В Нью-Йорк они прибыли 2 декабря. Казалось, ненадолго, вот закончится война – и домой, первым пароходом.
Шолом-Алейхем хорошо помнил, как с ним простилась Америка, точнее – как он с ней простился в тот, первый приезд, и не то чтобы не ждал ничего хорошего от новой встречи – ждал, но знал, что будет трудно: жить, печататься, зарабатывать деньги на семью.
С другой стороны, какая разница, – варшавская пресса, американская – везде одно и то же: давайте нам сенсационных историй, фельетонов, а вот этого не нужно. Трудно печататься везде. Трудно везде оставаться самим собой.
Что по-прежнему радовало – это выступления перед читателями. Не финансово – он, бывало, выступал и за совсем символическую плату или, вообще, весь сбор отдавал, например, в фонд жертвам войны. Он юморист, пересмешник, артист – как без зрителя? Смеющегося и плачущего.
В первый же его литературный вечер в Америке (в нью-йоркском «Купер-Юнион», а сначала хотели даже в «Мэдисон-Сквер Гарден», но устроители побоялись, как бы выступление еврейского писателя, беженца из России, не переросло в антицарскую манифестацию) зал был переполнен, сотни желающих туда попасть так и остались на улице, полиция наводила порядок; а когда появился писатель, долго кричали «Да здравствует Шолом-Алейхем!» Он читал «Новостей никаких…» и главы из «Мальчика Мотла» – об Америке. Зрители хохотали, устроители хватались за головы.
За те полтора года в Америке – последние в его жизни – он будет выступать в Кливленде, Детройте, Цинциннати, Торонто и Монреале – везде, где говорили на идише, где его читали.
4 марта 1916 года он выступит в нью-йоркском «Метрополитен-театре», будет читать цикл новых рассказов «Касриловский процесс» перед более чем пятью тысячами зрителей. Устроители вечера соберут две тысячи двести долларов, ему же дадут всего двести пятьдесят. И то – когда он пойдёт обналичивать чек, выяснится, что тот уже отозван: «В итоге я получил фигуру из двух с половиной пальцев» [109] .
Последнее его выступление состоится за полтора месяца до смерти, 25 марта 1916 года в «Гранд-Сентрал» в Нью-Йорке. Семья, писательство, зритель – это всё, что у него есть.
Вскоре по приезде в Америку, в начале 1915 года ему удалось устроиться на работу в газету. Это уже был более-менее постоянный заработок. И неплохой: нью-йоркская «Дер тог» («День») – недавно образованная «газета еврейской интеллигенции», издаваемая фабрикантом Д. Шапиро, – пригласила его сотрудничать, по контракту, с окладом пять тысяч долларов в год. За эти деньги Шолом-Алейхем должен был давать в газету по два текста в неделю: новый рассказ и очередную главку автобиографического романа «С ярмарки», который он потихоньку, то прерывая работу, то возвращаясь к ней, писал с 1907 года и считал лучшим из всего им написанного. В посвящении, а роман «С ярмарки» Шолом-Алейхем посвятил своим детям, он говорит: «Вам посвящаю я творение моих творений, книгу книг, песнь песней души моей. Я, конечно, понимаю, что книга моя, как всякое творение рук человеческих, не лишена недостатков. Но кто же лучше вас знает, чего она мне стоила. Я вложил в неё самое ценное, что у меня есть, – сердце своё» [110] .
По замыслу, «С ярмарки» должен был состоять из десяти частей, Шолом-Алейхем успел написать три, доведя повествование до двадцати лет главного героя, – но и эти три имели сложную издательскую судьбу.
«С ярмарки», напомним, автобиографический роман, лиро-эпический; «Дер тог» же требовал от писателя «острого», «наперченного материала». Шолом-Алейхем не мог, не хотел ломать повествование, включая в него «чего-нибудь сенсационного», и в итоге, когда истёк срок контракта, издатель газеты отказался его продлевать.
Шолом-Алейхем снова оказался без работы, вернее – работал, писал он всё время – без постоянного заработка. В конце концов первые две части «С ярмарки» ему удалось пристроить в одно нью-йоркское издательство, и они вышли отдельной книгой в 1916 году, а с февраля этого года третья часть печаталась в газете «Вархайт», конкурирующей с «Дер тог».
Гораздо драматичнее сложилась судьба ещё одного романа, написанного Шолом-Алейхемом в Америке, – «Мистейк» («Ошибка»), где он в полный голос смеётся уже не над российской, а над американской Касриловкой. Роман писатель начал публиковать в «Дер тог», потом, после ухода из этой газеты, продолжил в «Вархайт», потом и «Вархайт» приостановил публикацию: уж слишком роман казался антиамериканским. Так и оставшийся незаконченным, «Мистейк» после этого почти на полвека был забыт и нигде не издавался.
Шолом-Алейхем, безусловно, был благодарен стране, что его и ещё полтора миллиона еврейских беженцев из России приютила, но делать вид, что ему всё нравится в Америке, он тоже не мог. К тому же юморист смеётся не просто так, а над чем-то, и, живя в Америке, Шолом-Алейхем смеётся над Америкой. Где хуже – в Америке или в России – так грубо и прямолинейно Шолом-Алейхем никогда вопрос не ставит, но если читатель хочет получить ответ на этот вопрос, что ж – хуже в России: там погромы, там антисемитизм. Однако ж, Россия, местечки – это родина, пусть и такая. Всё, что хотел сказать Шолом-Алейхем по этому вопросу, сказал мальчик Мотл – вторая часть повести, где Мотл и его семья попадают в Америку и видят её глазами местечковых российских евреев, печатается в «Вархайт» в 1916 году. Её он тоже не успеет закончить: начнёт писать в 1914-м и будет работать над ней до последних дней.
Успеет – цикл рассказов «Сказки тысячи и одной ночи» в 1914-м, и в 1915-м комедию «Крупный выигрыш», которую (Америка всё ещё помнила, что Шолом-Алейхем не драматург) не принял к постановке ни один еврейский театр в США. Как и написанную перед «Крупным выигрышем» инсценировку «Тевье-молочника». Пройдёт лет пять – десять, и эти и другие пьесы Шолом-Алейхема будут ставить многие театры Америки, Европы, Советской России, а поставленный в 1964-м бродвейский мюзикл «Скрипач на крыше» – по «Тевье-молочнику» – за восемь лет выдержит три тысячи двести сорок два представления. Но это потом, когда Шолом-Алейхему до этого уже не будет никакого дела.
19 сентября 1915 года в Копенгагене после долгой болезни умер старший сын Шолом-Алейхема двадцатипятилетний Миша. Шолом-Алейхем закрылся на несколько часов в своём кабинете и долго-долго писал завещание. Оно получилось небольшим и начинается так: «Сегодня, на следующий день после йом-кипур, в самом начале Нового года, мою семью постигло большое несчастье – скончался мой старший сын Миша (Михаил) Рабинович и унёс с собой в могилу часть моей жизни, – поэтому я решил заново переписать своё завещание, составленное мною в 1908 году, когда я был болен, в Нерви (Италия). Будучи здоров и при полном сознании, я пишу своё завещание, состоящее из десяти пунктов: 1. Где бы я ни умер, пусть меня похоронят не среди аристократов, знатных людей или богачей, а именно среди простых людей, рабочих, вместе с подлинным народом, так, чтобы памятник, который потом поставят на моей могиле, украсил скромные надгробия вокруг меня, а скромные могилы украсили бы мой памятник так же, как простой и честный народ при моей жизни был украшением своего народного писателя» [111] .
Среди пунктов завещания есть и такой: «Из всех доходов, перечисленных в предыдущем параграфе, отчислять в пользу фонда для еврейских писателей (пишущих на еврейском и древнееврейском языках) с пяти тысяч рублей в год – пять процентов; если же доход превысит 5000 рублей в год, то десять процентов (например: с 6000 руб. – 600, с 7000 – 700, с 8000 – 800 руб. и т. д.). Если к тому времени будет такой фонд здесь, в Америке, или там, в Европе, то проценты должны быть ежегодно выплачены фонду. Если же к тому времени официального фонда не будет или будет такой, который не соответствует моему желанию, оговоренному в начале этого параграфа, пусть проценты будут розданы нуждающимся писателям непосредственно моими наследниками по взаимному соглашению» [112] .
Смерть сына его сразила. Ко всем имеющимся болезням добавились ещё и сердечные приступы. Во время одного из них он сказал врачу: «Господин профессор, мне необходимо ещё написать десять томов, десять важных томов, как вы полагаете, успею?» [113] Нам неизвестно, что ответил врач.
Теперь Шолом-Алейхем всё чаще думал о смерти. Он достиг пятидесяти семи лет – возраста, в котором скончались его отец и его дед, значит, скоро и ему пора… Он был уверен, что умрёт от рака пищевода, как и его отец. Врачи же поставили другой диагноз: уремия, осложнённая сердечной недостаточностью.
Весной 1916-го его отправили на курорт Лейквуд, недалеко от Нью-Йорка. В Нью-Йорк он приезжает на выступления и показаться докторам.
9 мая болезнь обострилась: консилиум, врачи, но он ещё шутить, пытался, спрашивал у собравшихся у его одра еврейских писателей, кому передать привет на том свете. 10 мая началась агония, Шолом-Алейхем попросил занавесить зеркало, чтобы не видеть, как смерть проступает на его лице, потом впал в забытье, один раз очнулся и крикнул: «Хочу сесть, хочу сесть!» Биографы говорят, что последними его словами были: заберите меня домой, похороните меня на киевском кладбище… – на киевском кладбище был похоронен его отец. Шолом-Алейхем умер рано утром 13 мая 1916 года, в семь часов двадцать девять минут, в своей маленькой, тёмной и тесной квартирке в доме № 968 по Келли-стрит в Бронксе. Трое бородатых евреев, эмигрантов из Переяслава, совершили над ним все необходимые погребальные обряды и, обмыв тело, одели в саван.
Панихида длилась две ночи и один день, всё это время у его гроба в карауле стояли еврейские писатели, а прощающиеся, один за другим – пятнадцать тысяч человек, – подходили к гробу, чтобы в последний раз увидеть Шолом-Алейхема и про себя произнести за него молитву. В десять раз больше было тех, кто попрощаться не успел: сто пятьдесят тысяч человек, евреев и неевреев стояли, толпились по обочинам улиц, где 15 мая проезжал погребальный кортеж. В этот день были закрыты на траур все еврейские предприятия Нью-Йорка, все американские газеты опубликовали на еврейском и английском некрологи, а также эпитафию и первый пункт его завещания. Конгрессмен В. Бенет зачитал завещание в американском Конгрессе, и вместе со статьёй о смерти Шолом-Алейхема из газеты «Нью-Йорк тайме» оно было занесено в Памятную книгу Конгресса.