1938: ШАГИ НА ГОЛГОФУ…
33 года исполняется Шолохову в 1938 году. Возраст Христа. Быть ли Голгофе? Однако уместен ли такой вопрос по отношению к депутату Верховного Совета СССР, с согласия самого Сталина избранному делегатом XVIII партийного съезда, и члену президиума Союза советских писателей?
Сто абзацев обличений
Январь. Новый год, кажется, ничего плохого не сулит ни самому Шолохову, ни его народу. Напротив, он начался добрыми предзнаменованиями. В январе случились два больших события!
Дочура — Машенька — родилась! Третьим январским днем. Радости-то на весь свет! Возликовал даже в письме, причем не самому близкому человеку: «Родилась у нас дочь, назвали Машей. В доме стало еще веселей, как на детской площадке…»
Через неделю состоялся пленум ЦК партии. Сталин стал инициатором постановления «Об ошибках парторганизаций при исключении из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Появилась надежда, что репрессии перестанут быть кампаниями, прекратятся ночные кошмары с арестами, тюрьмами, допросами, «тройками», особыми совещаниями. Возможно, Сталин убедился, что перегнул, и нужна смена курса. Ясно, что здесь не обошлось без влияния негодующего шолоховского стука в цековские двери. Настойчив был — четыре года единоборства с властью!
Да вот только осталось недоумение. В последние годы из партии исключили более миллиона коммунистов, а речь в постановлении только об «ошибках» и «недостатках». В Москве запускали кровавую мельницу, а раскритикованы только местные работники. Дон, правда, выделен особым образом: «Пользуясь политической близорукостью руководителей Ростовского обкома ВКП(б), исключили из партии честных коммунистов, выносили заведомо неправильные взыскания работникам, всячески озлобляли коммунистов…» Почти цитата из шолоховского письма. Но Сталин оставался Сталиным — заканчивалась она угрожающе: «…делая в то же время все возможное, чтобы сохранить в партии свои контрреволюционные кадры». Для Шолохова вопрос: кого теперь зачислят в эти самые «кадры» — главного ростовского энкавэдиста Люшкова или его?
Увы, недолго держали тормоза после пленума.
Кажется, первым почувствовал это на себе именно Шолохов. И снова в бой!
Февраль. Началась первая сессия Верховного Совета. Торжественное открытие, ощущение сопричастности к жизни всей страны, новые знакомства… Депутат Шолохов передал письмо Сталину о том, что на Дону ничего не изменилось.
Начиналась третья глава бесстрашной шолоховской Книги борьбы с той бесчеловечной политикой, которая продолжает подрывать веру в саму идею социализма.
Шолохов разглядел в постановлении ЦК возможность для ретивых обкомовцев продолжать искоренение «контрреволюционных кадров». «Пока положение остается прежним: невиновные сидят, виновные здравствуют и никто не думает привлекать их к ответственности», — писал он Сталину.
Уточнил: «Луговой и остальные вёшенцы благодаря Вашему вмешательству освобождены, а сотни других коммунистов, посаженных врагами партии и народа, до сих пор томятся в тюрьме и ссылке…»
Обобщал: «Надо покончить с постыдной системой пыток… Такой метод позорит славное имя НКВД и не дает возможности установить истину».
Рассказал кое-что и о себе, чтобы в Кремле не было никаких иллюзий: «Вокруг меня все еще плетут черную паутину…»
Письмо огромно. В нем более ста абзацев. В них полусотня фамилий тех, кого неправедно зачислили во «враги народа», а также сообщение о десятках и десятках безымянных жертв из восьми районов, многих колхозов и МТС. Сатрапы в голубых петлицах тоже поименованы.
Сталин написал на письме: «Травля Шолохова» и свел всю державную тревогу вёшенца лишь к одной его личности. По этой резолюции письмо было направлено помощнику Поскребышеву и наркому внутренних дел Ежову. Когда они закончили читать, на полях появилось десять замет: «Невозможно проверить» и «Проверить». В этих пометах — директива: что надо проверять, что не надо. Назначили главного проверяющего — Шкирятова. Его предложил в письме сам Шолохов: «Пришлите по делам арестованных коммунистов М. Ф. Шкирятова. Он знает очень многих людей здесь по 1933 г., ему будет легче ориентироваться».
Шкирятов готовится в дорогу, перечитывает письмо с руководящими пометками на полях — для него это и впрямь план проверки. Замета «Невозможно проверить» стоит возле таких, к примеру, утверждений Шолохова: «Надо тщательно перепроверить дела осужденных по Ростовской области в прошлом и нынешнем году, т. к. многие из них сидят напрасно…; О допросах с пристрастием пишут мне и другие арестованные, которые сейчас находятся в ссылке. Пишут и просят довести до Вашего сведения о том, как их допрашивали, как из них сделали врагов».
Шкирятов не глупый человек — он видит, что указания «проверить» начертаны далеко не всему письму, их вовсе нет там, где Шолохов делает обобщения. Значит, таков совет — не прикасаться к темам общеполитического характера. Он, видимо, дивился тому, как писатель осмеливался так обращаться к вождю: «Пора распутать этот клубок окончательно, т. Сталин!.. Да разве можно было годы жить под таким чертовым прессом? Страшный тюремный режим и инквизиторские методы следствия… Т. Сталин! Такой метод следствия, когда арестованный бесконтрольно отдается в руки следователей, глубоко порочен… Всего не перескажешь, т. Сталин, хватит и этого».
Шкирятову не могла не запасть в память истинно мольба из последних душевных сил: «Дорогой т. Сталин! Прошу Вас лично — Вы всегда были внимательным к нам, — прошу ЦК, разберитесь с нашими делами окончательно!..»
Окончательно?! Проверяльщик мог недоуменно пожать плечами при этой просьбе — несбыточна. Сам же Шолохов написал то, что столь точно характеризует систему репрессий: «Я уже говорил Евдокимову: „Почему обком не предпринимает никаких мер, чтобы освободить из тюрем тех, кто сидит за связь с Луговым, кто посажен врагами?“ Он ответил: „Ты говорил об этом Ежову? Ну и хватит. А что я могу сделать?“»
Вот с каким багажом собирался Шкирятов на Дон в мае.
И у Шолохова немалый груз дел и забот. В одном из мартовских писем он их запечатлел: «Можно сказать, погряз я в делах, залез в них по ноздри, а может, и по уши…» Это о том, что появились в его жизни совсем новые обязанности и обязательства: «Навалились депутатские обязанности — хоть криком кричи! Наверху завел у себя канцелярию (штатный — один я). Строчу ответы на жалобы избирателей. В промежутках правлю рукопись…»
Дополнение. Младшая дочь Шолохова окончила школу в родной станице, по замужеству переехала в Москву и работала в издательстве «Современник». Отец не раз поручал Марии Михайловне составление его сборников и даже собраний сочинений. Вместе с мужем, военным инженером, они воспитали сына, ставшего дипломатом, и красавицу дочь, которая закончила Институт международной торговли и права.
Письмо об отставке
В конце февраля 1938-го Шолохов отправил письмо в Москву — Ставскому: «Дорогой Володя! У меня к тебе вот какое дело: пожалуйста, выведите меня из редколлегии „Октября“». Генеральный секретарь Союза писателей понял — такое письмо нельзя утаить от остальных литначальников. Он собрал секретариат. И его члены поразились необычному по тем временам заявлению — Шолохов отмежевался от политики Панферова: «Отвечать за линию журнала не могу… Не хочу быть для вывески. Избавь от этого».
Из письма явствовало, что и Панферов не терпел Шолохова: «К характеристике моих взаимоотношений с редколлегией и, в частности, с Панферовым: я года три не получаю журнала от них. Ни единого письма не прислали…» Еще абзац — оценка без дипломатии: «Попросту хамство».
Шолохов рвал с теми, кого открыто поддерживал сам Сталин. Да к тому же в самую острую пору политической борьбы в стране, когда с протестами было лучше помалкивать. После пленума ЦК исключен из партии Демьян Бедный. Арестован Артем Веселый и сгинул навсегда. Шолохов ценил его роман «Россия, кровью умытая». В Вёшки приходят и другие скорбные сообщения: умер в заключении Мандельштам, брошен в застенки Михаил Кольцов, схвачен «за антисоветскую пропаганду» Николай Заболоцкий… Не союзники, но сотоварищи по Союзу писателей.
И в Вёшках все лютуют. И вот — ночной стук, лай и брань у куреня брата Марии Петровны. На него давно «точат зуб». В его «Деле» значится: «Громославский является сыном станичного атамана, до и после революции был служителем религиозного культа; в 1916 г. был псаломщиком, а с 1920 по 1929 год — дьяконом. В 1930 г. был осужден по ст. 59, п. Ю УК, но в 1932 году освобожден по кассации…». Теперь и он «враг народа». Каково было утром узнать о нагрянувшей беде.
Однако какое самообладание у Шолохова. Сел за письмо в Лондон — старому приятелю, партийцу с дореволюционным стажем, теперь представителю советского торгового флота в Англии Николаю Петровичу Романову. Отгоняя мрачные думы, а может, подбадривая себя, пишет: «На минуту представил, как ты ловил бы на комара… Хотя для тебя размеры рыбы, идущей на комара и личинку, не новость: когда-то ухитрялись же вы весь улов помещать в бутылке от рябиновки…» Приглашая его на рыбалку и охоту, припомнил строку из Пушкина: «Запивать стерлядь и куропаток будем не каким-либо презренным джином или виски, а тем самым „соком кипучим, искрометным“, который некогда воспел дегустатор Александр Сергеевич». И вдруг посерьезнел: «Некогда писать за общественными нагрузками». Знал бы приятель, какие политические сражения замаскированы словами об «общественных нагрузках».
Шолохов доверял свою боль только самым близким. Даже в письме Левицкой 15 ноября тщательно маскирует свои переживания: «Молчание мое, и то, что я не зашел, когда был в Москве, и то, что не пишу „Тих. Дон“ вот уже 8 месяцев, — все это объясняется другим. Но об этом „другом“ писать долго и скучно. Об этом надо говорить… Писательское ремесло очень жестоко оборачивается против меня…»
И вдруг неожиданное продолжение: «…Пишут со всех концов страны и, знаете, дорогая Евгения Григорьевна, так много человеческого горя на меня взвалили, что я начал гнуться. Слишком много на одного человека. Если к этому добавить всякие личные и пр. горести, то и вовсе невтерпеж. Черт его знает, старею, видно… А не хотелось бы!»
Мрачный тон, мрачные намеки. Впрочем, нетрудно догадаться о причинах: горе, с которым люди обращаются к писателю, — это черные зарницы от продолжающегося истребления тех, кого именовали «врагами народа».
Знали бы те, кто слал письма в Вёшенскую, что Шолохову самому нужна была помощь — не зря написал: «Начал гнуться». Напряженная работа над финалом «Тихого Дона», мятущийся Мелехов — ни за что не быть ему большевиком! Теперь же новые страдания идут к нему со всех концов страны, а Сталин не торопится отвечать на его последнее письмо о продолжающихся репрессиях… Голгофа!
Ждет, ждет Шолохов ответ Сталина. Недоброе молчание в ЦК сопровождается недобрым замалчиванием имени и творчества Шолохова в «Правде».
Апрель. Здесь идет статья Лежнева «На новом этапе» — к пятой годовщине постановления ЦК о перестройке литературно-художественных организаций. Надо же: шолоховед «позабыл» хотя бы упомянуть Шолохова.
Май. Иван Дзержинский со статьей о своей работе над оперой «Тихий Дон» — и ничего о Шолохове. В этой же газете печатаются приветствия писателей по случаю дня печати — Ал. Толстой, Стальский, Юдин, Ставский, Лахути, Стецкий… Шолохов, давний автор и даже былой спецкорреспондент, не приглашен.
Накануне дня рождения Шолохов читает целый подвал с заголовком «Троцкистская агентура в литературе». Редактор «Литературной газеты» здесь обвиняется в том, что «систематически травил Панферова…». Не припомнят ли и ему, Шолохову, схватки с автором «Брусков»? Еще строки о «врагах», будто в назидание и ему, автору «Тихого Дона»: «Интерпретировали историю гражданской войны. Ухитрялись ни слова не сказать о роли Сталина…» Но ведь и в его романе своя «интерпретация» и ни строки «о роли Сталина». Шолохов продолжает читать — авербаховцы названы «контрреволюционной группой», упомянут и Макарьев. Авербах когда-то пытался ему дать рекомендацию в партию, Макарьев — его земляк и давний знакомец (это ныне можно именовать как «преступную связь»).
Все это, разумеется, читает и Шкирятов.
Что же Шолохов? Снова идет наперекор. Вступается за роман Василия Кудашева. Роман был отвергнут журналом «Октябрь»: «Искажает эпоху». Шолохова эта оценка не смутила. Он просит заступничества у Ставского. Победа! Не в журнале, но роман друга все-таки появился отдельным изданием.
Дополнение. Пушкин в письме… Шолохов ценил поэзию, и не только Пушкина и Лермонтова. Вставил, к примеру, в «Тихий Дон» строки Александра Блока, в военный роман — строфу из Пушкина и строку из Маяковского. Декламировал при случае Дениса Давыдова, Есенина, Тютчева, Фета, Бунина, любил грузина Бараташвили. С удовольствием познакомился с необычной поэзией белоэмигранта Дон Аминадо (настоящее имя А. П. Шполянский). Привечал некоторых своих современников. Владимира Фирсова осчастливил даже вступительным словом к сборнику. И свободно плавал в океане народной поэзии — сколько ее, песенной, в «Тихом Доне»!
У Пушкина особо выделял стихотворение «Поэт» («Пока не требует поэта / К священной жертве Аполлон…»). У Фета — «Сонет» («Когда во хмелю преступлений / Толпа развратная буйна…»). У Дон Аминадо — «Послесловие» с такими строками: «Жили. Были. Ели. Пили. / Воду в ступе толокли. / Вкруг да около ходили, / Мимо главного прошли».
В 1938-м нашел время и послал в Алма-Ату поздравительную телеграмму знаменитому тогда акыну-сказителю Джамбулу. Видимо, отплатил вниманием за две строки из одной его акынской песни-кюе: «Тихого Дона родные сыны, вы и Джамбулу родные сыны…»
О «тов. Шолохове»: поражение
Вёшенская оказалась едва не на особом положении: Матвей Федорович Шкирятов, — товарищ из Москвы — приехал разбирать жалобу Шолохова. Вместе с ним явился Цесарский в чине начальника IV Главного управления НКВД СССР, но с актрисой Цесарской, как узнал Шолохов, не имеет никакого родства. У районных энкавэдистов переполох. В райкоме суетня. Надо откладывать все дела и работать на проверяльщиков: беседы, справки, сопровождение. Гости не вельможны: съездили в Ростов, посетили тюрьму, устроили очные ставки…
Шолохов надеется на справедливость. Быть ли ей? Он верит Шкирятову.
Закончена командировка. Проверяльщики уехали. Через несколько дней был готов отчет — ответственнейший документ: «Товарищу Сталину, товарищу Ежову. О результатах проверки письма тов. Шолохова на имя товарища Сталина». Как бросается в глаза: «тов. Шолохов» — «товарищ Сталин». Еще одна любопытная примета: Шкирятов и Цесарский поставили свои подписи 23 мая — в канун дня рождения писателя.
Авторы отчета, аккуратисты-педанты, письмо Шолохова и свое отношение к нему разложили по пунктам. Дважды они крупно посвоевольничали — из огромнейшего письма и даже из тех восьми пунктов, «подсказанных» Поскребышевым и Ежовым, избрали для проверки всего три; обошли шолоховские обличения Ростовского обкома, да и вообще не «заметили» никаких обобщений.
Шкирятов и Цесарский убеждают Сталина, что при проверке тщательно блюли справедливость: производили очные ставки — и даже приглашали Шолохова. Но утаили то, как проходили эти самые ставки. Подконвойному «врагу народа» приказывали садиться за один стол с тем, кто вел следствие и уже выбил из него «нужные» показания, а тут: «Говорите правду!» Но кто в тюрьме и в присутствии своих палачей отважится на правду? Начальственные гости завтра уедут в Москву, а эти-то останутся. Не потому ли случилось даже такое: один из тех, кто на первой встрече с москвичами подтвердил свои прежние правдивые показания, а на второй очной ставке — отказался. Есть в отчете и признание, что не со всеми поговорили: «Нижеперечисленных лиц, указанных т. Шолоховым, нам опросить не удалось. Часть из них осуждена по первой категории (расстрел. — В. О.) или находятся в лагерях…»
Шкирятов и Цесарский не рискнули поддержать Шолохова. Он писал Сталину о 185 земляках: «невинные сидят». Проверяльщики убеждают Сталина не верить Шолохову: «Большинство из них кулаки, участники вёшенского контрреволюционного восстания в 1919 г. и реэмигранты (из них 18 чел. арестованы как участники право-троцкистской организации)». Еще несогласие с писателем: «Для проверки той части заявления т. Шолохова, где говорится, что органы НКВД Ростовской области применяют к арестованным физические меры воздействия, мы специально допросили арестованных Лимарева, Тютькина, Дударева, Кузнецова, Мельникова, Точилкина, Гребенникова и Громославского. Ни один из допрошенных нами не показал, чтобы над ними в какой-либо форме применялось физическое насилие…» Поскребышев при чтении отчета аккуратненько подчеркнул эти строчки.
И дальше снова коварный прием: фамилию Громославского использовали, а о его родстве с Шолоховым ни слова. Зато какой сгусток выписок из следственного дела: «Обвиняется в том, что вел среди рабочих совхоза „Красный колос“ антисоветскую агитацию, распространял клевету на партию и ее руководителей. Громославский виновным себя не признает, но уличается 6-ю свидетельскими показаниями и 4-мя очными ставками… Свидетель Букарев показывает, что в его присутствии Громославский по поводу приговора над участниками право-троцкистского блока говорил, что сейчас гибнет много ни в чем не повинных людей. Свидетель Сердюков приводит факт, когда Громославский выступал с открытой враждебной клеветой на т. Сталина…»
Уверяют Сталина, что вокруг Шолохова не «плетется» никакой «черной паутины»: «Не подтверждается и заявление т. Шолохова о том, что со стороны районного отделения НКВД против него была создана травля…» И все-таки что-то признают: «Тютькин (бывший работник РОНКВД. — В. О.) нам заявил, что он действительно говорил, что на т. Шолохова подбирается в райотделении НКВД материал… При очной ставке т. Тимченко (нач. РОНКВД. — В. О.) все это отрицал…» И вывод: «Кто из них прав — бывший начальник райотделения НКВД т. Тимченко или арестованный Тютькин — сказать трудно!» Вот как — даже восклицательный для Сталина знак.
Итак, Шкирятов и Цесарский не поддержали обличений Шолохова.
Итак, Сталин узнал, что «имели место» не более чем «отдельные ошибки». Но разве он, вождь, отменил свое изречение: «Лес рубят — щепки летят!»?
В итоге перед вождем выбор: Шолохов требовал наказать палачей, потому и писал: «Почему не привлекают к ответственности тех, кто упрятал в тюрьму Лугового, Логачева, Красюкова, и тех, кто вымогал у них показания в своих вражеских целях? Неужто все это так и останется и врагам будет дана возможность и дальше так же орудовать?» Проверяльщики убеждают вождя в другом: «Мы считаем, что делать это нецелесообразно».
Какое же решение принято? Если письменное решение и было, то оно не обнаружено. Ясно одно, коли не случилось ареста Шолохова, значит, Сталин его простил: спишем, мол, послание на впечатлительность писательской души.
Узнал ли Шолохов о том, что Шкирятов обвинил его в обмане? Лучше бы не узнавал. Если бы узнал, то каждая ночь вылеживалась бы в ознобе.
Узнали ли ростовские и вёшенские власти об отчете проверяющих? Неизвестно. Но думаю, так или иначе узнали и, наверное, порадовались, что никаких особых мер не последовало.
…Не из этих ли дней отзвук в военном романе «Они сражались за родину»: «Неужели в войну с фашистами влезем, а до этого в своем доме порядка не наведем?»
Дополнение. Шолохов не зря упомянул в письме Сталину о том, что продолжаются его обвинения в плагиате — на этот раз от энкавэдистов. Тот в ответ промолчал. И общественность помалкивала.
Зато на Западе публично опровергали наговоры. Шолохову осторожно рассказали, что в Париже за него заступился один земляк, ныне белый эмигрант некто Дмитрий Воротынский. В эмигрантской газете «Станица» он напечатал: «Мне бы хотелось разъяснить „мнимую легенду“… Во время нашего великого исхода из России на Дону было два крупных казачьих писателя: Ф. Д. Крюков и Р. П. Кумов… С Ф. Д. Крюковым я был связан многолетней дружбой, я был посвящен в планы его замыслов, и если некоторые приписывают ему „потерю“ начала „Тихого Дона“, то я достоверно знаю, что такого романа он никогда и не мыслил… Что касается Р. П. Кумова, которого тоже впутывают в эту легенду, то и Кумов такого романа писать не собирался».
Конструктор «катюши» и нарком Берия
Шолохов узнал, что арестован зять Евгении Григорьевны — Иван Терентьевич Клейменов. Славная биография: коммунист с 1919 года, участник Гражданской войны, один из самых первых в стране организаторов работ по ракетной технике, начальник секретного Реактивного института. Замечу, что его заместителем был гений русской космонавтики Сергей Павлович Королев (он тоже будет арестован). Вокруг шпиономания, а в анкете Клейменова — «нехорошая» строка: два года работал в торгпредстве в Германии. При обыске у него нашли подарок от Шолохова — охотничью винтовку с оптическим прицелом. Не смалодушничал Клейменов — на допросах ничего про писателя не сказал, будто не было частых встреч, охоты, застолий или того, что, пребывая в Германии, Шолохов остановился не в отеле, а у Клейменовых.
В письме со списком подозреваемых, которое Ежов передал Сталину, значилось пока еще не самое страшное: «Всех этих лиц проверяем для ареста». Вождь начертал: «Не проверять, а арестовывать нужно».
Время такое, что утром не знаешь, кто постучит в дверь ночью. Клейменов совсем незадолго до росчерка сталинского пера сам писал Сталину: «Рапорт № 1. Успешно закончены полигонные (государственные) испытания разработанных НИИ-3 ракетно-осколочных 82-мм снарядов и орудийной установки…» Это будущие «катюши».
Никто — ни сослуживцы, ни руководители наркомата — не решился заступиться за Клейменова. Шолохов решился. В какой уже раз он пренебрегает уроком от Сталина: не заступаться за врагов. В архиве хранится шолоховское письмо в Комитет партийного контроля: «В 1938 году я ходил к Берия по делу Клейменова. Будучи твердо уверенным, что арест Клейменова — ошибка, я просил Берия о тщательном и беспристрастном разборе дела моего арестованного друга…»
Лаврентий Берия еще не нарком — пока только заместитель, да рукастый: вся власть в НКВД быстро оказалась у него в руках, не обойти. Общаться с ним опасно — недолго и на себя накликать пагубу. Его пенсне зловеще высверкивает при каждом кивке и повороте лобастой головы.
В ту пору особенно-то не рисковали не только защищать арестованных, но и просто поддерживать знакомство с их семьями. О чужой голове биться — свою на кон ставить.
Левицкая осталась в одиночестве, всеми забытая и брошенная. Вспомнилось ли ей совсем недавнее письмо из Вёшенской о том горе, что шло к Шолохову в посланиях со всех концов страны? Теперь ей тоже пришлось писать ему о своих невзгодах: зять арестован, дочь Маргарита арестована. Шолохов ответил, хотя не мог не знать, что письма в семьи арестованных просматриваются: «Дорогая Евгения Григорьевна! Письмо Ваше — большая радость и для нас с М. П. Теперь остается узнать про Ивана Терентьевича, да чтобы и он был жив и здоров, тогда совсем будет здорово. Очень хорошо и отрадно, что Маргарита держится молодцом…»
Напрасны надежды. Скор суд и жесток приговор Клейменовым: ему — расстрел, жене — лагерь. На Левицкой отныне всех пугающее пятно. Только Шолоховых оно не отпугнуло — написали ей 23 ноября: «Ни о какой перемене в отношениях не может быть и речи. Все мы по-прежнему Вас любим…»
Сколько же выпало Шолохову горестных забот весной и летом 1938-го! Но всем, кроме Марии Петровны и еще, пожалуй, Левицкой и Лугового, кажется, что живет этот необычный вёшенец как ни в чем не бывало. Вот пишет — как раз-то в ожидании ответа от Сталина — приятелю, работнику торгпредства в Лондоне: «Спасибо за табак. Выкурил его за 2 недели, а потом снова перешел на махорку „головтютюна“. Привези табаку и трубку кривую, охотничью (с кривой удобнее ходить)». Дружба дружбой, а табачок врозь — щепетилен: «…если в апреле сумею перевести тебе англ. деньги».
В это же время дает согласие на встречу с одним переводчиком. Это Петр Охрименко, нынче мало кому известный знакомец Льва Толстого, Ленина и даже американца Эдисона; он мечтает перевести шолоховские сочинения на английский.
И еще принимает участие в подготовке тематического — о казачестве — выпуска популярного журнала «СССР на стройке». И стойко сносит злоумышленные слухи и сплетни о себе, что стал любовником жены самого Ежова — Евгении Соломоновны Хаютиной. И наставляет начинающего прозаика: «В „Новом мире“ за этот год найдите рассказы Диковского. Присмотритесь, как он строит сюжет и дает описание. Надо бы Вам почитать кое-кого из западных писателей, например Хемингуэя, О. Генри. Все они превосходные мастера рассказа, и очень невредно поучиться у них». И пишет актрисе Цесарской: «Читала ли Эриха Ремарка „На западном фронте без перемен“? Видел картину по этому роману. Сильней ее еще не создано в кинематографии». И в одной из статей признается: «Полюбил книги Лагерлеф, Стриндберга, Гамсуна, а посредством их — и Скандинавию». Одновременно перечитывает Чехова.
Казнь ожиданием
В начале года Шолохов писал с отчаянием, что почти начал гнуться. И все же, как видим, держался. К концу лета враги писателя активизировались, решив свести затянувшиеся счеты (кроили, кроили — шить начали); явно воспользовались выводами Шкирятова и Цесарского в отчете.
В своих воспоминаниях Луговой рассказал о пришедшем к нему осенью 1938-го письме: «Я, гр. хутора Колундаевка Вёшенского района, арестован органами РОНКВД. При допросе на меня наставляли наган и требовали подписать показания о контрреволюционной деятельности писателя Шолохова…»
Пришлось ему выслушать и Ивана Семеновича Погорелова, он недавно появился в районе. Инженер из Новочеркасска, участник Гражданской войны, орденоносец. Изливал душу он с полной откровенностью: «Мне предложили поехать в Вёшенскую, устроиться на работу, войти в доверие к Шолохову, стараться быть у него на квартире, на вечерах, а затем дать показания, что Шолохов — руководитель повстанческих групп на Дону. Что Шолохов, дескать, и меня, обиженного партией и советской властью, завербовал в свою организацию. Что Шолохов, организуя вечеринки, собирает на них руководителей повстанцев и проводит с ними контрреволюционные совещания… Я все обдумал и решил твердо: что бы со мной ни было, я на такой путь не пойду. Поэтому и пришел к тебе».
Что дальше? Как-то Шолохов взялся мне рассказывать:
«Предупредили меня, что ночью приедут арестовывать, из Ростова уже выехала бригада. Наши станичные чекисты, как сказали мне, тоже предупреждены — их у окон и у ворот поставят. Этот смелый человек (Погорелов. — В. О.), партиец с двадцать шестого года, рассказал Луговому, что начальник НКВД вызвал его и сказал: „Получено указание арестовать Шолохова. Вопрос, мол, согласован с обкомом“. Луговой ко мне поспешил. Решили мы с ним — что делать? Бежать! В Москву. Куда же еще? Только Сталин и мог спасти. Или, кто знает, что там со мной задумали… И бежал. На полуторке. Но поехал не в Миллерово, а к ближайшей станции в другой области…
— Не знаю, что стало бы с Михаилом Александровичем, — добавила Мария Петровна, — если бы он поехал тогда в Москву через Миллерово. Там его поджидали… Это я ему посоветовала запутать следы. И ехать через Михайловку. Они спохватились, да поздно».
Нелегко было слушать продолжение. В столице Шолохов повстречался с Фадеевым. Он занимал высокий пост в Союзе писателей, Сталин к нему прислушивался. Может, заступится? Не заступился. Пришлось писать письмо: «Дорогой т. Сталин! Приехал к Вам с большой нуждой. Примите меня на несколько минут. Очень прошу. М. Шолохов. 16.Х.38 г.». Сталин принял не сразу.
Истинно Голгофа: каждый день, словно шаг в неизвестное с крестом тяжкой судьбы на плечах. И так день за днем. Казнь ожиданием!
Узнал: в Ростове, в пединституте, проявилось подлое предательство по трусости. Исчез его портрет со стены в том зале, где он соседствовал с портретами великих творцов.
Рюмка водки и кабинет Сталина
Шолохов 23 октября сорвался — вспомнил для меня: «Со злости выпил рюмку водки…»
Прошло больше недели, а отклика на просьбу о встрече с вождем — нет. Уже и Погорелов добрался в Москву.
Далее рассказ Шолохова я записал таким:
«— Выпил, а тут звонок: вызов! Помощник Сталина Поскребышев говорит мне: „Будете вы, Луговой и кое-кто еще“».
До Кремля рукой подать — жил в гостинице «Националь». Шагают они с Погореловым по Красной площади и вдруг Шолохов тихохонько запел донскую, казачью песню: «Ой вы, морозы… Сморозили сера волка…» Прервался и мрачно проговорил: «Вот вернемся, тогда уж запоем во весь голос… Или попадем за решетку…» И он сложил крест на крест четыре пальца двух рук: тюремное окно. Он эту песню так любил, что она появилась в последней книге «Тихого Дона», там, где описывается бедовая жизнь Григория в банде Фомина.
«— Пришли, — продолжил Шолохов. — Смотрю, в приемной Луговой, а в сторонке от него две кучки: ростовский начальник НКВД и еще один в форме, тоже наш, ростовский Каган, а чуть поодаль наши партийные начальники. Нас позвали, всех. Мы вошли в кабинет Сталина. Смотрю — Сталин, а рядом с ним Молотов и Ежов. Сталин повернулся ко мне: „Прошу вас рассказать по существу дела“. Я ему в ответ — а что я мог в волнении еще сказать: „Товарищ Сталин, мне нечего добавить к тому, что я написал на ваше имя. Если вы мне не верите — пусть Погорелов засвидетельствует…“
Сталин выслушал и кивнул, — как продолжал рассказывать мне Шолохов, — пусть, мол, говорит. Смотрю, Погорелов волнуется, но твердо докладывает, как его вызвали и как дали задание. А эти-то стали отрицать. Но Погорелов едва не криком: „Провокаторы они, товарищ Сталин!“ Сталин подошел к Погорелову и посмотрел ему в глаза пристальным своим взглядом. Погорелов выдержал и говорит: „Товарищ Сталин! Я говорю правду. Это они говорят неправду“. И достает из кармана бумагу, листик. „Это, — говорит, — собственноручный почерк Кагана“. Тут Каган во всем сознался…»
Шолохов не раз брал в рассказе передых. Воспоминания давались с трудом:
«Сталин смотрит на меня и говорит: „Дорогой товарищ Шолохов, напрасно вы подумали, что мы поверили бы этим клеветникам“. И ткнул взглядом на энкавэдистов. Те ни живы ни мертвы. Я, конечно, радуюсь, что отвел от себя беду, и не сдержался — говорю: „Товарищ Сталин, вы, конечно, правы в пожелании, чтобы я был спокоен, но вот есть такой анекдот. Бежит заяц, а навстречу волк. Говорит волк: „Ты, заяц, чего бежишь?“ Заяц в ответ: „Как что бегу — там вон ловят и подковывают“. Волк говорит: „Так подковывают верблюдов, а не зайцев“. Заяц ему отвечает: „А когда поймают и подкуют, так пойди докажи, что ты — не верблюд!““
Помню, даже Ежов засмеялся, — заметил Шолохов, — а Сталин — так, не очень. И пристально на меня: „Говорят, вы, товарищ Шолохов, много пьете?“ Я ответил: „От такой жизни, товарищ Сталин, запьешь!“»
Шолохов к концу встречи Сталину — анекдот и горькую шутку. Сталин с шутки встречу начал, когда обратился к Ежову: «Ну, что, Николай Иванович, будем снимать с него его кавказский ремешок?», видимо, помянул правило отбирать у арестованных ремни.
Шолохова тогда поразило поведение их районного чекиста. Сталин у него что-то там спросил, тот вскочил со стула, руки по швам, и оцепенел: ни да ни нет. Каков солдат партии!
Вот какими оказались для Шолохова весна, лето и осень 1938 года. У Твардовского есть строки о тех временах: «Быть под рукой всегда — на случай нехватки классовых врагов…»
С кем быть Мелехову…
После того как Шкирятов и Цесарский в своем отчете выставили Шолохова едва ли не обманщиком, ему бы затаиться в станице. Подальше от державного внимания, переждать бы черную пору. Нет, не сложил оружия. Поехал в Москву исполнить поручение тоже несломленного Лугового. Пробился с письмом райкома о необходимости упреждающих мер в засушливых районах Донщины к заместителю председателя Совета Народных Комиссаров (так тогда именовалось правительство), Анастасу Ивановичу Микояну.
Микояну достало понимания, кто перед ним с ходатайством и о чем оно. Письмо переслал Сталину с припиской: «Секретарю ЦК ВКП(б) тов. Сталину. В связи с постановкой на Политбюро ЦК ВКП(б) вопроса о мерах борьбы с засухой в степных районах, направляю Вам письмо секретаря Вёшенского райкома ВКП(б) тов. Лугового, переданное мне тов. Шолоховым…»
И вот результат. В октябре 1938-го в «Правде» было напечатано постановление ЦК и СНК «О мерах борьбы с засухой в степных районах». Это еще одна глава из Книги шолоховских забот о Доне!
Не предает Шолохов и московских друзей. Шлет письмо Левицкой: «Будете писать Маргарите — передайте привет от нас и всякие добрые пожелания…» Это он о дочери Левицкой, которая брошена в лагерь. Интересно, сообщило ли лагерное начальство по инстанции, когда вскрыло письмо, о таком внимании писателя к жене «врага народа»?
Пишет Левицкой и о другом: «Полтора месяца не брался за перо… За „Т.Д.“ что-то боюсь браться…»
Что же у него под пером? В «Правде» появились всего три небольшие заметки Шолохова: приветствия по случаю 75-летия Серафимовича, беспосадочного перелета Москва — Дальний Восток летчиц-героинь Валентины Гризодубовой, Полины Осипенко и Марины Расковой и 20-летия ВЛКСМ.
Длинным-предлинным становится 1938 год для писателя.
Неожиданно отношение к нему изменилось. Кончился ледниковый период, началось внезапное потепление. На «Мосфильме» разрешили Сергею Ермолинскому (другу Михаила Булгакова) писать сценарий для фильма «Поднятая целина». «Роман-газета» издает седьмую часть «Тихого Дона». Ученый совет Института мировой литературы выдвигает Шолохова кандидатом в академики. Из Ростова приехал молодой поэт и журналист Анатолий Софронов с просьбой от областной студии кинохроники — снять фильм о писателе-станичнике. Подумал, подумал и не отказал. Правда, когда начались съемки, рьяно мешал восхвалению своей персоны. (С Софроновым сдружился. Особенно частыми были встречи и обмен письмами с 60-х годов, когда земляк стал главным редактором журнала «Огонек». Здесь Шолохов печатал отрывки из второй книги «Поднятой целины» и дважды выпускались его собрания сочинений.)
Шолохову невдомек: с чего бы это? Знает, что просто так кулеш не варят. Шел слух, будто бы Сталин дал указание: «Великому русскому писателю Шолохову должны быть созданы хорошие условия для его работы».
Если это так, то, видимо, Сталин понимал, как можно с помощью романов помогать социалистическому воспитанию трудящихся. Отныне творчество Шолохова начинают приспосабливать для обслуживания курса партии. Один тогдашний критик сочинил, к примеру, о Давыдове: «Он прекрасно усвоил и продумал то, что сказал Сталин о новой политике в деревне… Прочитанное им в речи Сталина представляется ему тем, о чем он сам думает, он защищает это как свое собственное, выношенное, продуманное».
За границей заметили новое отношение к этому современному Толстому с берегов Дона: то угроза ареста, то возвеличивание со всем казенным пылом. И взялись пережевывать эту новость. До писателя дошли сведения, что уже известная ему итальянская газета «Джермо» напечатала без особых раздумий: «Шолохов, предупрежденный одним из своих друзей, сумел, спрятавшись, избежать гнева диктатора. Гнева, который вскоре погас, так как Шолохов вошел в состав Верховного Совета СССР и с гордостью принял титул „лучшего советского писателя“ и „классика социалистического реализма“».
За границей не учитывали одного: Шолохов никогда не отвергал саму идею социализма, он боролся лишь с ее извращениями и издержками. Потому попытки представить его купленным славой и почестями — нелепы.
Не гнев погас. Сталин предусмотрителен: первая социалистическая держава после недавней смерти великого Горького не должна оставаться без писателей, которыми можно было бы гордиться на весь мир. Вождь пощадил не только Шолохова. Не были брошены в застенок ненавистные власти Михаил Булгаков, Анна Ахматова, Михаил Зощенко, Сергеев-Ценский… Михаила Пришвина не посадили, хотя и превратили в детского писателя-натуралиста, печатая лишь безобидное. Дано согласие на возвращение из эмиграции Марины Цветаевой. Уже год, как поезд привез из эмиграции старика Куприна…
Однако неприкосновенных не было. Вождь прочитал памфлет Демьяна Бедного под названием «Ад» и приказал: «Передайте этому новоявленному „Данте“, что он может перестать писать».
Шолохову тоже достается. Все пытаются навязать могучему реалисту догмы соцреализма. Вскоре он прочтет в одной книге: «Так, можно отметить у Шолохова следы ложно понятого „народного образа“, который усиленно культивируют так называемые „крестьянские писатели“ и интеллигентские любители „локальности“ описаний».
Не сдается романист. Оповестил в одной из газет: «Сейчас я работаю над восьмой, заключительной частью романа „Тихий Дон“. Наполовину работа уже закончена».
Кто станет воодушевляющим образом для миллионов строителей социализма — блукающий в поисках правды Григорий Мелехов или твердокаменный коммунист Михаил Кошевой? Три года тому назад автор «Тихого Дона» пообещал: «Из большевиков в четвертой книге выделится Михаил Кошевой. Я выдвину его с заднего плана и сосредоточу на нем большое внимание».
Не исполнил своих «соцобязательств». В седьмой части этот персонаж вовсе не появился, а в восьмой — лишь в нескольких главах. Теперь Кошевой в новой роли — при должности предревкома. И Шолохов ищет новые краски для его портрета. То: «Я вам, голуби, покажу, что такое советская власть!» То: «Злой донельзя на себя и на все окружающее». То уничижительное: «Твое дело телячье: поел, да в закут». То — Мелехову: «Отправляйся завтра же, а ежели добром не пойдешь — погоню под конвоем». Такое наблюдение: по хутору он стал ходить «медленно и важно» (Кн. 4, ч. 8, гл. V).
Упрям Шолохов и тогда, когда от главы к главе описывает судьбу Мелехова тоже по правде жизни. Не исполняет указаний-советов: дескать, позволил этому «отщепенцу» в предшествующих томах пометаться-поблукать, изволь теперь дать ему возможность прозреть. От члена партии Шолохова требовали как бы дать рекомендацию в партию Мелехову.
Дополнение. Давно начались попытки навязать Шолохову иного Мелехова. Еще в 1928-м Ермилов, главный рапповский критик, требовал от автора пустить мятущегося героя по единственно правильному, по его разумению, большаку: «Постепенно идущий к большевизму». Еще один «правильный картограф» Машбиц-Ветров убеждал читателя: «Автор ведет его к коммунизму». Шолохов же уже двумя своими романами сказал совсем о другом — власть обязана быть такой, чтобы люди шли под эту власть добровольно.
Уже и РАПП прикрыли, а официозные критики не стали пацифистами. Отныне были приняты истинно энкавэдэшные оценки. «Воинствующий идеолог сословного казачества», — писал, к примеру, о Мелехове Лежнев.
Что читатели? Одни были облучены всепроникающей радиацией классовой ненависти к Мелехову. Другие имели смелость читать роман без идейных предрассудков. Кто-то из тех, кто умел думать самостоятельно, пробился на страницы «Литературной газеты»: «„Тихий Дон“ — исключительное произведение. Оно доходит глубоко до сердца, так же как и „Война и мир“. Как там, так и здесь у меня чувство тоски и неудовлетворенности за героев романа. Но что делать, ведь это жизнь…»
Еще несколько писем от простых читателей — их разыскала литературовед Н. Корниенко (к слову сказать, она многое открыла в теме «Шолохов и Платонов»): «Не читав произведения Шолохова, я был непримиримо настроен к сословию и знати, особенно казачеству. После прочтения у меня вместо прежней ненависти внушилось сочувствие к казачеству, ихнему героизму, стойкости за свои интересы, и даже зародилась некоторая любовь к Григорию как мужественному борцу за честь потомства». Подпись: Гунченко К. Т. забойщик, 35 лет, Донбасс. Или: «Я ученик 3-го класса. Я прочел сочиненную вами книгу „Тихий Дон“. Книга „Тихий Дон“ мне очень понравилась. Я обязуюсь так же бороться за Советскую власть, как боролся Григорий за царя». Подпись: Буров Миша, Западно-Сибирский край, село Кузеденево.