Добравшись до имения К., Шолом через лакея передал письмо и дожидался в приёмной. Вернувшись, лакей сообщил, что хозяин взял письмо, вскрыл, взглянул на него и отложил в сторону. Что ж, у богатых свои причуды, придём завтра. Шолом разыскал постоялый двор, остановился на ночлег. На следующий день лакей сообщил, что хозяин письма ещё не прочитал. И на следующий – тоже. А деньги все вышли, до копейки, второй день Шолом ничего не ест. И не понимает, что происходит, почему его не принимают или не отказывают. Ни да, ни нет. И домой вернуться не на что. Он пытается продать свои золотые часы, но они оказываются никакими не золотыми и никому не нужны. Шолом молится в местной синагоге и плачет.
«П лохо» – это всегда дорога к «хорошо»; и кто знает, сколько потом раз Шолом-Алейхем благодарил Бога и судьбу за то, что богач К. просто не умел читать по-древнееврейски.
А если б умел, если б Шолома приняли и он остался бы там учителем? И не встретил свою любовь и своё самое большое счастье в жизни – Голд (Ольгу) Лоеву? Которая стала для него и надёжным другом, верящим в его талант, и хозяйкой дома, создавшей условия, в которых он смог написать свои лучшие произведения, и наперсницей, и критиком, и покровителем, и импресарио – всем. Зять Шолом-Алейхема Михаил Кауфман (а зятьям стоит верить) написал: «С женой своей он прожил тридцать лет, словно тридцать счастливых дней. Их взаимная привязанность была неповторимой. Они оба сохранили нежность чувств и остроту любви до последнего вздоха. Когда он отлучался из дому, он с дороги писал жене письма. Они были письмами жениха к невесте. Она вела все его дела, оберегала от всех невзгод. Только от смерти не могла уберечь его. Это было не в её силах» [36] .
Однако ж, лучше по порядку. Вконец отчаявшийся, на постоялом дворе Шолом знакомится с Иошуа Лоевым – располагающим к себе молодым человеком с добрыми голубыми глазами. Слово за слово, выясняется, что Лоев – его дальний родственник, правда, третья вода на киселе, но всё же. Отец Иошуа – Эли-Мейлах Лоев – миллионщик, купец первой гильдии, арендует землю у местных помещиков – графов Браницкого и Молодецкого. Он подыскивает домашнего учителя своей двенадцатилетней дочери.
Знакомство с Лоевым состоялось в гостинице Богуслава, где он ожидал сына. «Старый Лоев произвёл на молодого учителя необыкновенное впечатление. Он никогда не представлял себе, что у еврея может быть такой вид – вид генерала или фельдмаршала, а голос – рык льва» [37] .
Здесь, в гостинице Богуслава, Шолом выдержал свой самый важный в жизни экзамен. Сначала дочь хозяина гостиницы – девушка из образованных – расспросила, читал ли он новых писателей: Шпильгагена, Ауэрбаха, «Записки еврея» Богрова, «Что делать?» Чернышевского. Шолом, разумеется, читал. А затем уже сам Лоев прошёлся с Шоломом по Талмуду и его толкователям. И здесь Шолом не ударил лицом в грязь. И наконец, знание языков и делопроизводство: написать письмо по-русски директору сахарного завода о том, что пока не расплатится, свёклу ему поставлять не будут, – и перевести на древнееврейский. Шолом и с этим заданием справился играючи. Лоев остался доволен кандидатом, кандидат был принят на работу, и миллионер с сыном и новым учителем поехали в располагавшееся в двух милях от Богуслава в деревне Софиевка имение Лоева.
Если Ржищев был адом, то три года, проведённые в Софиевке, Шолом-Алейхем потом всегда называл раем. «Здесь он нашёл вторую родину. Здесь, как мы это увидим из дальнейшего, определилось счастье всей его жизни. В качестве учителя он провёл в деревне около трёх лет, и эти три года он может считать лучшими и счастливейшими годами. Можно сказать, что это была поистине весна его жизни, весна во всех отношениях. Здесь он получил возможность поближе познакомиться с природой, с божьим миром, с землёй, откуда мы все пришли и куда всем суждено уйти. Он увидел, понял, почувствовал, что наше место здесь, среди природы, а не только там, в городе. Здесь он пришёл к убеждению, что все мы – частица великого целого, огромной вселенной и что мы всегда тосковали и будем тосковать по матери-земле, что мы всегда любили и будем любить природу, что нас всегда тянуло и будет тянуть к деревенской жизни» [38] .
Лоев был крепким помещиком и при этом честным человеком. Крестьяне за него стояли горой и были готовы пойти в огонь и в воду; он заботился о батраках и вёл хозяйство так, что русские помещики ему только завидовали. К тому же, большой любитель чтения, Лоев собрал приличную библиотеку гебраистских книг, к которой Шолом сразу получил доступ.
Вообще, нужно сказать, что в семье Лоева, состоявшей из второй жены Рахили и дочери Ольги, Шолома сразу же приняли и не делали различий между ним и своими детьми: отвели отдельную комнату, приставили прислугу, обеспечили деньгами. А когда пришло время Шолому явиться на призывной пункт, Лоев откупил его от службы в армии. Для занятий с ученицей было достаточно двух-трёх часов в день, когда-никогда Лоев просил Шолома помочь разобраться с деловой перепиской и документацией, остальное время учитель был предоставлен себе – читал и писал, гулял в саду и на природе. Занятия с ученицей тоже главным образом включали чтение – с последующим разбором-обсуждением прочитанного: Шекспира, Диккенса, Толстого, Гёте, Шиллера, Гоголя, но, конечно, не только, вперемежку с несерьёзной, бульварной литературой – романами Эжена Сю, Ксавье де Монтепена, Амара, фон Борна (всё в русском переводе).
Что же касается сочинений самого Шолома, то «<…> писал я всё в том же духе, что читал: стихи, поэмы, романы, драмы в огромном количестве и просто что в голову взбредёт. Свои “произведения” я посылал во все существующие еврейские и русские редакции (я писал на древнееврейском и русском языках), и редакциям, благодарение богу, было чем топить печи…» [39]
«За те без малого три года, что наш герой провёл в деревне, он написал гораздо больше, чем впоследствии за десять лет, когда стал уже Шолом-Алейхемом. Никогда ему так легко не писалось, как в то время. А писал он целыми ночами длинные душераздирающие романы, крикливые драмы, запутанные трагедии и комедии. Мысли лились у него, как из бочки. Фантазия била фонтаном. Для чего всё это пишется, он никогда себя не спрашивал. Как только “вещь” была закончена, он читал её своей ученице, и оба приходили в восторг, оба были уверены, что произведение великолепно. Но недолго. Стоило учителю закончить новую “вещь”, как уже эта, последняя, становилась мастерским произведением, а первая тускнела и блёкла. Она находила свой конец в печке, и таким образом погибли в огне не одна дюжина романов и не один десяток драм… Что парню на роду написано быть писателем, в этом учитель и его ученица ничуть не сомневались. Они постоянно говорили об этом, мечтали, строили воздушные замки» [40] .Н ужно ли удивляться, что учитель и ученица полюбили друг друга? Смущает ли кого-нибудь юный возраст ученицы: двенадцать, тринадцать, четырнадцать лет? Самих влюблённых ничто не удивляло и не смущало: они просто не замечали свою любовь, никогда не говорили о ней, и она оставалась невинной, как любовь брата и сестры. Окружающие – все, кроме Лоева, – и то больше понимали, что происходит, нежели сами учитель и ученица.
Но всё изменилось, когда из Бердичева погостить к двоюродному брату, которого не видела много лет, приехала тётя Тойба. Умная, проницательная, дальновидная, тётя Тойба сразу поняла, в чём дело. Нет, учитель племянницы ей очень понравился: «Славный молодой человек – ничего не скажешь; образованный и к тому же из приличной семьи – это совсем хорошо. Но почему это учитель должен быть так близок со своей ученицей? А по её мнению, учитель что-то слишком уж близок с ученицей. Откуда ей это известно? Уж тётя Тойба знает! У тёти Тойбы такой глаз! Тётя Тойба взяла на себя труд следить за каждым шагом юной пары, и сама своими глазами видела, как они ели из одной тарелки. Где это было? У Доди (Додя – эконом Лоева. – А. К. ). Тётя Тойба из Бердичева с первого же дня заметила, что девушка изнывает по парню, а парень готов жизнь отдать для девушки. Да это всякий видит, говорила тётя Тойба; не видеть этого может разве лишь слепой на оба глаза или тот, кто не хочет замечать, что у него под носом делается…» [41]
Своими наблюдениями и соображениями тётя Тойба поделилась с Лоевым – под строжайшим секретом и за полчаса до своего отъезда; и тот вскипел так, что перепуганная тётя Тойба, уразумев, к чему привели её слова, тут же дала обратную: это всё так, но какие причины для огорчения? Они же любят друг друга; а что парень беден, так бедность не порок. Лоев знает, что бедность не порок; Лоев согласен, что парень славный и образованный, но завести роман у него в доме и за его спиной! Отец выбирает дочери жениха, а не сама она принимает решение, не спросясь отца! Лоев был оскорблён, взбешён, возмущён.
Обо всём этом Шолом узнал на следующее утро, когда, проснувшись, не обнаружил в доме никого, кроме слуг. Слуги не знали, куда вдруг уехали хозяева; передали Шолому пакет с жалованьем за все три года и указали на запряжённые сани, что ждали его на дороге. «Изгнанием из рая» назовёт этот день Шолом-Алейхем.
Куда едет молодой человек с деньгами, разбитым сердцем, кучей рукописей и литературными амбициями? Конечно, в Киев. Заехать по дороге на почтовую станцию, к хорошему другу почтмейстеру Малиновскому, взять с него обещание, что он станет передавать письма Шолома прямо в руки Ольге, минуя Лоева, – и в Киев! (Почтмейстер обещал, он был Шолому хорошим другом, но Лоеву – ещё лучшим, и как потом выяснилось, от Малиновского Ольга не получила ни одного письма.)
Итак, Киев. Город, который Шолом будет любить всю жизнь, писать друзьям: «Это ведь Киев, а Киев – это ведь мой город», «Быть всюду на моём празднике немыслимо, но то, что я не мог быть в Киеве, нагоняет на меня тоску!», «Не знаю, известно ли Вам, что я киевлянин», и в котором, умирая в Нью-Йорке, завещает себя похоронить, – этот город встретил юного писателя ой как неприветливо. Шолом остановился на заезжем дворе на Подоле, где разрешалось жить евреям. Не всем, вы помните, а только тем, которые имели «правожительство». Шолом же не относился ни