Прощание со Сталиным. «Тихий Дон» — 20 лет спустя. Кто автор новой главы? Сигналы из Стокгольма. Сцены семейной жизни. Матросский сундучок. Записки бедного студента. Переполох на партсъезде. ЦК и школьные учебники
Глава первая1946–1948: НЕИСПОЛНЕННОЕ ПОРУЧЕНИЕ
Возвращение в Вёшки… Мария Петровна запомнила одну из главных примет тогдашнего житья-бытья: «После войны в станице жилось тяжко, кто только к нам не приходил за помощью! Чаще всего вдовы. Они от зари до зари в поле, а дети разутые, раздетые. Засуха стояла, не приведи господь. Я всегда вещи покупала про запас. И все отдавала, а если могла, то и деньгами помогала…»
Подхалимские придумки критика
Война не уходила из памяти. Первое время у Михаила Александровича нервы были так взвинчены, что часто не спал ночами или во сне вспоминал выстраданное, а однажды вскрикнул: «Вот откуда стреляют, надо снять!..» Как-то увидел фронтовой снимок — на задымленном поле сгорбленная фигурка солдата, что звал в атаку, и тихо сказал: «Вот это настоящая война, так было».
Восемь месяцев мирной жизни. Страна переодевается в рабочие спецовки…
Шолохов понимает, что в глазах своих читателей — а их миллионы — выглядит закоренелым должником: не окончены целых два романа, — «Поднятая целина» и «Они сражались за родину»; неловко даже перед семьей.
Читатели не забывают и власть не забывает. Сталин после войны прежнего отношения к нему не изменил. И ценит талант, и насторожен независимостью. Вдруг поручил Жданову предложить Шолохову пост генерального секретаря Союза советских писателей. Тот его вызвал:
— Михаил Александрович, у нас к вам серьезная просьба. Фадеев пишет роман о Краснодоне. Судя по всему, работает с большим настроением. Так не смогли бы вы, хотя бы ненадолго, возглавить писательский Союз?
— Андрей Александрович, за предложение спасибо. Но дело вот в чем. Через три часа отходит поезд на Ростов, и я уже взял билет…
Вот тебе, мол, хомут да дуга, а я тебе не слуга. И даже не задумался, каково будет Жданову докладывать вождю об отказе.
Отказался от высокого поста, но не отказывается от участия в жизни своих избирателей. Оправдывается в письме Ефиму Пермитину: «Был в Москве и не увиделся с тобой потому, что депутатских дел, хождений по министерским приемным и пр. хватило как раз по завязку…» Однако же в общении с больным земляком легко спускается со столичных высот к хуторскому куреню: «По моей просьбе Вёшенский РИК возбудит ходатайство… Путевку достанем. Необходимо Вам поговорить с врачами и выяснить, — куда и в какой санаторий…» Или просит власти позаботиться об одной сельской библиотеке: «Если у Вас есть возможность, убедительно прошу оказать помощь в приобретении книг…» Но никак не хочет писать предисловие к роману одного своего доброго знакомца: «Ради бога уволь. Не мой это „жанр“…»
Февраль. Политбюро ЦК занялось восстановлением Комитета по Сталинским премиям. С одобрения Сталина Фадеев становится председателем. Шолохов включен в список его членов. Спустя время цековцы удивились, как странно он отнесся к доверию вождя. В 1952-м секретарям ЦК передали «Справку Отдела художественной литературы и искусства ЦК ВКП(б) о работе Комитета по Сталинским премиям в области искусств и литературы». В разделе «Пассивность некоторых членов Комитета» в числе грешников назван Шолохов. Его даже предложили исключить из комитета, да одумались.
Потом объявился Сергей Ермолинский — предложил идею киносценария «Тихого Дона». Все было бы хорошо, если бы давний собрат по искусству не был осужден как «враг народа». Он находился в политссылке: паспорта не было, разрешались только краткие наезды по вызову киностудии. Ответный порыв — помогать изгою. Приглашает в Вёшки, обещает встречу по приезде в Москву, читает-перечитывает варианты сценария, обогащает творческими советами и, наконец, рекомендует его начальству «Мосфильма» («Вполне доверяю кинематографическому опыту т. Ермолинского…»).
Этого показалось мало. Узнав, что приятелю удалось перебраться в Тбилиси, шлет ему душевное, с лукавинкой, письмо: «Дорогой старик. Я прослезился, узнав из письма, как много ты совмещаешь в одном лице профессий… А вдруг без тебя не сумеют прожить в Тбилисском киномире? Что тогда? Прощай рыжики и маслята (не говоря уже о белых грибах), прощай бережки и язики в реке, и шторы на окнах, и левитановский пейзаж, и позолоченные корешки книг… Привет от Марии Петровны и меня. Обнимаю и надеюсь на встречу. Все желаемое сбывается, так ведь?»
Шолохов решил помочь ему реабилитироваться, что восстановило бы того в гражданских правах. Обратился к московскому городскому начальству. Но здесь не удостоили ответом. Он тогда — к секретарю Президиума Верховного Совета СССР: «Пересылаю Вам заявление т. Ермолинского на имя тов. Шверника о снятии судимости». Был бы перестраховщиком — так этим бы и ограничился. Но нет, отдает в залог весь свой авторитет: «Со своей стороны заявляю, что знаю Ермолинского как честного советского человека».
Увы, в тот сценарий, который разработал Шолохов, помимо его воли вписывается непредусмотренный персонаж — заместитель министра кинематографии со своим заключением: «Сценарий С. Ермолинского „Тихий Дон“ не сможет быть запущен в производство».
Власть и литература… 13 апреля 1946 года Сталин на Политбюро дает установку на новый курс в литературе и искусстве. Жданов по законам аппаратной жизни созывает работников ЦК. И от имени вождя пошли суровая критика и жесткие указания: «Хороших и крупных произведений у нас, к сожалению, мало… критику мы должны организовать отсюда — из Управления пропаганды… товарищ Сталин назвал как самый худший из толстых журналов „Новый мир“…»
Все это скажется на Шолохове. Не пожалеют переиздаваемый «Тихий Дон», хотя «хороших и крупных произведений мало». И организуют критику. И не станет почетным его пребывание в редколлегии «Нового мира»…
Он не мог не знать о критике журнала. Впору бежать из редколлегии или осуждать. Однако не опустился до этого состояния. Возможно, что с особым пристрастием перелистал апрельский номер журнала — что же вызвало державный гнев? Промашка за промашкой! О вожде только одно сочинение — небольшое стихотвореньице. Статья с безоговорочной похвалой нового романа опального Фадеева — вскоре Сталин обрушит на «Молодую гвардию» критику за недооценку партии. Восхваляется Есенин; любовь к нему возродилась в войну — вскоре его поэзия начисто исчезнет с печатных страниц: не учит активно строить социализм. Доброе слово сказано о казахском писателе и ученом Мухтаре Ауэзове — вскоре будет обвинен в национализме. Упомянут поэт Ярослав Смеляков — подписан приговор на тюрьму и ссылку. В числе сомнительных для партии авторов Вс. Иванов, С. Липкин, З. Паперный, Ю. Нагибин. С ними у Шолохова ничего общего — ни любви, ни дружбы, но сосуществуют, пока объединяет общее дело.
Политика и литература… Издаются и переиздаются главы шолоховского военного романа. Но их автор все никак не запечатлевает «гениального полководца». Тогда почти всяк пишущий запечатлевал. Критики растеряны. Было от чего растеряться. Как же рецензировать роман о войне, пропагандировать его и не находить в нем Сталина?
Может, повторяя идеологические маневры с «Поднятой целиной», может, обеспечивая себе возможность печататься, один критик в том году закончил свои пространные рассуждения о романе литприписками. Разглядел в «Они сражались за родину», что созданы замечательные образы воинов, а дальше пошел прибавлять от себя: «Воин Красной Армии — это внук Суворова, но вместе с тем — сын Ленина, современник Сталина, чьему полководческому таланту мы обязаны победой». Читалось будто цитата из романа. Так и придумают, что на вербе груша. Вот же какой верноподданнический реверанс от «Нового мира».
Кремль не оставляет Шолохова без внимания. Однажды такое произошло, что истинно смех и грех. Шолоховы вернулись с охоты и услышали от «няни», как издавна называли Дарью Александровну Бекетову, — уйму лет прожила в этом доме, — что из Москвы звонили!
Потом тот, кто звонил — помощник Сталина Поскребышев — перерассказал, как «погутарил» со старушкой:
— Алло, — сказал ей, — мне Михаила Александровича…
— А яво нету.
— А с кем я разговариваю?
— А ето его сиклитарь.
— Где же Михаил Александрович?
— Они на охоти. А чаво яму пиридать-то?
— Скажите, нет, лучше запишите, что звонил Поскребышев, помощник Сталина.
— Милок, да как же я запишу, ведь я неграмотная.
…В доме Шолоховых вдруг и радость, и слезы — от обретения и расставания одновременно. Старшая дочь Светлана знакомит родителей со старшиной-моряком — быть свадьбе. Но вместо свадебного путешествия — дальняя дорога на Дальний Восток, на Камчатку. Она там будет работать в областной газете, он — в этом беспокойном районе — служить советскому флоту; дослужится до адмирала.
В апреле следующего, 1947 года Михаилу Александровичу и Марии Петровне Шолоховым присвоят, пожалуй, самое почтенное звание — бабушка и дедушка!
ТАСС о Нобелевской премии
«Очень полезно и своевременно обратиться к опыту Шолохова — писателя, родившегося в том крае старой России, где реакционная традиция укоренилась особенно прочно…» — такой многозначительно-провокационный пассаж появился в одной статье 1946 года.
Что же на деле «укоренялось» в его жизни и душе сразу после того, как отгремели победные фейерверки? Независимость творца и человека и ответное отношение власти с недоверием!
…Светлана Михайловна рассказывала мне:
— Однажды к отцу пришел священник вёшенской церкви с необычной просьбой — «заступиться» за одного из инструкторов райкома. Дело оказалось в том, что, возвращаясь из поездки по колхозам, инструктор увидел бредущего по раскаленной солнцем дороге старика и пригласил в машину. Довез до станицы, а на другой день вызвал его секретарь райкома и учинил разнос: как посмел катать на райкомовской машине попа?! Ну, совестливый батюшка счел долгом походатайствовать за коммуниста.
В середине 1946 года «Литературная газета» поместила небольшую заметочку ТАСС из Швеции: «10 декабря состоится очередное присуждение Нобелевской премии. Среди либеральных кругов шведской интеллигенции, в том числе среди писателей, не раз поднимался вопрос о том, что Нобелевская премия никогда не присуждалась представителям советской науки и литературы. В области литературы за последние годы неоднократно выдвигалась кандидатура М. Шолохова, писателя, которого хорошо знают и любят в Швеции. Выражая мнение радикальных кругов Швеции, известный шведский поэт и публицист Эрих Бломберг в этом году вновь выдвигает кандидатуру М. Шолохова и выступает в „Ню Даг“ с серией статей, посвященных творчеству Шолохова. М. Шолохов, „как никто другой, достоин Нобелевской премии, которая должна присуждаться как за художественные качества, так и за идейность“, — пишет Э. Бломберг».
Сколько, однако, забот приносит эта заметочка. На Западе Шолохова хотят видеть нобелевским лауреатом — как же это понимать?! Подозрительно. В стране и мире 1946 год — первые залпы холодной войны. Курок нажал своим выступлением на американской земле в присутствии американского президента отставной премьер Великобритании Уинстон Черчилль. В речи бывшего союзника по борьбе с фашистским врагом назван новый враг — наша страна. У нас в ответ — залп за залпом из всего своего идеологического оружия в защиту национальной гордости и против «низкопоклонничества» перед Западом. Появилась бранная кличка «космополит». Заметочка могла стать детонатором для всяких нехороших мнений и выводов.
Август. Публикуется постановление ЦК ВКП(б) «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“». Объявлена война «реакционному мракобесию» и отступлениям от соцреализма: «…всякая проповедь безыдейности, аполитичности, „искусства для искусства“ чужда советской литературе, вредна для интересов советского народа и государства и не должна иметь места в наших журналах». Анна Ахматова и Михаил Зощенко — авторы этих журналов — стали главными мишенями.
Сентябрь. Сколько же «откликантов» поспешило к трибунам повсеместных собраний, в редакции газет и журналов, в «Литературную газету» прежде всего засвидетельствовать поддержку решения ЦК. И обличают, обличают: «Идеологическая диверсия… Духовное ренегатство… Скрытое предательство по отношению к Родине… Безыдейность, аполитичность…» Парткомы писательских организаций следили, чтобы никто не отказывался критиковать. Ахматова и Зощенко были исключены из Союза писателей.
Шолохов в этом ажиотаже не участвовал. И не ринулся против Ахматовой с разносными заклинаниями, хотя имел «давний грех» — выдвигал ее книгу на соискание Сталинской премии и спасал ее сына.
…Судьбе было угодно воссоединить имена Шолохова и Шостаковича. Тому причина — подготовка к 30-летнему юбилею советской власти. Надо исполнять указание Сталина создавать современные оперы на советском материале. К Дмитрию Шостаковичу отправился один из видных тогда партидеологов Дмитрий Шепилов. Просил взяться за «Тихий Дон». Но композитор отказался: «Я начал работать, а сейчас оказался перед тупиком… Ведь Гришка не принял советскую власть. Не принял!» Посланец Сталина вспоминал потом: «Я живо представил, как в юбилей советской власти Шостакович выступает с новой оперой, которая должна сместить оперу Дзержинского, и в этой новой опере главное действующее лицо — враг советской власти…»
…Шолохов — странно — никогда ничего не вспоминал о своей деятельности в качестве действительного члена Академии наук СССР. Будто и не был академиком. Он действительно не любил посещать собрания академии.
Но вот 7 сентября вышло постановление Политбюро ЦК «О состоянии дела с академическим изданием сочинений Л. Н. Толстого». Первый пункт утвердил, как сформулировано, — «Государственную редакционную комиссию по наблюдению за изданием полного собрания сочинений Л. Н. Толстого». Для наблюдения! В этот надзирательный орган включены всего пять деятелей: представитель ЦК, представитель правительства, историк-академик и два писателя — Шолохов и Фадеев; он снова стал генеральным секретарем Союза писателей. Ни одного толстоведа! Толстоведы включены просто в редколлегию.
Шолохов читает в постановлении тот суровый счет, что предъявлен вышедшим томам: «Серьезные ошибки… Как в вышедших, так и в подготовленных к печати томах отсутствуют вступительные статьи, освещающие мировоззрение Толстого с ленинской точки зрения…» Опять политика, но ничего о науке толстоведения как таковой!
Еще критика: «Включены все его реакционные религиозно-философские произведения, их различные варианты, а также составленные Толстым конспекты религиозных книг…»
И еще критика: «Не соответствует задачам воспитания советской молодежи и наносит ущерб идеологической работе партии…» В концовке приговор тем, кто прежде готовил издание: «Неспособны проводить ленинские взгляды…»
Какую же позицию займет Шолохов под таким напором партдогматизма?
И снова сошлись стежки-дорожки Шолохова и Фадеева. Фадеев стал председателем комиссии. И начал с такого обращения в издательство: «Следовало бы заменить встречающиеся в рукописях Л. Н. Толстого нецензурные слова — многоточием…» Второе его письмо издателям — нескрываемо перестраховочное: «Мы не сделаем ничего… без того, чтобы знать мнение руководящих инстанций… Мы пойдем на это только при условии, если эти инстанции поддержат нашу точку зрения, согласятся с ней». Стал перечислять — и это-де «неприемлемо» для публикации, и это, покусился даже на толстовские дневники, будто бы по поручению «широких масс»: «Можно сказать, читатель протестует против этого». Особо выделил, что не все члены комиссии готовы исполнять требования Политбюро: мол, «не разобрались» в сути тех сочинений, которые «открыто реакционны» и есть «пропаганда религии».
Кто же из пятерки наблюдателей, удостоенных доверия Политбюро, не блюдет идейное единство? Шолохов! Он отправил директору издательства краткую, но четкую и емкую телеграмму: «Мой дорогой друг заседании быть не могу тчк Я за полноценное издание Толстого тчк Передай мой низкий поклон Родионову зпт его супруге тчк Обнимаю Твой Шолохов». (Родионов, по всей вероятности, главный редактор издательства.) Он против выхолощенного издания и союзник тех, за кем надо надзирать!
Не успел академик Шолохов побыть и нескольких дней в членах Госкомиссии, как его призывают в ряды рассказчиков. Письмо пришло от писателя Пермитина: «Собирается альманах (охотничьих рассказов) под редакцией моего друга, охотника и хорошего человека… Он меня очень просит просить у тебя рассказ… Писатели в сборник намечены серьезные… Не откажи, Михаил Александрович!..» И для заманки такая приписка: «О поездке на весеннюю охоту… Я напишу в дер. Басово, где я охотился на гусей… Живы ли мои гусиные профиля (совершенно необходимые для весенней охоты?)… При встрече у меня за сибирскими пельменями (во что и я верю) подробно информирую тебя об условиях охоты…»
Растревожено сердце вёшенца. Ведь когда-то — до войны — написал несколько таких рассказов.
Дополнение. «Правда» 24 октября предоставила трибуну главному ортодоксу парткритики Ермилову. Он принялся «защищать» Шолохова от просто ортодокса Лежнева в статье «О ложном понимании традиций». Это отклик на доклад Жданова. Нашлось место и для оценок творчества Шолохова: «Лежнев сводит отражение борьбы нового со старым в душе казака-середняка к борьбе двух старинных традиций: „исконный незамутненный источник казачьей нравственности“ — с одной стороны, и сословная традиция — с другой. В этом обеднение и искажение…»
Вёшенец читает эту гневливую статью, и впору воскричать на весь читающий мир: уж лучше бы никто не защищал роман! Не мешали бы — он готовит впервые два подряд переиздания «Тихого Дона». В последнем видна авторская работа по восстановлению некоторых исправлений, которые были навязаны еще до войны.
«От т. Шолохова»…
1947 год. Что-то не балует писатель столицу — редко наезжает. Но он, затворник-станичник, не забыт. В редакции «Нового мира» негодуют — заседания редколлегий не жалует. В Академии наук устали удивляться — никакими приглашениями не заманишь. В Союзе писателей обижаются — не наведывается. Даже Сталин таким шолоховским свойством озаботился.
…Май, Кремль: в главный державный кабинет приглашены три писателя, из начальствующих, и несколько партийных идеологов. Вождю захотелось узнать о настроениях в Союзе писателей. Вдруг возникла тема о творческих командировках. То давняя традиция Союза писателей — организовывать на свои средства поездки писателей по стране, изучать жизнь. Фадеев признался: творческими командировками пользуются лишь «писатели-середняки».
— А почему не едут крупные писатели? — спросил Сталин. Выслушал ответ и заметил: — А вот Толстой не ездил в командировки.
— Как Шолохов, ездит в командировки? — задал новый вопрос.
— Он все время в командировке, — сказал Фадеев.
— И не хочет оттуда уезжать? — спросил Сталин.
— Нет, — сказал Фадеев, — не хочет переезжать в город.
— Боится города, — сказал Сталин.
Константин Симонов — а это его воспоминания — добавил: «Наступило молчание». И в самом деле загадочно выразился вождь.
Через годы, в 1956-м, Шолохов высказался о «творческих командировках» на партсъезде. Сказал едко: «В писательский обиход вошли довольно странные, на мой взгляд, выражения: например, „творческая командировка“. О какой творческой командировке может идти речь, когда писатель всю жизнь должен находиться в атмосфере творчества».
Сталин вскоре после помянутой встречи получил письмо от Шолохова. Как раз о поездках — писатель просится в Швецию. В письме будто отчет о жизни за целую пятилетку, и в самом деле давно не общались: «За переиздание моих книг в Англии, Америке и Швеции зарубежными издательствами мне переведены во Внешторгбанк некоторые суммы инвалюты.
Чтобы использовать эти деньги, я обратился зимой этого года к т. Жданову за разрешением поехать в Америку или в Англию. Тогда т. Жданов не посоветовал ехать в эти страны, и последующие события подтвердили правильность его совета.
Последний раз, с Вашего разрешения, я был за границей в 1935 г. (если не считать пребывания в Восточной Пруссии на фронте в марте 1945-го). Мои товарищи-писатели — Фадеев, Симонов, Эренбург, Горбатов, Сурков, Кожевников и другие — после войны побывали во многих странах. В прошлые годы мне было не до поездок, так как я много и трудно работал над романом „Они сражались за родину“. Сейчас, накануне завершения работы над книгой, мне хотелось бы, если это можно, поехать с женой в Швецию, на непродолжительный срок, используя для поездки причитающиеся мне за переводы деньги. Прошу Вас разрешить мне эту поездку.
Я не видел Вас пять лет, но не посмел просить Вас принять меня по такому мелкому вопросу, а потому и обращаюсь с этим письмом.
Сейчас я нахожусь в Москве и ожидаю Вашего решения. Прошу уведомить меня о нем через т. Поскребышева, которому известен мой адрес.
Всегда Ваш. М. Шолохов».
Дата: «29.07.1947 года». Пометы на письме — вверху, синим карандашом, размашисто: «От т. Шолохова», в правом нижнем уголочке скромненьким почерком: «Архив. 8.Х.47».
Любопытно его стремление в Скандинавию: ездил в 1935-м, собирается сейчас, и после смерти Сталина неоднократно будет лежать туда дорога, в том числе за Нобелевской премией.
Месяц прошел, еще один — Сталин не отвечал.
Хорошо, что в семейном окружении жизнь идет своей несуетной и умиротворенной чередой. Сдюжили даже то, что издательство задерживает выплату гонорара. В одном из писем Шолохов с лукавинкой сообщает о своей станичной жизни: «Мы живем тихо, как пожилые дачники: никого не беспокоим, на балалайках не играем, патефон не заводим, не танцуем…»
Сколько добра идет от Марии Петровны. Уже давно не Маруся-Марусенок, но по-прежнему беззаветно верна писательскому и депутатскому образу жизни мужа и стойко держит дом-семью.
В эту весну многое из своей обычной жизни он отобразил в письмах. Вот о жене с юмором: «Ходячая гордячка и ужасная зазнайка! Ходит и шип свой дерет кверху на 2 ярда, по крайней мере. Видите ли, она поймала 2 сазана, а я — нет…» Вот о том, что они оба не забросили охоту: «На охоте — я голова! Я хожу королем, а мать сзади с сумкой. Я убиваю куропатку и, не оглядываясь на своего Санчо Панса в юбке, властно говорю: „Подбери“. На днях убил 20 куропаток и зайца».
Далекой Светлане новоявленный дед отписал: «Только что принесли телеграмму, в которой сообщается, что сына решили назвать Михаилом. Я польщен и голосую ЗА! Михаилы по большой части народ стоящий. Мать, видимо, будет писать вам подробней… Молодому родителю терпения (мелкие детишки ужасно орут и, как правило, не дают спать по ночам)». Вот и о том, что внук все прочнее входит в жизнь: «Мы рады, что маленький боцман (отец-то моряк. — В. О.) изничтожает кашу… Но если у него аппетит будет возрастать, то вам придется покупать маленький круподерный заводишко, чтобы манка была своя». Но и увещевает дочь заняться кандидатской диссертацией.
В одном из писем неожиданно обнаружил свои скрытые пристрастия: «Купил в Столешниковом в комиссионном старинный голландский замок амстердамского мастера Ван-Голласа. Замок этот морской, с матросского сундучка, старой меди, но главное не в этом, а в том, что отмыкается без ключа. Замыкается простым нажатием, а отмыкается после того, как три раза сильно дунешь в замочную скважину. После первого раза в замке что-то тихо щелкает, после второго — мелодичный звон…»
По магазинам хождений не любил, но иногда, как видим, нечто купецкое пробуждалось. Как-то, когда гостевал с Марией Петровной в Москве, пришел на квартиру, где жили, и заявил: «Сейчас привезут книжный шкаф, сам выбирал…» (Шкаф живет долгой жизнью — сын писателя его «устроил» в музей.)
С лета — иные заботы. Получил письмо от по-прежнему опального Андрея Платонова. Тяжко ему жить — нужда одолела: никто не печатает его произведений. Но загорелся одним великим для духовности своего народа замыслом, да понимает, что в одиночку не справится. И тем более при своей «политической неблагонадежности». Пишет в Вёшки: «Это организация дела издания русского эпоса. Оно имеет общенациональное значение…»
Закончил письмо так: «Без тебя мы этого дела не вытянем, с тобой оно пошло бы легче».
В благодатную борозду попало живое зернышко платоновской идеи. Шолохов как раз с этого времени взялся «пробивать» издание запрещенного при советской власти сборника «Пословицы русского народа», того, что собран истинным подвижником Владимиром Ивановичем Далем, приятелем Пушкина.
Понимал, как нужна эта книга великой стране. В ней и многовековая народная мудрость, и верования, и приметы своеобразного быта, и отзвуки истории…
Шолохов знал, на какое сражение шел. Не просто так эта книга находится под давним запретом от ЦК. Славит православие, есть раздел о царях, много о русском характере и всё «без классовых оценок», к тому же иной раз о других народах пословицы с перчиком, а это «великодержавный шовинизм»…
До вёшенца донеслось, что группа ученых зароптала: пора снять запрет на книгу. Почитаемое им издательство «Художественная литература» тоже полно отважного желания переиздать этот том Даля. Надо убеждать ЦК. Ученые и издатели придумали хитрый ход — пусть предисловие напишет депутат и академик Шолохов. Власть вынуждена будет считаться с таким обстоятельством.
Осуществится ли замысел? Это окажется долгим делом. Сборник будет издан только в 1957-м. Пока же Шолохов дал согласие писать вступительную статью. Назвал ее «Сокровищница народной мудрости». Страсть и вдохновение чувствуются с первых строк: «Величайшее богатство народа — его язык!.. Меткий и образный русский язык особенно богат пословицами. Их тысячи, десятки тысяч. Как на крыльях, они перелетают из века в век, от одного поколения к другому, и не видна та безграничная даль, куда устремляет свой полет эта крылатая мудрость…» Назидал: «Никогда не померкнет наша патриотическая гордость, закованная в булат таких пословиц: „Наступил на землю русскую, да оступился“, „С родной земли — умри, не сходи“, „За правое дело стой смело“».
Еще заботы. С июня направил девять писем секретарю райкома партии, соседнего с Вёшенским. Просит оказать помощь своим хуторским и станичным избирателям. К примеру: «Колхозник Косогоров П. И. страдает язвой двенадцатиперстной кишки… Пусть райздрав пошлет его к квалифицированному хирургу…» В новом письме: «Колхозница Яцыненко А. К. осуждена нарсудом за нехватку трудодней на 6 м-цев принудработ… Ходатайствую о пересмотре…» Или: «…Его неправильно исключили из колхоза. Да и политически это выглядит неважно: нельзя обрекать на голод человека, трижды раненного в Отеч. Войне».
Друзьям-партийцам в то лето запомнилось, как писатель встревожился, что Дон теряет рыбу. Причина тому взрывные работы для углубления русла. Они поддержали его порыв обратиться в Правительство РСФСР.
Пришла мысль о публицистике. Готовит статью «Слово о Родине» для новогоднего номера «Правды». Потому избрал проникновенную манеру. Этим отверг набивший оскомину партагитпропов стиль с обилием цитат из классиков марксизма для скучных наставлений. Давно уже так никто не говорил со своим народом, который не только торжествующий победитель, но и много натерпевшийся страдалец.
И начал-то как: «Зима. Ночь…» Этим загадочным отточием всего-то после двух слов наметил свой широкий замысел: «Побудь немного в тишине и одиночестве, мой дорогой соотечественник и друг, закрой глаза, вспомни недавнее прошлое…»
Не к плац-парадным воспоминаниям приглашал — к скорбному: «…от Сталинграда до Берлина и от Кавказа до Баренцева моря, где бы, мой друг, ни остановился твой взгляд, всюду увидишь ты дорогие сердцу матери-Родины могилы… И в эту минуту ты острее вспомнишь те бесчисленные жертвы, которые принесла твоя страна… и величественным реквиемом зазвучат в твоей памяти слова: „Вечная слава героям, павшим в борьбе за свободу и независимость нашей Родины!..“»
Помнил о выживших: «В эту долгую и просторную для горестных воспоминаний зимнюю ночь не одна вдова, потерявшая в войну мужа, оставшись наедине с собой, прижмет к постаревшему лицу ладони, и в ночной темноте обожгут ей пальцы горячие и горькие, как полынь, слезы; не одно детское сердце, на всю жизнь раненное смертью того, кто, верный воинскому долгу и присяге, погиб в бою за социалистическую Родину, сожмется перед сном от случайного воспоминания с недетской тоской. А быть может, будет и так: в маленькой комнатке, где грустная тишина живет уже годами, подойдет старик к своей седой жене-подруге, без слез оплакивающей погибших сынов, взглянет в тусклые глаза, из которых самое горькое на свете, материнское страдание выжало все слезы, скажет глухим, дрогнувшим голосом: „Ну, полно, мать, не надо… Не у нас одних такое горе…“»
Шолохов в этих размышлениях не обозначил никаких границ между недавним военным тяжким прошлым и уже давним: «В январе 1930 года, когда на Дону проходила сплошная коллективизация…»
Многие заметили, что обошлось без обязательного тогда выражения «сталинская коллективизация». И не последовало никаких выспренних воспоминаний. Начал с того, как донцы не очень-то спешили в колхозы:
«— А ты-то вступил в колхоз, Прокофьевич? — поинтересовался я.
Прокофьевич степенно разгладил каштановую с рыжеватым подсадом бороду и плутовски сощурил голубые беспокойные глазки.
— Я не спешу…
— Что так?
— Видишь, какое дело, на свадьбе или при какой гулянке я не спешу вперед людей за стол садиться. Когда после других с краю сядешь — при нужде скорее из-за стола вылезаешь… — И, чтобы у меня не оставалось никаких сомнений насчет его иносказания, добавил: — А может, за столом мне не понравится, — так за каким же нечистым духом я в самую середку, под божницу попрусь?…я самый что ни на есть колеблющий середняк: пара лошадей и немудрящая коровка — все имущество. Но только раз уж я колеблющий, как меня на собраниях обзывают, то я и хочу приглядеться как следует к этому колхозу, а сторчмя головой в него кидаться — все как-то не того… не очень, чтобы…»
И бед послевоенного времени не обошел Шолохов — напомнил о недавней засухе. «Было так больно, что, кажется, слезами своими напоила бы высохшую, потрескавшуюся от зноя землю», — говорит героиня статьи.
Добавил кое-что о необычном русском характере: «Весной как работали! Иного ветром валит, а он в поле идет и работает из последних сил…»
Но Шолохов писал не только о непоказушной доблести своих несгибаемых земляков. Своим «Словом…» он еще и о том сказал, что считал недостойным для своей страны. Доверил обличительное слово — как бы на очной ставке с властью — тому же Прокофьевичу: «Ведь вот кое-кто из служащего народа легко думает об нашей хлеборобской жизни, а понапрасну так думает… Недавно был у нас на хуторе приезжий один, уполномоченный человек из района; как раз пригнал я свою скотину сдавать в колхоз, он и говорит: „Теперь, папаша, воздохнешь ты свободно!“ Легкий человек по-легкому и рассуждает…»
Кое-кто из шолоховского окружения догадывался — он крепнет в мысли начинать восстанавливать вторую книгу своей «Целины». Читатели уже сколько лет ждут исполнения его еще довоенных обещаний.
…Шолоховы тоже не обходились без домашней скотины. Была, понятное дело, корова. Как деткам без нее. Знать бы городским почитателям классика, что и ему приходилось заниматься домашней живностью, а не только главной хранительнице семейного очага. Сохранилось письмо из Вёшек в Каргинскую мужу сестры — шел июль; в разгаре сенокосная пора: «Дорогой Костя! Сена, очевидно, не хватит. Если тебе не очень трудно, — пришли, пожалуйста, еще одну машину с сеном. И еще одно: не отказывайся от денег косарям и тем, кто ухаживает за будущей коровой. В конце концов это мое дело — отблагодарить тех, которые что-то делают для меня…»
Дополнение. Любовь к «Пословицам русского народа» останется у Шолохова на всю жизнь. В мае 1982-го он получит мое письмо из издательства «Художественная литература» (работаю здесь директором): «Разбирая свое издательское, как говорится, хозяйство, вдруг обнаружили, что сборник пословиц и поговорок, собранный Владимиром Далем с Вашим замечательным вступительным словом, не переиздавался почти 30 лет…»
И попросил разрешения, переиздавая книгу, переиздать статью.
Писатель догадается, что эта просьба не просто так. Труд Даля по-прежнему под подозрением за внеклассовость, пропаганду религии и даже разжигание антитатарских настроений (секретарь Татарского обкома партии направил в ЦК письмо-протест против одной пословицы).
И в самом деле, имя Шолохова понадобится как защита против ожидаемых возражений в ЦК. Он даст согласие. Книга выйдет тиражом в десять раз большим, чем в первый раз. Увы, вёшенец не дождется — она появится через несколько месяцев после его кончины.
Однако 400 тысяч (таков тираж!) читателей прочтут шолоховский завет: «Издание русских пословиц, собранных на протяжении нескольких десятилетий диалектологом и писателем В. И. Далем, послужит великому и благородному изучению неисчерпаемых богатств нашей отечественной культуры, великого и могучего языка нашего».
В конце 1990-х годов прошедшего века наткнулся в книжном магазине на переиздание этого сборника. Все вроде бы хорошо, но одно отвратительно: не было не только статьи Шолохова, но даже упоминания его роли в сохранении замечательного памятника русской культуры.
Диктат школьного учебника
1948 год начался с двух событий, они имели в жизни писателя свои последствия.
«Правда» дала его «Слово о Родине» только 23 января, а не в особом для читателя новогоднем номере. Как Шолохову было не догадаться почему — его публицистика создана не по партийным шаблонам.
Второе событие оказалось с далеко идущими последствиями. Вождь принимал Милослава Джиласа, посланца маршала Броз Тито, главы правительства Югославии и главного ее коммуниста. И надо же, этот визитер в полночном застолье, когда покончили с главными политическими заботами, вспомнил Шолохова: «Говоря о современной советской литературе, я — как более или менее все иностранцы — указал на Шолохова. Сталин сказал: „Сейчас есть и лучшие“, — назвал две неизвестные мне фамилии, одну из них женскую».
Сталин напрасно слов на ветер не бросал. И закрутились крылья агитпроповых мельниц.
В этом году вышло очередное издание учебника по литературе для десятого класса. Все знали: если хочешь узнать государственное отношение к тому или иному писателю, не поленись заглянуть в учебник. В нем надежный сертификат на благонадежность, для сельского же учителя и старшеклассника — политический компас. Его стрелка безошибочно указывает отношение Сталина к писателю. Упоминание вождя рядом с творцом — как орден. Если не упомянут, то общественная значимость такого писателя ставится под сомнение. Вот о повести «Хлеб» Алексея Толстого написано: «Важнейшей чертою повести является изображение в ней вождей революции — Ленина и Сталина. Ночной разговор Ленина и Сталина, деятельность Сталина, организующего победу в Царицыне и отправляющего Москве хлеб, спасающий ее от голодной блокады, — центральные страницы…»
Вёшенские учителя — и ведь по всей стране так — узнают, что два писателя в новом учебнике отлучены от Сталина: Фадеев и Шолохов. В главе о Фадееве есть раздел «Недостатки романа „Молодая гвардия“» с пояснениями: «Не чувствуется партийное влияние на молодых подпольщиков…» Шолохов знал, что эти недостатки выявил сам Сталин и в очень резкой форме обнародовал в «Правде».
Шолохов… Обзор его творчества тоже лишен имени вождя. Странное дело — не упомянута Сталинская премия, что была присуждена писателю. Такого еще не было. Едва ли автор учебника страдал плохой памятью или редактор — по случайности — пропустил. За провалы в памяти при имени Сталина следовало наказание, это все знали. Не потому ли в учебнике такая — политическая! — критика романа: «В „Тихом Доне“ образы коммунистов обрисованы сравнительно бледно». Зубрите же, школяры, наставляйте, учителя!
…31 августа 1948-го скончался Жданов. Этот партийный деятель руководил культурой страны. Шолохов помянул его небольшой политизированной статьей «Скорбь наша мужественна». Однако своими писательскими убеждениями давно уже поставил себя выше идеологических установок ЦК. Вот и в этом году провозгласил — вслух, прилюдно: «…Я отстаиваю свое право на работу более медленную, чем хотелось бы читателям… Можно писать быстро плохие книги, а медленно — хорошие». Сказал все это на своем творческом вечере в сентябре. Союз писателей организовал его, чтобы отметить 25-летие его литературной деятельности.
Можно представить, как восприняли такое демобилизующее откровение те, кто привык от имени партии торопить писателей на быстрые отклики.
Вполне вероятно, что на вечере звучало имя вождя — ораторов много, и не может быть, чтобы кто-то не благодарил его за «отеческую заботу о литературе».
Но при всей своей писательской фантазии разве мог юбиляр представить, что Сталин нанес ему, Шолохову, удар страшной силы. Незадолго до творческого юбилея был сдан в набор очередной — 12-й — том сочинений вождя. В нем вызволенное из 20-летнего пребывания в запасе приговорное письмо о «Тихом Доне». Лежало, лежало, уже, видимо, и пожелтело, стало хрупким, но ничуть не потеряло своей черной силы: ошибки! Политические! Об этом письме рассказано в главе о 1929 годе.
В юбилейной речи Шолохов произносит — и предполагаю, не по ритуалу, а по трагической убежденности — такие слова: «Только в Советском Союзе мы, писатели, имеем все условия для творческой работы».
Но разве могут оставить его равнодушным участившиеся — одно за другим — грозные критические постановления ЦК: «О кинофильме „Большая жизнь“», «О репертуаре драматических театров», «Об опере „Великая дружба“ В. Мурадели», «О журнале „Крокодил“», «О журнале „Огонек“», «О журнале „Знамя“», «О фактах грубых политических искажений текстов произведений Демьяна Бедного»… Все начинаются с «О» и складываются для новоявленных изгоев в долгий крик: «О-о-о!..» Сколько же их! Ахматова, Демьян Бедный, Зощенко, Казакевич, Погодин, Тажибаев, Фатьянов, Штейн, Яновский, композиторы Прокофьев, Шостакович, Хачатурян, Богословский, режиссеры кино Козинцев, Пудовкин, Трауберг, Эйзенштейн…
С одними из этих творцов он хорошо знаком. Об Ахматовой мог думать с сочувствием — не забыл своего довоенного заступничества. Взгляды других ему совсем не близки, а некоторых — вовсе чужды.
Шолохов не знает, что и ему самому приходит черед быть загнанным в ряды раскритикованных. То подал голос в своей новой книге Лежнев. Годы не образумили этого литературоведа. И до войны, и после всё талдычит одно: «Мелехов — отщепенец!» Шолохов не любил Лежнева.
Партийный политпресс плющит едва ли не каждого. Не пощадил даже Панферова. Маленков пишет Сталину: «В № 12 журнала „Октябрь“ напечатано окончание романа Ф. Панферова „В стране поверженных“ …В ряде мест романа…» Дальше критика — не понравились сцены поведения некоторых героинь в оккупации. Вердикт: журнал изъять.
И все-таки велик авторитет Шолохова. Он приглашен на Всемирный конгресс деятелей науки и культуры в защиту мира. И вопреки мнению редактора «Нового мира» Константина Симонова, ЦК распорядился оставить вёшенца в составе редколлегии.
Нечто новое появилось в настроениях писателя. В одном письме признавался — пусть и с юмором: «Что-то мне под старость кажется, что хороших, милых и простых людей мало стало. А потому, считая все же тебя хорошим стариком, я грушу сейчас о том, что ты далеко. Приятно было бы посидеть вместе, выпить что-нибудь такого (?!), поговорить… Впрочем, может быть, мой пессимизм проистекает от того, что пурпурного вина в Вёшках нет и в помине, а водка у нас разбавленная донской водой и пахнущая бакинским керосином. Так что я не пью, веду трезвенный образ жизни…»
Возможно, есть некая связь между этим тихим письмом и тем, как он обошелся с одним начальственным земляком. К Шолохову пришла старушка из вёшенских и стала жаловаться, что ее сосед — начальник — отрезал своим новым плетнем часть ее огородика. И никого слушать не желает. Шолохов хорошо знал его: фронтовик, член партии. Зазвал к себе и стал увещевать, тот начал оправдываться: дескать, у жалобщицы частнособственнические замашки. Тут и выслушал в ответ: «Веришь в то, о чем говоришь? Не веришь. Фальшивишь. С врагами ты дрался, а с собой подраться забыл. Живуча, говоришь, частная струнка? А как же ты, коммунист, не вытравишь ее из себя?..»
Писатель в Вёшках и в самом деле свой среди своих. Один из таких своих, с хутора Пустовской, Игнат Семенович Мансков, уж больно убедительно раскрыл характер своего знатного земляка в воспоминаниях: «Моя теща к нему: „А сколь же ты денег зарабатываешь“ Михаил Александрович вроде бы даже запнулся на ее вопросе, потом усмехнулся: „Сколь надо, мать, столько и получаю“. А теща дальше: „Сколько надо — это хорошо…“ Тут уж он вслух засмеялся…»
Такое отметил: «Не любил он выделяться. Одним утречком, до зари еще, приехал он на рыбалку, булгачить никого не стал. Просто взял одну свободную лодку, выгнал ее на яму и сидит, ждет поклевку. А с рассветом с берега: „А, мать-перемать, такой-сякой! Гони сейчас же мою лодку! Я тебе желваки повыдавлю!“ А Михаил Александрович ему: „Сейчас… сейчас… Слова-то какие хорошие“…»
И как интересны такие воспоминания: «Один раз ему с другого берега закричали в несколько глоток: „Лодочник, лодочник!“ Ну, он погреб. Подошла лодка, человек пять ввалилось в нее, командуют: „Греби!“ Ну, лодочник гребет. Его такое дело… Перевез одну партию, пошел за другой. Только уже в третий раз кто-то из казаков, прикуривая, разглядел лицо перевозчика… Конфуз! А он: „Ничего, ничего… Я привычный к веслам“…»
Рыбалка и охота остаются тихим отдохновением души и страстью сердца. Отдавался он этим страстям азартно. В этом году шлет телеграмму в Дели, в советское посольство, приятелю: «Пожалуйста, привези два хороших охотничьих ножа».
Дополнение. Будучи членом редколлегии журнала «Новый мир», Шолохов так или иначе содействовал публикациям писателей разных направлений. В их числе С. Бабаевский, Вс. Иванов, К. Гамсахурдия, С. Гудзенко, В. Катаев, С. Маршак, Ю. Нагибин, З. Паперный, Н. Рыленков, Л. Сейфуллина, Ст. Щипачев… Шолохов мог бы гордиться — классические стихи «Я убит подо Ржевом» будущего главного редактора А. Твардовского здесь увидели свет.
А сколько было — до и после — знакомств: М. Горький, В. Вересаев, И. Бабель, Л. Леонов, Б. Пильняк, А. Серафимович, И. Тихонов, С. Сергеев-Ценский, А. Толстой, К. Федин и более молодые — В. Боков, А. Борщаговский, П. Бровка, А. Платонов, М. Светлов, затем и те, кто годился ему в младшие братья, — И. Абашидзе, М. Алексеев, О. Берггольц, С. Михалков, Ю. Бондарев, Вас. Белов, Л. Васильева, О. Гончар, В. Закруткин, Ан. Иванов, Е. Исаев, А. Калинин, К. Кулиев, И. Мележ, В. Овечкин, Ан. Софронов, Вл. Фирсов, Вас. Федоров, В. Шукшин, А. Проханов, литературоведы Ф. Бирюков, К. Прийма, B. Петелин, композитор Д. Шостакович, скульптор Е. Вучетич, кинодеятели С. Герасимов, Юл. Райзман, М. Чиаурели, C. Бондарчук, Э. Быстрицкая, Ю. Никулин, художники Кукрыниксы и О. Верейский, а также иностранные писатели — Вилли Бредель, Анна Зегерс, Чарлз Сноу, Эрвин Штритматтер, Мартти Ларни, Франтишек Кубка, многие другие.
О Шолохове с восхищением отзывались значительные творцы: Р. Роллан, В. Шишков, А. Исаакян, О. Форш, Э. Хемингуэй, Мулк Радж Ананд, Б. Чопич, Памела Джонсон, Жан Катала, Д. Кьюсак, Я. Ивашкевич, Алан Маршалл, Р. Гамзатов, Э. Межелайтис, Дж. Олдридж, С. Причард, Ч. Айтматов, Юр. Мелентьев, еще многие и многие.
Шолохов — академик, почетный доктор трех университетов, оратор на авторитетнейших международных встречах писателей, ученых, студентов, долгие годы секретарь Союза писателей СССР — отвечал за работу с молодыми писателями…
К чему все эти перечисления? В 1991 году поэт, участник съезда народных депутатов Евг. Евтушенко напечатал статью с названием — антисанитарным — «Фехтование с навозной кучей», где о Шолохове сказано так: «Не любил себя отождествлять с интеллигенцией, да и саму интеллигенцию недолюбливал».