутки разрешения привязать ее, но она только засмеялась и сказала, что он, видимо, читает не те книги. Как будто о таких вещах пишут в ученых книгах!
— Нам нужно идти, малыш сорвется, — услышал он голос Домициана.
Маринус почувствовал возбуждение между ног и провел рукой по плащу.
— Потом, — пробормотал он, — позже.
После этой встречи с прислужниками дьявола жизнь Лаурьена изменилась. На обратном пути он не смог произнести ни слова. Опустив голову, глубоко засунув руки в карманы, он добрался до схолариума, где был вынужден поклясться на Библии, что будет молчать. А потом Маринус отправился к себе в коллегиум, а Домициан — в собор. Неужели он может спокойно пойти на мессу? Неужели с ним, Лаурьеном, что-то не в порядке? Почему только он увидел в той сцене нечто большее, чем простое отражение собственной постоянно подавляемой похоти? Маринус и Домициан ходят туда и ни о чем таком не думают. Почему же Лаурьен не смог отнестись к этому точно так же? Потому что он еще ни разу не спал с женщиной? Тогда они могли бы взять его в публичный дом. Наверное, они решили, что таким образом доставят ему удовольствие.
Лаурьен не мог больше есть. Он не мог больше сосредоточиться на занятиях, потому что стоило ему попытаться собрать свои мысли, и он сразу же вспоминал извивавшуюся на алтаре монахиню и дергающиеся бедра священника. Однажды он попытался исповедоваться, но развернулся и пошел прочь, так и не добравшись до исповедальни, — ведь он поклялся на Библии. Он подозревал, что ему станет легче, если он с кем-нибудь об этом поговорит. Но выдать Домициана и Маринуса он не мог, поэтому ему приходилось молчать, молчать и молчать до тех пор, пока для него не наступит вечное молчание Параллельно еще существовало дело Касалла и нависшее над ним подозрение в убийстве магистра. Конечно, Домициана тоже подозревали, но он, похоже, не обращал на это внимания. Только смеялся и шутил. А вот Лаурьен все чаще и чаще задавался вопросом, что же делал Домициан на пути из пивной в схолариум. Не встретил ли он Касалла?
Вдобавок ко всем несчастьям через два дня в гостях у карлика появился друг отца Домициана и, ничего не подозревая, принялся болтать, что, мол, этот самый отец уже несколько недель находится в Вюрцбурге. Следовательно, заподозрил приор, он никак не мог пригласить сына на ужин.
Петля вокруг шеи Лаурьена затягивалась все сильнее, столь же сильно, как и веревка на телах впавших в безумие монахинь.
Де Сверте, заподозривший, что его обманули, попросил Ломбарди разобраться. Два студента позволили себе наглую ложь, а ему хочется знать правду. Так что Ломбарди вызвал сначала Домициана, а потом Лаурьена. Посреди комнаты он поставил скамейку, а сам остался за своим столом. Этому делу он не придавал слишком большого значения. Студенты лгут и плутуют, шляются по продажным девкам, если за ними нет надлежащего присмотра. А если их, как здесь, в схолариуме, держат на коротком поводке, то они используют любую возможность, чтобы познакомиться с чудесами и фокусами большого города. После того как Домициан, продемонстрировав все признаки глубокого раскаяния, признался, что провел эти часы в публичном доме, Ломбарди вызвал Лаурьена. Тот вошел, сел и сразу же опустил глаза в пол.
— Ну что ж, Лаурьен, вы явно солгали приору. В воскресенье отец Домициана не приглашал вас обедать. Так где же вы были?
Лаурьен ужасно испугался. Еще в тот самый день они придумали историю про публичный дом: если вдруг действительно придется отвечать на вопросы, все они будут говорить одно и то же. У Лаурьена слова правды готовы были сорваться с языка. Ему необходимо скинуть с себя этот груз, иначе он задохнется. Может быть, он сможет избавиться от отвратительных воспоминаний, если сумеет облечь их в слова. Но уже сама мысль о том, что придется описывать увиденное, заставила его желудок перевернуться. Он умрет от голода, если будет и дальше грызть одно и то же, потому что это переполнило его желудок в такой степени, что поместиться там больше уже ничего не могло.
— Мы были в публичном доме, — выдохнул он.
Ломбарди кивнул:
— Да, это я сегодня уже один раз слышал.
У него появилось неприятное ощущение. Почему парень так сгорбился на скамейке? Почему он так испугался?
— Все оказалось настолько ужасно? — спросил он мягко.
Лаурьен покачал головой.
— Мне придется вас наказать. Вы обманули приора.
«Да, накажите меня, господин магистр. Накажи меня, Господи, за то, что я сижу здесь и молчу, хотя мир полон еретиков и демонов, и теперь уже я не мою свои руки в струях невинности», — проносилось в голове Лаурьена.
— Что-нибудь еще?
Голос Ломбарди разорвал его сердце. Да, еще кое-что, но он поклялся на Библии.
— Лаурьен?
Голос Ломбарди становился все более мягким, мягким, как масло, и нежным, как блеяние овцы рядом с новорожденным барашком. Лаурьен услышал в этом голосе участие, и оно смело все запруды, которые он сам нагородил. В том числе и запруды для слез, которые уже лились по его щекам.
— Я, я… я не имею права ничего сказать, я… я ведь поклялся на Библии…
Ломбарди молча кивнул. Значит, он не ошибся. Юношу что-то гнетет.
— Поклялся на Библии? Что будешь молчать?
Печальный кивок:
— Да.
— А как мы можем изменить это неудачное положение вещей? Ты поклялся не говорить, но ведь тебе необходимо от этого тяжкого груза избавиться, так? Ты видишь какой-нибудь выход?
«Нет, не вижу. Его не существует. Я умру, задавленный этими ужасными воспоминаниями», — хотелось крикнуть Лаурьену.
Ломбарди взял вторую скамеечку и сел напротив него.
— Тогда давай подумаем вместе, вдруг выход все-таки найдется. Ты хочешь освободиться от того, что тебя мучает. Может быть, ты мне все расскажешь, а я возьму вину на себя и поклянусь на Библии, что тебя не выдам?
Лаурьен заморгал мокрыми от слез ресницами. Все расплывалось и теряло очертания. Он видел темные локоны сидящего напротив человека. Он хочет взять всю вину на себя? Вместо него? Лаурьен кивнул.
— А как это будет, господин магистр?
— Ты скажешь мне правду, облегчишь душу. Как на исповеди. И твоя тайна умрет во мне.
Лаурьен вытер слезы. Он постепенно успокаивался.
— Даже если у вас не будет возможности молчать, потому что тогда вы будете попирать все, что свято для нас, христиан?
— Что это значит?
Ломбарди очень удивился. Что бы это могло быть — такое ужасное? Что же он знает, какую ужасную ношу несет на своих худеньких плечах?
— Говори.
Голос Ломбарди стал холодным как лед.
И слова хлынули из Лаурьена лавиной. Он рассказывал, как они сидели в траве, пили, ели и пребывали в хорошем настроении. Как потом откуда ни возьмись появились священники и монахини. И как священник совокуплялся с ними на алтаре, привязывая их веревками. А потом слова кончились, и снова полились слезы.
— Они, они… они взяли меня с собой, потому что думали, что я… что мне это покажется таким же возбуждающим, как и им, но они грубые и бесчувственные… а демон… демон вошел в них…
Теперь он только всхлипывал. Его маленькая душа съежилась, и чем дольше он плакал, тем больше образов вылетало из его головы и его желудка. Он совсем забыл, что рядом все еще сидит Ломбарди, смотрящий на него так, как будто он и есть демон.