Шолом-Алейхем — страница 17 из 22

* * *

Не было в то время еврейского писателя популярнее Шолом-Алейхема. Его слава давно уже обогнала славу Менделя Мойхер-Сфорима, Переца, Линецкого и других писателей. Его знала каждая еврейская семья, его книжки были в каждом еврейском доме, во время литературного турне поклонники сопровождали его из города в город, чтобы снова и снова послушать, как он читает свои рассказы.

Судя по воспоминаниям современников, судя по его собственным письмам, к своей славе он никак не относился и как бы даже не замечал её: семья, писательство, постоянная озабоченность материальными проблемами – а слава где-то побоку. Но думается, всё же, хоть и лишённый звёздной болезни, такого читательского внимания не видеть он не мог. И не мог не оценивать своего места и роли в литературе. Вот швейцарская фотография тех лет: Шолом-Алейхем среди других еврейских писателей (тогда, после погромов 1905-го, многие еврейские писатели жили в Швейцарии), на фоне декорации с рекой – Менделе Мойхер-Сфорим, Бен-Ами и Бялик с тросточками в руках, в наглухо застёгнутых костюмах, с серьёзным выражением лица, сидят в лодке. А он, в расстёгнутом пиджачке, – стоит, возвышается над ними с веслом в руке. Чуть-чуть улыбаясь. Рулевой.

* * *

В мае 1908-го, впервые после отъезда, Шолом-Алейхем возвращается в Россию – с писательским турне: Варшава, Вильно, Одесса и многие другие города. Это, без преувеличения, триумфальное возвращение на родину: очереди за билетами, толпы поклонников, овации. Он, народный писатель, – народный любимец.

Планы, связанные с турне, огромные: «Я почти на всё лето и осень, даже часть зимы, ангажирован разными городами Юга, Севера и Запада (только не Востока). Ближайшей осенью, напр., я в Москве-матушке (вообразите: первопрестольная и евр. писатель?). Затем я в П.-бурге. Глубокой зимой предполагается турне по Сибири. (Дико?)» [92]

Зовут Шолом-Алейхема и в родной Киев. Шолом-Алейхем и хочет поехать в Киев, и не хочет: воспоминания о погроме ещё свежи, и он не может простить киевлянам того, что они сделали с ним и его народом. Впрочем, если уж есть свинину, то пусть по бороде течёт. Пускай Киев увидит писателя во всём его величии: «На банкете в Вильне… я встретился с известным М. Розенблатом из Киева, который выразил мысль устроить мой концертный вечер наподобие многих моих других вечеров в Киеве. Я ему ответил, что не знаю, удастся ли мне преодолеть себя и посетить родное пепелище, связанное с лучшими и худшими моментами в моей жизни. А если я соглашусь, то не иначе как при следующих условиях: 1) Вечер должен быть грандиозный во всех смыслах при соответствующей рекламе. 2) Устройство его должны взять на себя представители всех классов и партий. 3) Часть сбора должна пойти в пользу какой-либо общей, всеми симпатизируемой цели, – скажем, наиболее популярного и легализированного общества. 4) В моём литер, вечере должны участвовать и др. силы, как декламаторы, певцы, певицы или музыканты, разумеется, выдающиеся по таланту и по положению. 5) Помещение должно быть снято наилучшее в городе. 6) Разрешения можно добиться, если будут среди устроителей не только добрые меламдим и батлуным [93] , но и лица с именем и весом. 7) Для этой цели я обещал снабдить его афишами и программами, разрешёнными губернатором, ген-губерн-м и полиц-ми других городов, так что с этой стороны также препятствий не было бы. 8) Остаётся ещё вопрос о времени. К сожалению, на это ответить трудно» [94] .

Однако планам не дано было осуществиться. Турне пришлось прервать.

М естечко Барановичи в западной Беларуси. Местные энтузиасты наконец-то получили от губернатора разрешение на организацию общества еврейской литературы и искусства, и 27 июля 1908 года на его торжественном открытии в городском летнем театре выступает Шолом-Алейхем. Выступает по-русски – губернатор запретил вступительную речь на еврейском, – а затем читает (уже по-еврейски) свои «Гимназию», «Меламеда Фишла», «Мы едем в Америку» (главку из «Мальчика Мотла»). Разумеется, публика в восторге; когда он выходит из театра, кричат: «Да здравствует Шолом-Алейхем! Да здравствует еврейский народный писатель!»

Его уговаривают, и он соглашается остаться в Барановичах ещё на день, ещё на одно выступление, – а останется на два месяца, прикованный к постели. Ещё в театре он почувствовал себя неважно, но на адреналине дочитал до конца, а вечером в гостинице – температура и пошла горлом кровь. Местные врачи поставили диагноз: сильное переутомление, острый туберкулёз лёгких.

Весть быстро разнеслась по близлежащим местечкам, потом – по всей «черте» и по всему миру. Из Минска и Вильно были приглашены лучшие врачи, отовсюду летели телеграммы и письма со словами поддержки, поступали деньги от культурных обществ и ремесленных цехов: от белостокских ткачей, кожевников Сморгони, от рабочих и учителей Волоковиска и Слонима, Лодзи и Свислочи. А «<…> религиозные евреи прибегли к древним “испытанным” средствам: читали псалмы, молитвенно просили Бога восстановить здоровье любимого писателя, обращались к усопшим праведникам быть заступниками пред престолом божьим и т. д. В местечке Ляховичи местные евреи нарекли его ещё одним именем – Хаим, то есть жизнь. <…> Многие пассажиры проездом задерживались на некоторое время в Барановичах, чтобы узнать о самочувствии Шолом-Алейхема… Состоянием больного интересовались и неевреи. Так, оберкондуктор Антон Степанович Лебедев не пропускал случая, чтобы узнать, как протекает болезнь Шолом-Алейхема. На своей железнодорожной линии он сообщал пассажирам: “Хороший писатель господин Шолом-Алейхем тяжело болен”. Когда Шолом-Алейхему стало лучше, Лебедев говорил: “Уже выздоровел великий человек Шолом-Алейхем”. А другой кондуктор передал по линии: “Еврейский пересмешник, великий писатель Шолом-Алейхем уже выздоровел…”» [95]

Однако до выздоровления было ещё далеко. Врачи настоятельно рекомендовали Ольге Михайловне увезти больного на тёплые воды в Италию, и Рабиновичи уезжают в Нерви – маленький курортный городок на Средиземном море, под Генуей.

Врачи говорят: полный покой, солнечные ванны, строгая диета, писать нельзя. За диетой, как и всем остальным, следит Биба (домашнее прозвище Ольги Михайловны): «Бог создал жену, чтобы морочить нам голову бифтексами, молоком и яйцами, причём только сырыми и во множестве. Гулять она велит по берегу моря и на солнце, а солнце здесь, Розет, не то, которое светит притворно, греет холодной усмешкой, а настоящее солнце, сияющее светом первых семи дней творения. Оно ласкает и греет, как мать, а воздух, друг Розет, струится сюда прямо из рая» [96] . Всё бы ничего, если б не запрет писать. И Шолом-Алейхем как может исхитряется, чтобы его обойти: «<…> мне строго воспрещено писать, а лишь 2 ½ часа в день мне дано право диктовать (во время прогулки на берегу моря под палящими лучами южного солнца). Положим, что я краду у них ещё часика 3–4 на работу» [97] .

И ладно бы, но нет новых текстов – нет денег, а «<…> моему бренному телу необходимо проваляться не меньше года у моря, в жилище, полном света и воздуха, а такое жилище обходится в 1500–1800 франков в сезон (600–700 русских целковых). А поскольку такие деньги мне и во сне не снились, то дело плохо. Здесь обычай: деньги на бочку!» [98]

Ольга Михайловна открывает в Нерви зубоврачебный кабинет, но и этих денег не хватает.

* * *

Читатель вправе удивиться: что-то тут не то – знаменитый писатель, мировая слава, стотысячные тиражи, а денег нет. Где же гонорары? Действительно, на гонорары с изданий Шолом-Алейхема семья вполне бы могла прожить, но читатель не знает: в своё время (еврейский делец, да?) Шолом-Алейхем за бесценок продал все права на свои сочинения издателям, да ещё (выкрутили-таки, кровопийцы, руки) принял на себя такие кабальные обязательства, которые, наверное, ни до, ни после него не брал ни один писатель, и на гонорары от изданий Шолом-Алейхема жили сейчас сами издатели и их семьи. «Вот их имена: Лидский, Бен-Авигдар (Шалкович), Кринский, Гохберг и другие. <…> Названные издатели цепко держались за свои контракты. С юридической точки зрения права были на их стороне. А гуманизм, совесть? Таких понятий в делах коммерческих не существует. Для иллюстрации необдуманного поступка Шолом-Алейхема, продавшего свои произведения, приведу один пример. Кринскому он продал значительную часть опубликованных сочинений и «все произведения, которые будут печататься в журналах и газетах на протяжении 20 лет», по цене от тридцати до сорока рублей за печатный лист первого издания. Первые десять лет Шолом-Алейхем должен был получить 10 % от чистого дохода, а в последующее десятилетие – 25 %. По истечении двадцатилетнего срока писатель обязался вернуть Кринскому половину стоимости набора, клише и матриц. Условия с другими издателями были более тяжёлыми. Подлишевский утверждал, что по контракту с издательством «Централь» писатель должен был сам продавать свои произведения. Трудно понять, почему мудрый Шолом-Алейхем соглашался с такими условиями» [99] .

Мир не без жадных, но и не без добрых людей. В 1908 году исполнялось двадцать пять лет литературной деятельности Шолом-Алейхема (за время отсчёта брались опубликованные в 1883-м повесть «Два камня» и рассказ «Выборы», впервые подписанный «Шолом-Алейхем»). В Варшаве – городе, где писатель больше всего издавался, – создаётся юбилейный комитет по празднованию двадцатипятилетия. Его возглавляют доктор Гершон Левин и общественный деятель Авраам Подлишевский; в него входят писатель Яков Динезон и редактор недавно основанной варшавской еврейской газеты «Хайнт» («Сегодня») Н. Финкельштейн. Целью своей деятельности комитет ставит собрать деньги для лечения Шолом-Алейхема и для выкупа его сочинений у издателей. Левин и Подлишевский составляют обращение «К почитателям Шолом-Алейхема»:

«Шолом-Алейхем – почти единственный писатель наших дней, который нравится всем. Десятилетиями он неустанно пишет, доставляя нам огромную радость мудрыми и смешными рассказами. Никакой помощи он ни у кого не просил и продал свои сочинения издателям. Теперь Шолом-Алейхем нуждается в нашей помощи. Настало время, чтобы почитатели его таланта доказали на деле свою любовь к нему. Не вздумайте выражать её криками “ура” и поздравительными телеграммами, как это бывало раньше в подобных случаях. Шолом-Алейхем болен, и свою любовь надо выразить совсем иначе, не платонически… Как минимум мы должны: