22-го марта
Весна! На сирени висят белые и лиловые гроздья, на зеленых изгородях виднеются белые цветочки боярышника. Сию минуту, гуляя по парку, я вдруг услышала, да, услышала среди благоговейного безмолвия, льющегося с высоких небес, шум приближающейся весны. В деревьях слышался легкий треск от внутренней работы свежих соков; почки раскрывались, согретые солнцем; крошечные листочки шелестели на концах ветвей. Насекомые (может быть, слишком торопясь жить, бедненькие!) воспользовались первым жарким солнечным лучом, чтобы потанцевать в прогретом воздухе. В кустах шмыгали зайцы, кролики, кроты. Да, старый парк заговорил, и в этом говоре ясно слышалось слово «весна»!
Я нарвала полный передник сирени, и теперь у меня стоит масса цветов. Весна и сирень внесли с собой солнечный свет в большую, суровую комнату, и не знаю, оттого ли, но мне стало весело, я почувствовала себя почти счастливой. Всегда это удивительное соответствие между моей душой и душой того, что меня окружает! Будущее разукрашивается, как мой милый парк, благоухает, как цветы в моей комнате. Завтра я, может быть, посмеюсь над тем, что прибегла даже к поэтическим сравнениям, но сегодня пишу эти строки с таким чувством, точно непременно должна поверить кому-то невидимому то, чем через край полна моя душа.
– Дитя мое, остерегайтесь поэзии! – говорила мне, бывало, мадам Арманд.
Того же числа, в три часа
Утреннее возбуждение прошло, но мужество и надежды остались. Я долго думала и решила последовать советам Жана и мадам Бетурнэ: написать отцу. Ах, как трудно написать это письмо! Не знаю, как с ним справиться…
Пришла Катрина, дочь Антуана, и спрашивает, могу ли я принять дядю Баррашэ. Что это за дядя Баррашэ? Это, оказывается, – фермер, запоздавший с уплатой аренды. Теперь в Супизе на меня смотрят, как на хозяйку, и Антуан ничего важного не предпринимает, не посоветовавшись со мной. Признаюсь, это немножко льстит мне; таким образом, я мало-помалу учусь исполнять обязанности хозяйки дома. Надо иметь все совершенства, чтобы быть достойной такого мужа, как Жан. Ну, входите, дядя Баррашэ, входите!
Полночь
Жребий брошен: письмо написано. Завтра утром его отошлют на почту, а вечером оно пойдет в Париж. Послезавтра утром папа получит его. У меня огромная тяжесть свалилась с плеч. Начать было очень трудно, на меня опять напала тревога, но потом слова полились свободно. Мне кажется, что папа согласится на свидание.
Чувствую, что не засну. Да и ночь так прекрасна! Воздух удивительно теплый для этого времени года; так как группы деревьев тонут в темноте, то не заметно, что они почти голые, и можно смело вообразить себя в середине лета. Когда все кругом спит, я люблю сесть на окно и, закинув голову, смотреть вверх и видеть только небо, огромный свод, усеянный золотыми точками. Я долго не отрываю взора от этой необъятной, сверкающей шири, и мне кажется, что я вовсе не прикасаюсь к нашей бедной планете и что, если опущу глаза, увижу, как она вертится где-то подо мною.
24-го марта, восемь часов утра
Письмо уже в Париже, но папа еще не получил его. Он прочтет его… самое позднее – через два часа. Только бы оно не потерялось в дороге!
Шесть часов вечера
Чтобы хоть сколько-нибудь избавиться от овладевшего мной беспокойства, я отправилась с визитом к мадам Капель и просидела у нее все дообеденное время. Какая славная женщина! Она зиму и лето живет в деревне, никого не видя, кроме параличного мужа, за которым ухаживает, как сестра милосердия, уже двадцать лет. Она очень удивилась бы, если бы ей сказали, что не многие женщины согласились бы на такую жизнь. Она же кажется вполне счастливой, и единственное, чего она боится, это – смерть ее обожаемого калеки. Меня всегда трогали люди, умеющие любить: будучи ребенком, я восхищалась бедной Лебхафт, потому что меня трогали рассказы о ее любви; в обществе мадам Капель мне не было скучно, хотя она и не особенно умна, и не особенно образованна. Я смотрела, как она заботилась о больном, переворачивала ему страницы книги, подносила к его губам стакан с питьем, поддерживала его, когда он пытался сделать несколько шагов по комнате. У меня слезы навернулись на глаза. Боже, сделай, чтобы я так же умела любить!
25-го марта
Я просто не живу! Ожидание убивает меня. Открываю книгу, пытаюсь читать, но ничего не понимаю. Если выхожу в парк, то мысль, что письмо или телеграмма придет в мое отсутствие, снова гонит меня домой.
26-го марта
Из Парижа ни слова! Когда в конце аллеи появляется Боржэ, я уже по его походке догадываюсь, что он не принес мне письма от папа, а когда Катрина подает мне «почту», мне страшно хочется смять, скомкать все эти письма пансионских подруг или модный журнал.
27-го марта
Что могло задержать ответ папы? Уж не заболел ли он? Или собирает сведения относительно Жана и его тетки? Я только и делаю, что твержу про себя: «Господи, сделай, чтобы письмо пришло!» Нет ли специального святого, покровителя писем, как Антоний Падуанский например, которому молятся, чтобы найти потерянную вещь?
29-го марта
Ничего, ничего, ничего!!
Стало холоднее, в моей комнате топили целый день.
31-го марта, восемь часов утра
Получила!.. Получила! И какое счастье принесло мне это письмо! Папа согласен принять Жана и его тетку! О, как он добр и как я люблю его!
Он нежно бранит меня, что я так поздно, сказала ему обо всем.
«Маленькая притворщица! – пишет он, – мог ли я думать, что у нее есть возлюбленный?»
У меня такое чувство, точно в моем сердце светит солнце… Сейчас я поцеловала Катрину, чем страшно поразила ее.
Глава 19
Те, кому жизнь посылала много суровых испытаний, уже не имеют доверия к улыбкам судьбы, зная, что она – предатель, способный нападать совершенно неожиданно, из-за угла, Жан д'Эскарпи мало прожил, но много пережил; прошлое, полное превратностей и приключений, отучило его от наивных надежд. Поэтому, страстно целуя письмо Шоншетты, сообщавшее о благоприятном ответе Дюкателя, письмо, полное радостных надежд, – он почувствовал, как в глубине его души зашевелилась смутная тревога. Все, что он слышал о старике, не могло не беспокоить его. В сущности это ведь – сумасшедший. Положим, сумасшествие – только периодическое, но хроническое и всегда опасное.
У мадам Бетурнэ было больше надежды.
– О чем ты беспокоишься? – говорила она, – если этот сумасшедший старик соглашается повидаться с нами, это значит, что в принципе он согласен на брак Шоншетты; остальное уже не так важно; ведь ты ничем не хуже и нисколько не беднее любого жениха. – И, ласково целуя его, она прибавила:
– Вы даже очень и очень привлекательны, милый мой племянничек!
Дюкатель сам назначил день для свидания, и мадам Бетурнэ с Жаном накануне решительного дня покинули Локневинэн. По дороге в Кемпэр, у ограды кладбища, Жан велел кучеру остановиться.
– Пойдем проститься с Луизой, – сказал он, подавая руку тетке.
Они тихо пошли к могиле.
– Если на могилке распустился хоть один цветочек, это будет знаком, что все хорошо уладится, – сказала мадам Бетурнэ.
Могила находилась в самом конце аллеи, рядом с памятниками покойных Морлан и Бетурнэ, и состояла из простой плиты с крестом в изголовье и обозначенным именем усопшей. Склонившись на колена, тетка и племянник прочли краткую молитву.
– Посмотри, тетя, – сказал Жан, указывая концом трости на нежную, почти прозрачную чашечку белого цветка, пробившегося сквозь прошлогоднюю траву, после чего сорвал цветок и спрятал его на своей груди.
На другой день они поехали в Париж и остановились на квартире Жана, на бульваре Латур-Мобур. Жан хорошо знал дорогу к старому дому: в тяжелые дни, проведенные в Париже, он часто избирал целью своих прогулок этот уголок аристократического квартала с высоким зданием, обнесенным со всех сторон стенами без признака калиток, так что каждый прохожий с недоумением спрашивал себя, где же вход в этот дом? Когда фиакр повернул на Университетскую улицу, Жан снова почувствовал беспокойство при мысли, что через несколько минут очутится лицом к лицу с беспокойной душой, обитавшей в этом странном жилище.
– Неужели среди родных Шоншетты не нашлось никого, кто позаботился бы, чтобы старика заперли в больницу?
– Да у нее почти нет родных, – возразила мадам Бетурнэ. – Ее мать была креолка с Мартиники и умерла, говорят, вскоре после рождения дочери; со стороны самого Дюкателя остались в живых две тетки, где-то там, в Берри, и с теми он, кажется, в ссоре. Он до сих пор не попал в больницу для душевнобольных, вероятно, только потому, что некому было посадить его туда.
– И у этого сумасшедшего мы пришли просить согласия на наш брак? – воскликнул Жан, – да нас самих следует засадить!
– Что же делать! – ответила мадам Бетурнэ, пожимая плечами, – он – отец Шоншетты, и, пока закон признает его в здравом уме, мы не можем обойтись без его согласия. Кроме того, говорят, что в промежутки между припадками это – человек высокого ума, притом необыкновенно воспитанный и любезный, словом – какой-то чародей. Будем надеяться, что попадем к нему в один из светлых моментов.
Они подъехали с улицы Пуатье, где была единственная калитка, через которую можно было проникнуть в дом. Удар молотка пробудил внутри дома далекие отголоски; после нескольких минут ожидания за дверью послышались ленивые шаги, и на пороге появилась Нанетта. Первым ее движением было снова запереть дверь, но Жан предвидел ее маневр; он отстранил ее, и мадам Бетурнэ вошла.
– Можно видеть мсье Дюкателя? – спросил Жан.
– Нет, нельзя, – ворчливо ответила Нанетта, – и что вам от него нужно? Он вас совершенно не знает.
– Напротив, он ждет нас. Доложите ему, пожалуйста, что мадам Бетурнэ приехала со своим племянником.
– Не доложу, – ответила старуха.
– Но почему же, добрая женщина? – возразила мадам Бетурнэ, невольно улыбаясь.