1. Дать ему возможность целый год жить в условиях благодатного климата без всяких забот о заработке для себя и своей семьи.
2. Выкупить все его произведения у издателей и вернуть ему его достояние.
Мы хотим верить, что каждый откликнется на наш призыв. Это не подаяние. Напротив, в течение многих лет Шолом-Алейхем дарил нам свои шутки, мысли, своё сердце и свою кровь. Мы обязаны вернуть ему долг, наш старый неоплаченный долг. Итак, братья, давайте же без промедления погашать нашу задолженность. И это будет лучшим ответом на многие письма, которые мы получаем со всех концов нашей страны с вопросом: чем помочь нашему любимому Шолом-Алейхему?» [100]
Это обращение было разослано во все европейские газеты, а также частным лицам – предполагаемым меценатам в Петербург, Москву, Вильно, Киев, Одессу и другие города, где, в свою очередь, тоже стали организовывать комитеты подобно варшавскому. На счёт юбилейного комитета начали поступать деньги, и порой довольно значительные суммы, – и не только из России, но из Америки и даже из Африки.
Собрать деньги – лишь полдела: издатели отнюдь не горят желанием расстаться с такой дойной коровой, как сочинения Шолом-Алейхема, им, честно говоря, плевать на юбилей и на нищенское положение писателя. И комитету приходится вести долгие переговоры, увещевать, искать в договорах юридические лазейки, даже хитрить, даже надавливать. Постоянно, конечно, взывая к общественности, а никому, даже издателю не хочется быть в глазах всего мира крысой. И издатели нехотя, через не хочу, сдаются один за другим. Сначала самая жирная крыса – Лидский, – издав в темпе, напоследок, два юбилейных тома Шолом-Алейхема и тридцать небольших брошюрок рассказов и получив от комитета две тысячи семьсот рублей откупного за семьдесят пять печатных листов сочинений писателя. Вслед за Лидским уступили права на Шолом-Алейхема и загнанные общественным мнением в угол остальные. Дольше всех торговался Кринский, пытаясь выжать из комитета такие деньги, каких у того просто не было; но в конце концов удалось урезонить и Кринского: нашёлся в договоре пунктик, который можно было трактовать и так и эдак, и аппетиты издателя умерили. Но это всё произошло уже после юбилейных празднеств.
Юбилей писательской деятельности Шолом-Алейхема отмечался 24 октября 1908 года повсеместно. Не было в «черте» города или местечка, где не устраивался бы вечер или банкет в честь писателя. Газеты Киева, Одессы, Петербурга, Варшавы, других городов напечатали обширные материалы, посвящённые его творчеству (а Финкелынтейн в своей «Хайнт» писал, что евреи непременно должны подарить Шолом-Алейхему имение, как это сделали поляки к юбилею Генрика Сенкевича). Он получил сотни поздравительных телеграмм: телеграф в Нерви несколько дней подряд был занят только обработкой почты для Шолом-Алейхема.
Сам же юбилейный комитет – жаль, писатель не мог приехать из своего Нерви – собрался на торжественный банкет в помещении варшавского общества по распространению еврейской музыки и народного искусства «Хазомир». С торжественными речами выступали Гершон Левин, Ицхок-Лейбуш Перец, Мордехай Спектор, Авраам Подлишевский, звучали тосты за здоровье писателя. Кстати, как оно?
«Вы хотите знать, как я себя чувствую? Пока, благодарение богу, так, что и врагам не пожелаю. Кашляю ли я? Ещё бы! Желаю Крушевану так кашлять хотя бы года три с хвостиком. Болит ли голова? А почему бы ей, собственно, не болеть? Иногда больше, иногда меньше – не от меня зависит. Голова – своенравное создание, это все знают. Температура? Ничего! Должна быть 36 с чем-то или без чего-то. А у меня – 37 и того больше. Спасибо, что не 38. Аппетит? Кто этим интересуется? Интересоваться-то интересуются, ещё как! То и дело суют кашу, молоко, яйца! Сколько, вы думаете, яиц? Шесть яиц, семь яиц, восемь яиц, девять яиц, десять яиц, – во имя бога, оставьте меня в покое! Вы думаете, это всё? Так нет же, потрудитесь ещё похлебать молока, да масло глотайте, да кашу жрите, наполняйте кишки, набивайте их, дабы червям было чем питаться лет этак через сто двадцать… Как я себя чувствую? Дай бог Пуришкевичу! Я чувствую себя так, как должна себя чувствовать тёлка, которую выкармливают не просто так, а с задней мыслью, как стреноженный конь в чужом овсе; как кот, который смотрит на масло, накрытое стаканом; как связанный петух; как верный пёс, потерявший своего доброго хозяина, или – погодите-ка! – как еврейский писатель, который отбарабанил 20 лет, стал кашлять кровью, да убережет вас от этого господь, и как раз к юбилею завезли его куда-то там в Италию, забрали перо из рук и стали ему твердить: “Побольше воздуха, побольше солнца! Ешь, ешь, ешь!”» [101]
Когда все произведения Шолом-Алейхема были выкуплены, комитет приступил к изданию четырнадцатитомного юбилейного собрания сочинений писателя, которое выходило потом в варшавском «Прогрессе» на протяжении 1908–1914 годов. А благодарный за всё автор посвятил юбилейному комитету свой новый и лучший роман «Блуждающие звёзды».Е щё бог знает когда Шолом-Алейхем пообещал себе закончить трилогию о еврейских артистах, дописав третий роман к «Стемпеню» и «Иоселе-соловью». И вот пришло время держать слово. Но за двадцать лет, прошедших после «Стемпеню» и «Иоселе», многое изменилось – и в мире, и в душе самого писателя. Если раньше артисты еврейских местечек были странниками, то теперь они, как и весь еврейский мир, – скитальцы (именно так называется вторая часть романа, первая – «Актёры»). Рейзл Спивак и Лейбл Рафалович из бессарабского местечка Голенешти изъездят весть свет и где только ни побывают, станут всемирно известными трагическим актёром Лео Рафалеско и певицей Розой Спивак, но – в теме актёрской любви у Шолом-Алейхема ничего не меняется – вместе они не будут, просто им не суждено встретиться, они блуждающие звёзды, каждая – по своей орбите.
Да, Шолом-Алейхем снова пишет роман о любви (не только, конечно, упаси бог, но о ней же, о ней…). Чтобы ещё раз – уже на вершине славы – доказать себе, что может сделать это не пошло, не сентиментально, не слащаво. Доказать себе – и другим. А где любовь, там сразу Шолом-Алейхему вспоминается, не про вас будь сказано, уже покойный (но благодаря нынешним американским вкусам, не такой уж и покойный) Шомер: «Пора, право, произвести дезинфекцию в литературе, чтобы лицо не пылало от стыда из-за того, что мы дожили до пресловутого американского вкуса, из-за бульварщины, которую мы с таким трудом выкурили во время оно, двадцать лет назад. <…> Я вовсе не собираюсь приспосабливаться ко вкусам улицы, лишь бы сделать его (роман “Блуждающие звёзды” – А. К. ) интересным и увлекательным. Но по самому существу своему это увлекательная история, роман, полный поэзии, а также жизни, действия и, само собой, всевозможных картин и образов, – всё в юмористическом плане, иначе я уже не умею, если бы даже и захотел стать плакальщицей» [102] , – скажет он в письме в редакцию варшавской газеты «Ди найе велт» («Новый мир»), где в 1909–1910 годах будет печататься первая часть романа.
«Ди найе велт», однако ж, публиковал не одного Шолом-Алейхема, а то, что попадало на соседние страницы (вот уж: за что боролись…), мало чем отличалось от шомеровских опусов, и Шолом-Алейхем приостанавливает публикацию «Блуждающих звёзд» на сороковой главе и пишет редактору «Ди найе велт» своему другу Мордехаю Спектору рассерженное письмо: «Ты, который четверть века тому назад боролся с шомеризмом (современным Пинкертоном), поймёшь, как мне было больно, что “Блуждающие звёзды”, которые должны были увенчать мою писательскую работу на протяжении 27 лет, нашли себе место среди наихудшей литературной дряни, по сравнению с которой Шомер является золотом» [103] .
А лучший, как теперь считается, роман Шолом-Алейхема критика никак не торопилась объявлять лучшим: как в своё время американская пресса отказывала ему в таланте драматурга, теперь варшавские газеты рекомендовали ему позабыть о романах и взяться за то, что ему действительно удаётся, – «смешные фельетоны» (на романы есть свои мастера – вот пусть и пишут). Причём одни критики поругивали «Блуждающие звёзды» за излишнюю сентиментальность фабулы, другие – за то, что она могла бы быть и помелодраматичнее.
Вторую часть романа варшавские газеты вообще отказывались печатать, и, помыкавшись с нею, Шолом-Алейхему еле-еле удалось её пристроить в только что начавшую выходить газету «Дер момент» («Момент»), где «Скитальцы» и публиковались в 1910–1911 годах.Туберкулёз то вроде затухает, то снова обостряется: Шолом-Алейхему кажется, что он совершенно здоров, – и вскоре, как прежде, кашель и температура. В 1909–1913 годах он живёт, переезжая с курорта на курорт, – по лёгочным санаториям (спасибо юбилейному комитету!): Блазьен (Шварцвальд), Лугано, Лозанна, снова Нерви. К туберкулёзу – мало ему – добавляется диабет, а в январе 1913 года ещё и тяжёлое нервное заболевание. «Состояние моё плохое. <…> Муки и боли, которые я ощущаю, не поддаются описанию. Все муки ада ничто по сравнению с теми, которые я претерпеваю», «От туберкулёза я излечился: народ меня у смерти отмолил. Что теперь будет – не знаю: пока не лучше. Я уже кое-как передвигаюсь, но муки мои ещё не кончились. Всё же – пишу и пишу. <…> В понедельник мне было совсем плохо. В женевской синагоге молились. Конечно, Женева не Каменец и не то богослужение; тем не менее и тут живут евреи, женщины, девушки, студенты и просто еврейская молодёжь, которые не хотят, чтобы я вдруг взял да помер, и это придаёт мне силы. Но в конце концов разве что-нибудь поможет?», «Прошлой ночью я одной ногой уже был в могиле. Оставался один шаг между мной и смертью. Я много кричал и ещё больше плакал, что не увижу Тиси (дочь Эрнестину. – А. К. ) перед смертью. Но вот пришёл профессор, сделал всё, что нужно, и мне стало немного легче. Сегодня днём он ещё раз придёт сделать мне подкожное впрыскивание, чтобы заглушить боль, пока природа будет делать своё. <…> Сегодня консилиум решит, что делать. Приведённые в твоём письме случаи с различными людьми, пережившими такие же боли, вызвали у меня смех. Ведь я всю ночь буквально землю грыз, мои вопли доходили до неба», «